В полутьме Бурдюков не без некоторой дрожи прошлепал в ванную. Заглянул – не корыто, не жесть, благородный акрил. И пены, слава богу…

Боль неожиданно вспыхнула под черепом. Бурдюков согнулся, упираясь ладонью в бортик. Он вспомнил, как доктор вчера (вчера?) ловко под челюстью пропускал пальцы. Что там, интересно, нащупывал?

Затылок был обычный. Бугристый. Ничего примечательного. Дальше – ноги. Здоровые, волосатые. Руки – нормальные. Живот – белый, чистый.

Значит, все хорошо? У него была плановая диагностика, его поправили. Он снова готов к работе. Только какой? Он же где-то работает, он каждым утром идет вместе со всеми одним проспектом…

Силясь вспомнить, Бурдюков включил воду, подставил пальцы. Тоненькой струйкой побежала горячая.

Мозолей на руках не было. То есть, можно сделать вывод – в его работе не используется физический труд. Или используется, но мало. Ни царапин, ни ушибов.

Я что-то считаю? – предположил Бурдюков. Вожусь с бумажками? Свожу цифры? Семью семь минут тринадцать – будет… Если, значит, семью семь…

Боль шарахнула в голове так, что у Бурдюкова потемнело в глазах. Он сполз на колени, едва не оборвав занавеску.

Нет, счет, похоже, ему также чужд, как и физический труд. О числах даже думать больно.

Бурдюков прибавил воды и, сняв трусы, встал под душ. Ладно, о работе можно и за завтраком узнать. Наверное, скажут.

На всякий случай он закрыл глаза. Вслепую нащупал мыло. Если вдруг вокруг опять выпрыгнет всякая чертовщина, пусть она будет сама по себе. Он просто хочет вымыться. Горячей.

Вода струилась, мыло мылилось.

Кто-то, невидимый, вошел в соседний с ванной туалет и, покряхтывая, долго мочился в унитаз. У соседей за стеной запикало радио.

– …ское время – шесть часов ноль минут.

Человек в туалете прекратил мочиться, стукнул в хлипкую, с готовностью качнувшуюся перегородку кулаком.

– Эй, – спросил он, – кто там в ванной?

– Я, – ответил Бурдюков.

– Кто «я»? – спросил человек, прибавив несколько непечатных слов.

– Бурдюков.

– А-а, – протянул человек, – ты это, не злоупотребляй. Здесь желающих много. А времени мало. Кумекай.

– Это моя квартира! – высунувшись за занавеску и напрягая горло, выкрикнул Бурдюков.

Ответом ему был удаляющийся смех.

С минуту Бурдюков зло и нервно мылил грудь и плечи. Давайте, претендуйте на место в моей ванной, шептал он под нос. Может, еще голой компанией ко мне заберетесь? Что там, очередь уже стоит? С чего вдруг все так полюбили мыться? На работе что ли проверяют? Так я там был, не проверяют.

Он замер.

Это я, значит, не за Магдой пену смывал! – сверкнула в его голове мысль. Это я за кучей народа пену смывал! Оттирал, драил. И хоть бы кто за чистоту почесался! Ни одна тварь… Вообще, что они все у меня здесь делают?

Вода неожиданно ослабела напором.

Бурдюков покрутил вентили, но добился лишь сипения в смесителе. Струйка бежала жалкая, видимость одна, а не струйка.

В дверь стукнули.

– Серый, меру знай, да?

Ну и ладно, решил Бурдюков, вылезая и вытираясь, сбрасывая на дно жидкие ошметки пены. Сюрприз для очередников. Для любителей халявы. В чужой квартире еще из ванны гонят! Кумекай!

Он фыркнул, натянул трусы и закутался в халат, висевший на вешалке. Вот так.

Вышел уже действительно к очереди – первым стоял Виктор, дальше топтались отец в длинной цветастой рубашке и какой-то патлатый, незнакомый парень, видимо, из той кучи в гостиной.

– Что, не спится? – спросил Бурдюков.

– Ты жену поднимай, – сказал отец, поддавая замешкавшемуся в дверях Виктору ускорение ладонью. – Нам выходить скоро. Пусть завтрак готовит. А то – разлеглась!

– Пап, – сморщился Бурдюков, – ты совсем. Это ж Магда.

– Ленится твоя Магда много, – отец сбавил тон. – Готовит, впрочем, замечательно. Здесь претензий нет.

– Ладно, сейчас.

Бурдюков ошкрябал спиной стенку в тесном коридоре.

– Здрасьте, – качнулся к нему патлатый.

– Угу.

– И это, – бросил отец, – совесть имей, мой халат одевать.

Бурдюкова аж развернуло.

– Это мой халат!

– Еще скажи, все здесь твое. Виктор! – брякнул кулаком в дверную филенку отец. – Давай уже! Закругляйся! Хватит!

