Молитва

– Ага, сейчас, – словно старинная книга открывается дверь, за ней – милый, но как будто сильно постаревший Толик.

Вот мы и снова здесь! Сколько же связывало меня с этой комнатой! Она была полна воспоминаний, юных мыслей и мечтаний, многие из которых уже осуществились, а многие еще нет. Крохотная комната в коммуналке могла послужить превосходным материалом для готического писателя: карта млечного пути у окна, старый немецкий камин, стена, увешанная фотографиями и изрисованная художествами гостей. Руны, загадочные, похожие на свастики, узоры, а чуть дальше – сказочная карта, нарисованная художницей Асей, с которой встречался тогда Птица: в центре располагался холм, похожий на лицо странного существа – то ли растамана, то ли муравьеда, его огибала улица под названием «Надуманная» (не моя ли это улица zu dem Tod?). Казалось, улицы уходили за пределы рисунка, в невидимый астральный мир, окружавший пространство.

Комната давно стала для меня архетипом, скорее мифической, нежели реальной конструкцией, ведь большую часть времени я провел там мысленно, в процессе написания той, еще так и не написанной книги. Как будто сам воздух здесь был наполнен голосами и сценами из бездонной страны воображения. Впрочем, и реальность порой не уступала своей таинственностью.

В первый раз, когда я побывал здесь, Толик играл некую странную гармонию, которую он назвал «песней без слов». Несколько причудливых аккордов образовывали невозможное сочетания, какую-то неэвклидову лестницу звуков, рука ритмически поднималась с одного аккорда и опускалась на другой. Cловно маятник старинных часов, она ритмически раскачивалась туда и сюда, иногда рука на доли секунды замирала, и от этого все как-то судорожно сжималось внутри. Казалось, задержись он еще хоть капельку, случится что-то чудесное, невообразимое, сотрясутся сами основы мироздания. Открывались двери восприятия. Мелодия медленно, но верно вводила в мистический транс. А потом появился голос – щемящее запредельное пение, исходящее будто бы и не от Толика, а из самого меня. «Это поет безграничный источник любви и счастья» – что-то такое промелькнуло тогда в голове.

Перед отъездом в Питер мы завезли Толику старый компьютер и остались у него ночевать – помню, как тогда выходил в подъезд, смотрел на звездный шатер и грезил о новом будущем, полном чудес и приключений, о великой космической тайне, которой хватило бы на всех, которая собирала нас вокруг себя, как магнит, тайне, которую мы все могли бы пить, как живую воду, но которая никогда бы не иссякла.

Теперь все было наоборот – я вернулся проигравшим, мучимым манией преследования и угрызениями совести. Я потерял ключи, банковскую карточку, потратил почти все деньги, так и не выполнил поставленный план – написать диссертацию, закончить заветный текст, сделать что-то хорошее для родственников. Стремительный эмоциональный подъем, начавшийся прошлой осенью, закончился стремительным спадом. Это было со мной так много раз, но теперь гораздо, гораздо серьезнее.

У Леночки болело горло, я отчаянно пытался ей как-то помочь – но все валилось из рук. Ужасный чайник с черным вековым налетом я так и не смог отмыть – только перепачкал всю раковину, в очередной раз направив на Толика гнев раздражительной соседки. Еще более подавленный от неудачи с чайником, я вернулся в комнату. Лена уже засыпала на матрасах между сломанным барабаном и мифическим городком Аси, а Птица с Толиком пили пражское вино и обсуждали творчество местного прозаика Василия Костылева¹⁷.

– Да Костылев – тварь! – вынес безапелляционный приговор Птица.

– Кто? – рассеянно переспросил Толик.

– Пожиратель тепла. Человек начисто лишенный сверхзадачи, вечно вьющийся вокруг творческой элиты вроде нас и питающийся ее кровью.

– Предатель, что ли?

– Ага.

