В правом от газового котла углу кучей ржавели металлические части и детали водораспределительной и теплообеспечивающей жизнь заводских коммуникаций систем: задвижки, вентиля, газовые горелки с отработанным сроком эксплуатации, шарикоподшипники и прочий окисляющийся, ржавеющий железный неликвид.

И на самом верху этой кучи, в полусогнутой позе, раскинув руки в стороны, словно в безнадёжной попытке обхватить эту железную свалку, лежал в замазученной спецовке и кирзовых сапогах какой-то работяга. Посреди помещения криво стоял стол, за которым мы обычно ещё и обедали, будто его специально сдёрнули со своего места у стены, под бойлерными трубами. На столе бардак: пластмассовая бутыль – полторашка, заполненная на четверть какой-то светлой жидкостью (как потом выяснилось, спиртом, разбавленным водой из-под крана: его в основном и пили на заводе некодированные работяги, поставляемым на предприятие одним предприимчивым молодым человеком по каким-то таким секретным, одному папе римскому известным каналам, что даже прожжённые контрабандисты могли бы ему позавидовать), жестяная банка из-под кильки с горкой окурков, надорванная пустая пачка «Примы» с высыпавшимся табаком, кусок ржаного хлеба с кружком варёной колбасы на замасленной газете. И гранёный стакан советской закалки с раскисшим в нём бычком бесфильтровой сигареты.

«Неплохо парни отметили окончание рабочей недели», – подумал я, подошёл к лежавшему трупом и мало чем от него отличавшемуся работяге, приподнял за шкибот спецовки и, убедившись, что это наш слесарь Санька – тридцатилетний разведённый мужик, несидевший и некодированный, и что он спит, а не отбросил копыта, и его как одинокого с некоторых пор работника (жена бросила полгода назад; живут в деревне – три километра по Забалуйскому тракту от завода) не погрузит на тележку спецбригада и не отвезёт в яму с гашёной известью. (Надо отметить, что туда, по письменному приказу директора, возили только одиноких работяг, «склеивших ласты»^[12] от перепоя или отравления плохим спиртом, поставляемым в завод тем молчелом, о каком я написал выше, как и попавших на проходной под удар электротоком). За теми же парнями, которые умерли на заводе внезапно, но у них были родственники – жёны или какие другие амплифайеры, и они приезжали после выяснения обстоятельств, но, правда, не за всеми: некоторые жены у сильно пьющих заводчан, если с ними случалась трагедия на заводе, отвечали по телефону, когда им звонили из конторы предприятия, дескать, ваш Вася «загнул лыжи»^[13] по своей вине: пьяный попал под вагонетку, и его разрезало на несколько частей, приезжайте, забирайте части его тела: «На фиг он мне сдался! Разбирайтесь сами!» Администрация и разбиралась: поступал приказ отволочь бедолагу, – точнее, фрагменты его тулова, – в яму. Вот такие порядки были на этом заводе. Куда я по глупости устроился.

Оставив Саньку в покое, когда я понял, что он нормалёк, я подошёл к столу, смахнул с его занозистой поверхности всю дрянь в мусорное ведро, за исключением баклажки с разбавленным спиртом (моя догадка подтвердилась, когда я нюхнул горлышко), поставил её за сломанный насос: Санька очухается, захочет похмелиться, задвинул стол на своё место – к трубам парового отопления, переоделся в выжелтевшую от стирки хэбэшку типа солдатской гимнастёрки и брюки в пятнах от мазута. (На этом частном предприятии работягам спецодежду не выдавали.) Поставил, как оловянных солдатиков, остальные шкафчики на одну линию, рассовав по ним рабочую одежду наугад – чью куда, – водрузил стулья и кресла.

До начала работы оставалось три минуты, думаю, запушу сначала вагонетки – первую партию в печи, и схожу в контору к начальнику. Странно, не было слесарей и сварщика: они к этому времени успевали сварить чифир и пустить банку по кругу. Вызывал беспокойство своим нагло попирающим все законы Трудового кодекса видом Александр. «Надо разбудить парня, – подумал я, – а то придёт мастер, а он обязательно придёт по долгу службы, ещё не было дня, чтобы он не приходил с утра, но ещё хуже, если придёт начальник, – тот тоже частенько заглядывал в теплопункт, – будут у слесаря неувязки с администрацией».