– Пап, – сказал Бурдюков, – а где мы работаем?

Отец посмотрел на него как на слабоумного.

– Сережа, ты маршрут не запомнил?

– Я в смысле, чем занимаемся.

– Работаем.

Патлатый хихикнул.

– Кем работаем? – решил не сдаваться Бурдюков.

– Тебе именно сейчас это стало важно?

– Да!

– Мы ходим в комплекс и там работаем, – сказал отец.

– Все ходят, – поддакнул патлатый.

– Но кем?

Отец с шумом выдохнул.

– Какая тебе разница? – Он снова стукнул в дверь. – Виктор, твою душу! Выходи!

– Заканчиваю, – донеслось изнутри.

– То есть, и ты не знаешь, – сказал Бурдюков. – А кто-нибудь вообще знает? Это секрет? Секретная работа?

– Что ты за ерунду вообще спрашиваешь? – рассвирепел отец. – Вчера ахинею нес. Сегодня с идиотскими вопросами прицепился. Честное слово, выселим мы тебя, совместно, коллективом выселим, если и дальше так пойдет.

– Это моя квартира!

– Ну да!

Отец сдвинул вышедшего мокрого Виктора и скрылся в ванной. Переругиваться через дверь Бурдюков посчитал глупым.

– Виктор! – побрел он за братом, которого не помнил, хоть убей. – Ты же тоже сейчас на работу?

Тот кивнул, вытирая прихваченным полотенцем голову.

– Скажи мне, – Бурдюков поймал его за запястье, – что мы делаем?

– В смысле? Где?

– На работе!

– Работаем.

Бурдюков простонал.

– А по какому профилю?

– По нужному, по общему, по какому надо.

В гостиной сидели, вставали, ежились, сворачивали одеяла и простыни незнакомые Бурдюкову люди. Одна девчонка была без лифчика. Кто-то по-хозяйски смотрел телевизор. Звук, правда, выкрутил. На сменяющих друг друга картинках летели ракеты, скакали лошади, какой-то азиат показывал свой улов – рыбу с него размером, всю в радужной чешуе.

– Я просто пытаюсь понять, что мы делаем, – сказал Бурдюков.

– Нужное дело делаем, – сказал Виктор. – Для страны, для людей, для будущего. Отстань.

– Но мы же не строители?

– Нет, куда нам.

Виктор перешел в спальню. Бурдюков последовал за ним.

– А у нас вредное производство?

– Магда – вот вредное производство, – сказал Виктор, указывая Бурдюкову на жену.

Мимо, бочком-бочком, с тапочками, прижатыми к груди, протиснулся смущенно улыбающийся сосед Павел, кивнул, пожал ладонь, пропал за дверью. В гостиной что-то мягко упало – то ли подушка, то ли спальный мешок. Слышимость! Виктор стянул со стула брюки и рубашку, принялся одеваться.

– Вить, – повернул его к себе Бурдюков, – это тайна?

– Что?

– То, где мы работаем?

Брат постоял, соображая, глазами ушел в себя. Пальцы его замерли, до половины вдев пуговицу в петлю.

– Н-нет, – сказал он наконец, и пальцы его вновь пришли в движение, – не думаю, глупости. Какая тайна?

– Но тогда чем мы занимаемся? – спросил Бурдюков.

– Сергей, – очень серьезно ответил ему Виктор, – мы не занимаемся, мы работаем.

– А-а! – закричал Бурдюков. – Здесь что, все старательно делают из меня дурака?

Стало вдруг тихо.

Остановилось время и всякое шевеление. Из гостиной в приоткрывшуюся дверь на Бурдюкова уставились шесть пар глаз и две голые груди. Виктор и вчерашняя пожилая чета родственников, сидящая на низких матрасах у окна в спальне, не отставали, избрав объектом притяжения своих взглядов его переносицу и брови.

Пауза длилась, наверное, секунд десять.

Бурдюков ждал ответа, а вопрошаемые, похоже, и не собирались отвечать. Во всяком случае, в лицах всех этих доселе незнакомых людей, занимающих его жилплощадь, читалась какая-то брезгливая отстраненность.

Будто он только что шумно испортил воздух.

– Се-еренький! – комкая тишину, апофеозом раздался сонный, тягучий голос Магды. – Что ты все кричишь?

Она выставила вверх пухлые руки.

– Иди сюда.

И все вновь, с едва уловимым облегчением, заработало, задвигалось, обрело звучание, люди потеряли Бурдюкова и занялись привычными делами.

– Серенький!

Магда, привлекая его внимание, сжала и разжала пальцы.

– Отец просил тебя разбудить, – наклонился к жене Бурдюков.

– А я уже встала! – сказала Магда, лукаво улыбнувшись.

Она ловко притянула его к себе, ткнулась губами.