– Мда… Им не позавидуешь. Я еще в детстве боялся стать предателем. Это паутину напоминает – чем больше ты будешь пытаться вырваться, тем сильнее она будет стягиваться. Кто попадает туда, уже никогда не возвращается…

Внутри меня все похолодело. Мне вдруг показалось, что это я попал в такую паутину.

– Да. Это точка без возврата. Но и поделом. Есть фатальные поступки, после которых остается только наблюдать, что с тобой будут делать, и скрежетать зубами…

Я безуспешно попытался закрыть окно, чтобы хоть как-то облегчить Ленину участь, но оно не поддавалось. В конце концов, я отчаялся и лег с ней рядом на пуфик.

«Динь-дон, ветер окон, словно тюрьма, ожидание одинокое» – вспомнилась песня Толика, которую я хотел включить в свой роман.

Птица ловким движением закрыл окно.

– Ну а так вообще, каково твое самоощущение, Гуслярыч?

– Да так, на троечку. Плоховато. Знаешь, такое ощущение, словно какая-то черная тварь присосалась ко мне и подтачивает жизнь. Как червь… Я не могу понять, что это за фигня?

– Тут уж ничего не поделаешь, Толик, это удел творческой элиты – нести свой крест. Надо радоваться, что совесть у нас чиста.

– Да уж… хе-хе.

– А если совесть не чиста, это уже всё – каюк. Помнишь, как говорил Олди: «Страшно за тех, у кого все в порядке». У кого на этом витке Плеромы все может быть в порядке? Только у свиней. Самое страшное, когда душа попадает в кармическую паутину – одна ошибка порождает другую, та еще одну, и так без конца… Единственный выход – полностью обрывать причинно-следственные цепочки, но это может сделать не каждый. Людям тупым это недоступно.

Я начинаю молиться Богу. За последние годы я во что только не поверил, а если молился, то обычно Кришне, но сейчас чувствовал настоятельную потребность обратиться к Иисусу Христу.

«Господи, они же говорят про меня, про меня, они как будто сканируют меня. Господи, но если ты есть, если есть хоть какой-нибудь шанс, спаси меня, вытащи меня отсюда. Помоги мне оборвать паутину. Если я тупой, Господи, сделай меня умным, или подскажи, просто подскажи, как ее порвать, подскажи, пожалуйста… Вытащи меня отсюда! Я не могу так больше! Господи Иисусе Христе, помилуй меня, грешного, Господи Иисусе Христе, помилуй меня, грешного, Господи Иисусе, помилуй меня, грешного» , – и не видно было конца и края этой молитвы отчаявшейся умирающей души. Казалось, я упирался в холодную белую стену, за которой, быть может, и был заветный ответ, но пробить которую не представлялось никаких шансов… Господи, Иисусе Христе, помилуй меня грешного…»  – говорил я, уже засыпая…

Ask me.

В какой-то момент тело начало вибрировать, будто тысячи маленьких иголочек покалывали его, при этом я уже не чувствовал себя прикрепленным к нему, оно напоминало раздутый скафандр, одетый на меня. Я вынул руку, другую, вынул ногу и оказался на воле. Некоторое время я парил над спящими телами, а затем, недолго думая, вылетел в окно. И вот, так нежданно-негаданно случилось то, чего я ждал так долго: улица была такая, как я ее представлял в мечтах – мрачная, но неотразимо красивая? как готическая девица, увенчанная синим покрывалом и сияющей короной из звезд. Так неожиданно, после полного поражения, когда ушла всякая надежда написать заветную книгу, моя мечта сбылась – я оказался на заветной улице.

В голове вновь заиграла загадочная песня Гусляра: «Твой круг явиться вдруг. Пояс времен – сотканный лен. Тик-так, время пришло. Веретено закружила нить, только продолжай…»

Стремительно надвигалась осень – пьянящий ветер, игравший оконными ставнями, как шарманкой, бросал пригоршни воды в лицо, странно курлыкали задумчивые синие птицы, а я все летел и летел, мимо похожих на антенны деревьев, мимо черепичных крыш и скрипящих ставен, мимо арок и кладбищ. Иногда я уставал и спускался, и передвигался пешком по брусчатке, любуясь средневековыми красотами. Резные арки, искривленные дома, часы идущие в обратном направлении.