И только я вознамерился претворить в жизнь план «С», размышляя, как быстрее поднять работягу на ноги и осматриваясь по сторонам в поисках подходящего вспомогательного средства (если в нём возникнет необходимость), как в дверях нарисовался брюхатый тип в расстёгнутом пиджаке. И это был не мастер, и не энергетик, и даже не начальник, а сам директор, – забодай его тарантул! Я понял, что уже поздно спасать слесаря, и мне ничего не оставалось, как направиться к вышестоящему начальству.

Директор сразу просёк^[14] работника, лежащего к нему, словно издеваясь, оттопыренной задницей в залоснившихся штанах, и сделал при этом малопривлекательном виде такую тухлую морду, словно застал свою жену с другим мужчиной в постели.

Я понял по выражению упитанной физиономии директора, что эта «встреча на Эльбе» не предвещает ничего хорошего Александру, а может, и мне, как случайному свидетелю вопиющего хамства по отношению к начальству со стороны работника низшего звена, и что сейчас не самый удачный момент лезть к главлукомору со своей проблемой. Среди работяг ходили разговоры, что после подобных случаев, как этот, шеф превращался в форменного зверя, вызывал провинившегося к себе в кабинет и применял в качестве наказания методы физического воздействия: грубо говоря, – бил ногами, обутыми в тяжёлые армейские сапоги на подковах. Их он специально держал в шкафу, для, как сам выражался, «экстраординарных случаев».

Будь что будет, подумал я, подходя к директору и боязливо протягивая руку.

Прятаться от него уже было поздно, хотя у меня и мелькнула такая мысль: затусоваться за котёл или бойлер, а, в идеале, едва он возник на пороге, раствориться в воздухе, как персонаж из русских сказок. Но и не подойти, не выразить своё уважение к начальству, – было бы довеском к тому оскорблению, какое нанёс ему слесарь своей невинно-наглой позой, сам не предполагая об этом.

– Здравствуйте, господин директор.

Он ничего не ответил, посмотрев на меня сырым взглядом, – от него у меня сразу «очко жим-жим»^[15], – подавая мне вялую заготовку из плоти, похожую на ладонь, показавшуюся от контакта с ней мёртвым крабом. От прикосновения с дланью малосипатичного субъекта настроение у меня, и без того бывшее не на взлёте, упало совсем. Краб, однако, шевелился, несмотря на то, что казался сдохшим. Отдёрнув инстинктивно руку, будто я прикоснулся к чему-то нечистому, я ощутил, что во мне начала вспухать досада и злость: почему я должен чувствовать себя виноватым за чужие проколы и зачем полез в ритуал встречи с начальством, когда оно в дурном расположении духа, и, чувствуется, не только от усугубляющейся видом слесаря ситуации, в такой момент воспринятой директором как личное оскорбление, когда дела на заводе и так шли плохо в сфере сбыта готовой продукции по причине её невысокого качества. Санька должен был кожей почувствовать, что перед ним стоит генерал кирпичного королевства, а не какой-нибудь арлекин из передвижного шапито, развлекающий публику голубями в цилиндре и мартышкой в саквояже, и вскочить по стойке «смирно». А теперь и мне придётся взять на себя часть его вины только потому, что оказался не в тот момент и не в том месте. И почему я не ушёл из теплопункта двумя минутами раньше!

– Разбуди его! – от досады и злости директор, не стесняясь постороннего человека, сплюнул прямо на земляной пол, утративший достойный вид: отдельные его фрагменты выступали квадратиками напольной плитки вдоль стен и вокруг котла. – Пусть зайдёт ко мне, как очухается, – добавил шеф перед тем, как повернуться и уйти.