– Погоди, – пробормотал Бурдюков, пытаясь освободиться. – Утро уже, на работу пора.

– Ты хочешь уйти от меня? – прошептала Магда, заглядывая в него большими мутноватыми глазами. – У тебя кто-то есть?

– Нет, – сказал Бурдюков, – просто завтрак…

– Я – твой завтрак. Съешь меня!

– Люди же!

– Когда нам мешали люди, Серенький?

– Почему их так… много? – спросил Бурдюков, целуемый в паузах между словами. – Я их… не знаю.

– Идиот!

Магда отпихнула его и перевалилась на кровати тяжелым комом, закуталась в одеяло.

– Магда.

Бурдюков растерялся от внезапной, враждебной перемены. Что-то с Магдой было не то. Он же не сказал ничего обидного.

– Все! Я с тобой не разговариваю.

Жена, попыхтев, села к нему спиной. Одеяло сползло, открывая возмущенные плечи. Пожилые родственники, поддерживая друг друга, тихо вышли. Причем мужчина укоряюще качнул головой. Виктор скатал матрас и засунул его под кровать. В гостиной шумели, кажется, ставили стулья и разбирали тарелки.

– Магда, не время дуться, – сказал Бурдюков.

– Да уж, Магда Иосифовна, – присоединился к нему Виктор, – вы можете не кормить мужа, но не кормить весь остальной народ не можете.

– И ты идиот! – прошипела Магда. – Я знаю.

Она величественно встала. Бурдюков отступил, пропуская ее к двери.

– Подай, – вытянула руку в сторону висящего на плечиках платья жена.

Бурдюков с братом кинулись к платью вместе. Плечики висели на гвозде. Бурдюков был сильнее и победил, спиной оттеснив претендента.

– Вот.

Магда молча взяла платье.

– Что здесь за возня? – вошел в спальню отец. – Где завтрак? Мы там сидим…

– Я уже иду.

Магда накинула платье. С вырезом в бирюзовых волнах. Виктор выскользнул в гостиную. От увиденного в приоткрытую дверь у Бурдюкова зарябило в глазах. У длинного стола толклось человек двадцать. Часть сидела, часть подтягивала диван.

– Все, – сказала Магда.

Мимоходом мстительно ущипнув Бурдюкова, она вышла, нет, величественно выплыла из спальни. Ее встретили приветственным гулом. Какой-то худой, лысый от избытка чувств с тарелкой, прижатой к животу, рухнул на колени. Цирк! Дешевый театр.

Что за столпотворение?

– Постой, – отец поймал за рукав двинувшегося из спальни Бурдюкова.

– Что?

– Какого дьявола ты делаешь?

– В каком смысле?

Отец пошевелил челюстью.

– В смысле дурацких вопросов, – сказал он.

– А я не могу…

Шлеп! Отец отвесил ему оплеуху и, развернувшись, оставил в спальне одного. Дверь пригасила звуки и веселый голос Магды: «Сегодня у нас все на скорую руку. Извините уж. Сегодня у нас – омлет».

Бурдюков закрыл и открыл глаза.

На короткое мгновение, когда отец отводил руку от его щеки, реальность вновь треснула. Словно лоскуток отстал от драпировки, и оказалось, что оттуда, из прорехи, проглядывает все та же испугавшая его вчера жуть – голые стены, полутьма, грязь и тряпки, обломки вместо мебели, драный топчан вместо широкой двуспальной кровати, обрывки газет вместо ковров и худое, сморщенное, седое существо вместо отца.

Выдохнуть получилось не сразу.

Нет-нет. Это все понарошку, сказал себе Бурдюков. Возможно, недостаток питания. Неизвестно, ел ли он вчера. Утром точно пропустил завтрак, потому что…

Он вспомнил тошнотворную кашицу и согнулся, с трудом подавляя рвотные позывы. Ох ты ж муть… Тише, тише.

За дверью говорили и много смеялись. Не над ним ли? Кто-то попытался зайти в спальню, но Бурдюков смог подставить ногу.

– Нельзя.

С той стороны не стали настаивать.

– Вот дверь, – прошептал Бурдюков, выпрямляясь. – А если тебе скажут, что это не дверь, а кусок фанеры? Ты возмутишься. Да, ты возмутишься. Но вероятность, что ты смотришь на кусок фанеры, от этого никуда не денется.

– Серенький! – донеслось из гостиной. – Я тебе положила!

– Конечно, это несколько ненормально, – продолжил бормотать Бурдюков. – Но если все вокруг…

Он поднял и осмотрел брюки, потом стал их неторопливо натягивать на себя, разведя полы халата.

– …не то чтобы видоизменяется, нет, напрочь пропадает, превращается в кошмар, в фантасмагорию, в какой-то бред…

– Серенький!

Бурдюков вздрогнул от стука в дверь.