«Твой дом – млечный песок, стрелки часов охраняя сон остановятся. На -наа -нанана» – причудливым узором вилась песня.

Улица поднималась все выше и выше в усеянное звездами августовское небо. Я не помню всех подробностей, но в конце-концов, улица привела меня в удивительный город словно повисший между небом и землей. Он был похож на невесту готовую к свадьбе, словно драгоценными камнями, украшенную гирляндами огней, одновременно на Кенигсберг и на Прагу, но гораздо прекрасней… Все были словно в ожидании какого-то грандиозного праздника. Я мало что запомнил оттуда – помню что бродил по городу всю ночь, общался с его прекрасными обитателями (понимая их язык), все было мне знакомо и близко… После того как вдоволь нагулялся, я вошел в узкие, украшенные замысловатой резьбой ворота и стал подниматься вверх по изогнутой словно лук улочке. Я смотрел вперед – и взгляд упирался в поворот, смотрел назад – и взгляд упирался в другой поворот, улица мне казалась гигантским вопросом, обращенным в самую сердцевину бытия. Но в какой-то момент стало ясно, что она по спирали, круг за кругом восходит над городом, по всей видимости, приближаясь к его центру. Внизу расстилались многочисленные холмы, усеянные виноградниками и крошечными домиками, кристальные озера в скалах и реки. Трудно было определить время года, казалось, все сезоны причудливо уживались в этом городе, водя хоровод вокруг таинственной горы. Когда я смотрел на восток – то видел простиравшиеся, насколько хватало глаз, белые сады. Проходя по северному склону, я видел усеянные цветами и ягодами поляны. Со скалы, нависавшей на западе открывался захватывающий дух вид на усеянные золотыми деревьями холмы.

Город¹⁸ внизу становился все меньше и меньше, приобретая все более отчетливую форму. Участки, которые внизу казались довольно прихотливо застроенными, превращались в витиеватые рисунки, затем соединялись друг с другом, образуя новый неожиданный узор. Все это походило на огромный, медленно вращающийся калейдоскоп.

Упоенный открывшейся картиной я брел все дальше и дальше, между увитых плющом стен, пока не остановился перед маленьким старичком, возникшим словно из ниоткуда. Огромная голова венчала атлетическое туловище. Величественное лицо, словно зимний лес, обрамляла белоснежная борода. Похожие на озера этого города, кристально голубые глаза, будто сканировали меня насквозь. Они излучали спокойствие и необычайное дружелюбие. На могучей шее висел медальон. Пока я рассматривал его, в круге медленно появилась надпись: «Ask me».

– Есть ли фатальный поступок, после которого уже ничего нельзя изменить? – начинаю я философствовать, тем временем на медальоне появляется новая надпись: «Direktly» – очевидно, старичок хочет, чтобы я не философствовал, а спросил прямо.

Я набираюсь смелости:

– Буду ли я прощен за свой грех?

Самость

После этого вопроса невидимая сила депортировала меня из города. Я очнулся в комнате у Толика: рядом лежал сломанный барабан, Асин рисунок на стене слегка напоминал о чудном космическом городе. Аудиенция закончилась. Может быть потому, что в вопросе прозвучала наглость, или потому что я задал не тот вопрос, а, вероятнее всего, из-за того что я пытался обмануть старичка, упомянув только один грех, утаив при этом все остальные.

Я был ошеломлен только что пережитым – то, о чем я раньше лишь смутно фантазировал, оказалось реальностью, превосходящей самые смелые ожидания. Ощущение наэлектризованности не проходило все утро, мысленно я все еще пребывал там – в неведомом граде, который так давно искал. Что же это было такое???