– Санька, вставай! – энергично затряс я за плечо не подающего признаков жизни слесаря, заранее жалея мужика и представляя, что с ним сделает этот изверг в своём кабинете: сразу начнёт бить страшными сапогами или ограничится материальным наказанием, лишив премии, которую, как и зарплаты, платили всего-то с гулькин нос, и то не всегда и не каждому. (А Саньке иногда платили как проработавшему более десяти лет на этом предприятии.)

Но Александр, как долго я его ни тряс, ни хлопал по щекам лопатой, ни поливал из противопожарного шланга с напором сто атмосфер на один квадратный сантиметр (и атаку носорога можно остановить такой мощной струёй), – но только не разбудить слесаря. Я бросал его с высоты поднятых рук на пол, несмотря на то, что он тяжелее меня минимум килограммов на пятнадцать, как кидают борцы дзюдо своих противников, – но, ничего не поделаешь, будить-то надо, – Александр так и не открыл глаз, словно подсознательно чувствуя, что ему не стоит просыпаться в ближайшие сто лет, и только мычал что-то нечленораздельное, словно пытаясь рассказать грустную историю, и перед тем как опять отключиться, издал на прощание глубокий вздох, словно уходящий в плаванье на полгода моряк, прощающийся с красавицей женой, представляя, что будет вытворять эта курва с незнакомыми дебилоидами^[16] на семейном ложе за время его отсутствия.

«Если я его не разбужу, – в отчаянии подумал я, вытирая пот с лица рукавом хэбэ-куртки, – то директор, чтобы сорвать злость на ком-то, вполне вероятно, будет бить сапогами меня». А мне такая перспектива в ближайший час вовсе не улыбалась.

Отчаявшись разбудить Саньку после десяти минут безуспешных попыток, – надо было уже запускать линию; в любой момент мог прийти энергетик, спросить, почему до сих пор стоят вагонетки, – ещё мне этого не хватало для полноты ощущений, – я еле оттащил слесаря за ноги за котёл, чтобы не мозолил глаза. За котлом валялся драный диван без спинки, покрытый толстым слоем пыли. Обычно на нём отдыхал Шарик – заводской кобель породы дворняга-лабрадор. (Папа у него был дворняга, а мама крутая лабрадорка. Во всяком случае, он так рассказал Яковлевичу, тоже слесарю, напарнику Александра, когда он его (Шарика, а не Саньку), нашёл на свалке исхудавшего и голодного, накормил и привёл в теплопункт. Если же Шарика не было, и он бегал по сучкам вне территории завода, хотя и на предприятии их хватало, или ещё по каким своим собачьим делам, на диване частенько отдыхали не рассчитавшие дозу спиртового суррогата наши слесаря, прячась от начальства. На этот комфортабель заводского пошиба я и пристроил Александра: пса на месте не было.

Запаздывал Яковлевич, узкоплечий сутулый мужик предпенсионного возраста, с красными от ежедневного употребления разбавленного спирта носом, физиономией и большими руками, слесарь седьмого разряда, впрочем, получающий ненамного больше Саньки и других слесарей завода.

Пусть пока проспится, подумал я, накрыв Александра старой грязной телогрейкой, прикидывая, что делать в такой ситуации: ведь мне самому надо было идти в свою стеклопластиковую будку.

Я лелеял слабую надежду сдать Саньку в руки Яковлевича, а самому как-нибудь отболтаться перед директором, если тот позвонит и спросит, почему слесаря до сих пор нет в его кабинете, но вспомнил про утренний бардак и подумал, что если они пили вместе и Яковлевич перепил, а это для него обычное дело, то он может и вообще не выйти на работу. В отличие от других работников предприятия ему за такое вопиющее нарушение трудовой дисциплины не грозило не то чтобы быть изгнанным с позором с завода, а даже быть битым патроном; как у любимого фаворита от короля, у него были какие-то привилегии от директора, о каких слесарь седьмого разряда намекал по пьяни, – что начальство его ценит как незаменимого профи по ремонту водяных насосов образца 1911 года, изработанных в хлам и постоянно ломающихся, впрочем, как и восемьдесят процентов оборудования предприятия, присланных ещё лет семьдесят с гаком из одной – чешется язык назвать её матом – бывшей советской республики, в обмен на какой-то селекционный гибрид типа пенишаварского трёхгорбо-рогатого верблюда – осла с помесью канадского таракана, выведенного советскими генетиками в одной из секретных лабораторий.

Стрелка на часах упёрлась в восемь, Яковлевича всё не было, сторожить Саньку, когда он проснётся тоже не имело смысла, а мне уже надо было быть в своей будке. В неё я и пошёл.

Только я включил тумблер и на мониторе замигали огоньки, обозначающие маршрут движения вагонеток, перед этим предупредив мастера, отвечающего за процесс производства кирпича, по внутренней связи, что я на месте и запускаю, как по сотовому позвонил директор и спросил: «Как дела? Разбудил слесаря?»

«Дела неважно, господин директор, – сказал я, – слесарь пока не реагирует, находясь в стабильном состоянии отключки, но сдвиги уже наметились, и, может, минут через пятнадцать-двадцать, максимум полчаса, он придёт в чувство».

Подумав с минуту, шеф сказал, чтобы я шёл к нему, а меня пока заменит мастер, – он ему сейчас позвонит, поскольку я напомнил патрону, что не могу отойти с места работы, – производственный процесс уже начался.

И правда, через пять минут прибежал мастер – очень неприятный тип, но о нём позже, и я без особой радости поплёлся к директору.

Логово административно-управленческой шайки завода – так называемый офис – располагался в трёх минутах ходьбы от цеха – влево наискосок, вдоль трансформаторной будки, ёмкостей с соляркой (в одной из которых две недели назад по пьяни утонул бичблузер^[17]) и дряхлой ржавеющей автотехники. Это было двухэтажное, вытянутое, как гармонь, здание, единственное из всех строений на территории завода, имеющее цивильный вид, выстроенное директором в виде эксклюзива из отборного кирпича персикового цвета. (Где он только такую глину нашёл: глина, в полкилометре от завода, у болота, где даже лягушки не квакали по ночам, из которой штамповали кирпичи, была не глина, а чёрт те что). Придал своей лавочке обманчивый вид процветающего предприятия для привлечения потенциальных покупателей, чтобы их легче было ввести в заблуждение.

Пока я шёл в контору, гадая о возможной реакции директора на моё сообщение и прикидывая, что говорить, если он будет выспрашивать детали, мне навстречу попадались опоздавшие на работу по причине обстрела автобуса боевиками сторонников Мадагаскара Инглоджоббера. Об этом сказал Гоша, работающий в преисподней кузнецом, отец двух с половиной детей, выращенных в колбе доктора Шляуцера. Хмурые, уже издёрганные происшествием и мыслями о предстоящей кирпич-каторге, работники – такое тоже было не редкостью на этом предприятии.

Открыв тяжёлую, на толстых стальных пружинах дубовую дверь, выкрашенную в коричневый цвет, я вошёл в офис, поднялся на второй этаж.

Кабинет директора находился в конце коридора. С правой стороны от прохода панорамные окна выходили на улицу, с левой шли кабинеты: бухгалтерия, отдел кадров и так далее, – в общем, стандартные паразитические гнёзда любого государственного или частного промышленного предприятия, набитого особями обоего пола, живущего за счёт работяги, обманывающего и обсчитывающего его на дьявольских штучках, начиная с простых счетов с деревянными кругляшами и заканчивая компьютерами.

Перед кабинетом директора с предбанником для секретарши, где в углу, перед компьютером сидела стройная красивая юная особь женского вида с почти идеальными параметрами модели, натирая ватрушку на порносайты до мозолей на пальцах, – её в данную минуту не было на месте, я тормознулся, чтобы собраться с духом.

Чего-чего у шефа и было достойного в его малахольной лавочке, подумал я, так это секретарша, по слухам, выкупленная им с областного конкурса красоты у главустроителя за машину кирпича для дачи и ящик коньяка, и, как говорили злые языки, многие потенциальные покупатели его продукции только и приходили в «офис», чтобы поглазеть на секретаршу, как говорится, за просмотр денег не берут. Они и глазели, особенно на её ноги и попу, когда девушка поворачивалась спиной, до такой степени глазели, прямо трахали её глазами, что секретарша то краснела, то бледнела, то впадала в истерику, не говоря уже о массе ошибок, которые она делала в заводских бумагах. Однако приходить эти волопасы приходили, без зазрения совести разглядывая девицу со всех допустимых в такой ситуации ракурсов, но кирпич покупали далеко не все, хорошо если один из четырёх-пяти клиентов покупал, так что директор подумывал, а не пора ли брать деньги за просмотр секретарши с тех, кто не идёт на сделку; к тому же ему надоело выслушивать её жалобы на плотоядные взгляды «беспонтовых шальбрунеров» (то есть клиентов).

Ещё раз, перед тем, как постучать в дверь, я прокрутил в голове варианты ответов главному – постараться отмазать Саньку и самому не пострадать: по поговорке, чтобы и овцы – я со слесарем, – остались целы, и волки в лице директора были довольны. Я прислонил ухо к мягкой коричневой коже двери, пытаясь угадать настроение шефа. Какое-то непонятное шуршание доносилось оттуда.

Собравшись с духом, я робко постучал костяшками пальцев в деревянный косяк и, не дождавшись ответа, приоткрыл дверь. И увидел картину, достойную кинокамеры режиссёра, снимающего фильмы в жанре откровенных постельных сцен.

Секретарша – ее звали Светлана – лежала на столе с ногами, зафиксированными на плечах у патрона, будто готовилась в акробатки для цирка. Максим Степанович, грузный мужчина тридцати шести лет, но выглядящий лет на пятнадцать старше своего возраста, с глубокими залысинами, уходящими до затылка, с одутловатым лицом, словно он литрами пил пиво каждый день, стоял вплотную к девице и производил какие-то загадочные манипуляции, держа её за ноги своими ладонями, словно ее тренером: при этом её ноги мягко ударялись в спину директора. Одна туфля висела на носке, готовая каждую секунду соскочить. Эта туфля сразу приковала моё внимание и я даже на мгновение забыл, зачем вообще сюда пришёл. Лицо девушки от вопиющего безобразия, в котором ей приходилось принимать участие, не выражало никаких радостных эмоций, типа это происходило не с ней, а с её «патентом на гуттаперчевую копию номер 17». Она ещё умудрялась в такой ситуации насвистывать мотивчик из какой-то модной песенки, чтобы как-то отвлечь себя и настроиться на происходящее безобразие, по всей вероятности, начавшееся минуты за полторы до моего прихода, и в котором было мало смысла и ещё меньше удовольствия, – во всяком случае, для секретарши.

Когда я вошёл, она повернула голову с рассыпанными по оргалиту тёмными волосами в мою сторону. На нежной шее резко проступили жилы, как у старой клячи на пахоте. Девушка посмотрела на меня равнодушным взглядом. И мне показалось, что она нисколько не смутилась появлением постороннего человека, и даже не человека, а подчинённого её шефа, причём самого низшего звена. Меня это неприятно кольнуло, заставляя реально почувствовать своё ничтожество. Одновременно она в силу женского лукавства попыталась стеатральничать взглядом: дескать, смотри, но не протри дырку взглядом, видишь, что делает с беззащитной девушкой этот волчедрав-паноптикум^[18].

Директор, стоя ко мне спиной вполоборота, повернул лицо и увидел меня.

– Чего тебе? – спросил он, словно уже забыл о своём приказе, и прекратил свои похабные челночные движения, однако не выпуская ног секретарши из своих рук.

– Извините, господин директор, – глотая согласные, сказал я, растерявшись при виде откровенной, имеющей мало общего с совещанием у шефа сцены, и, собирая в кучу слова и мысли, чтобы отмазать хотя бы частично себя и слесаря, полностью войдя в кабинет, словно под гипнозом наблюдая за секретаршиной туфлей, готовой вот-вот сорваться с носка, я, сбивчиво и заикаясь, сообщил, каково положение дел по факту нарушения слесарем трудовой дисциплины.