Глава 2

Горечь обожгла губы, поползла в горло.

– Что за…

Клембог, вскинувшись, выбил плошку из худых рук.

– Эрье цольмер!

Мальчишка, пытавшийся его напоить, прыснул за порог кельи. Гауф с трудом сплюнул. Вот же гадость!

Свеча в изголовье освещала исчерканную засечками стену.

Клембог нахмурился. Он где? У себя наверху? А третья спальня, прорыв нифели, Альфар Гордый, покидающий постамент? Приснилось?

Он сел, и левое плечо тут же отозвалось резкой болью. Взметнувшаяся рука нащупала повязку, идущую наискосок через все тело.

Ни панциря, ни рубашки.

А раз мальчишка – значит, Башня еще стоит. Свет, вспомнил Клембог, был яркий свет. И, кажется, грохот.

Ольбрум замкнул аззат?

Гауф, морщась, спустил ноги на холодный пол. Плошка выскользнула из-под ступни. Раскидались, видите ли, плошками.

– Кеюм!

Старый цольмер подставил Клембогу костистое плечо, и гауф выпрямился, перетирая зубами боль, брызнувшую по руке в шею.

– Что с Башней?

– Все хорошо, хорошо.

Ольбрум повел его обратно к лежанке, но Клембог развернул его к двери.

– В зал! Я хочу собственными глазами…

В зале было неожиданно шумно. Худой Скаун с тряпицей, обмотанной вокруг головы, стоял перед рассевшимися на лавках детьми и рассказывал, помогая себе руками:

– …а оттуда тварей – видимо-невидимо. Страшные, злобные. Мы – стеной. Они – стеной. Эрье гауф у меня и спрашивает: выдержим, не сдадим Башню? Я говорю: как можно! Чтобы мы – перед какой-то нечистью? Никогда! И я первому сразу мечом – на! Кровь мне в глаза, черная, едкая. Вот же, думаю, шерстяная…

Он увидел Клембога и осекся.

– Я тут это… – смущенно пояснил он. – Ребятишкам интересно.

Детские глаза блестели, ловя свечной свет.

– Ты рассказывай, рассказывай…

Опираясь на Ольбрума, гауф прошел дальше, к столам, и сел на скамью с краю, у широкой арки, выводящей в жилые помещения.

– И вот… – Худой Скаун оглянулся и продолжил: – Шерстяная ты, думаю, э-э… душа. И сухую башку второму – р-раз! Третьему кулаком – два! Дальше пошла такая рубка, что ух! Такие чудища полезли…

Голос Скауна вдруг уплыл куда-то далеко, в глазах у Клембога потемнело, ногти впились в выскобленное дерево столешницы.

– Тебе бы полежать, Кеюм, – сказал Ольбрум.

– Молчи, цольмер.

Гауф отклонился назад, и боль, выстрелившая в плечо, прояснила зрение. Мимо, к смотровой площадке прошли воины – в звоне железа и кяфизов.

– Сядь, – сказал Клембог старику. – Скажи, что нифель?

– Отступила.

– Я видел свет, – сказал гауф.

– Именно поэтому. На пол-кальма.

Ольбрум выпростал из рукавов балахона худые руки. Тонкие пальцы разломали хлеб на блюде, уцепили малые куски, потащили в рот.

Клембог смотрел, как цольмер жует.

– Такое случается, да? – сказал он.

Старик кивнул.

– Да. Аззат замкнулся за спальней. Нечисть стала прахом. Мы живы.

Стройная девушка поставила перед гауфом миску с мясной похлебкой. Клембог с удивлением воззрился на ложку в своих пальцах. Вроде не было только что.

Он тряхнул головой.

– Лечь бы тебе, – повторил Ольбрум, пряча глаза под седыми бровями.

– Ты прямо можешь?

Клембог плямкнул ложкой по похлебке.

– Могу. Вот.

Цольмер протянул ладонь.

На ладони, зарывшись острыми кончиками в бугорки темной кожи, лежал кяфиз. Изломанный, скрученный. Мертвый.

Клембог схватился за грудь, заперебирал цепочки.

Первая, вторая. Третья. Расплел четвертую и пятую. Вытянул из повязки шестую. Се…

Седьмого кяфиза не было.

– Мой?

– Твой.

– Что это значит?

– Возможно, что молотобоец… – Ольбрум поднял глаза, взглянул печально и строго. – Возможно, что удар молотом был слишком силен.

Клембог пошевелился, боль, казалось, сверкнула молнией сквозь все тело. Навылет. Как арбалетная стрела.

– И что?

Он заметил, как дрожат пальцы, ухватившие ложку, и осторожно опустил ее в миску.

– Такое бывает, – сказал старик. – В течение какого-то времени твои кяфизы будут лопаться по одному.

– Все?

– Вряд ли. Скорее, до трех. Может, до двух. Но это значит, Кеюм, что ты станешь сродни рядовому воину.

Клембог хмыкнул.

Он взял кяфиз с ладони цольмера и поднес его к глазам. Кяфиз не звенел. Кяфиз был железной пустышкой.

Пустышка хрупнула в сжатом кулаке.

– Пусть. Нифель отступила?

– Да. И есть еще одна хорошая новость.

– Какая?

Ольбрум перегнулся через стол. От него пахло горькими травяными мазями.

– Капля, – прошептал он так, словно ему мечом перерубило горло.

– Что? – не расслышал гауф.

Худой Скаун как раз рассказывал, как бился с латниками, и озвучивал свист клинков. Ш-ших, дзон-нг, ф-фиу-у…

– Капля, – повторил Ольбрум. – Погибель. Это ее свет отбросил нифель. И аззат не закрывался из-за нее. И выползень тогда…

– Погоди.

Клембог почувствовал, как сердце его забилось надеждой. Если это Капля… О, боги, значит, к вам иногда можно обращаться без хулы!

– Где она?

Он все-таки расплескал похлебку из миски. Варево потекло по столешнице, закапало на пол.

– В дальних комнатах.

– Веди! Погоди.

Клембог поймал старика за рукав балахона.

Ольбрум нырнул в арку и засеменил по коридору, то пропадая во тьме, то возникая в отблесках факельного света. Гауф ковылял за ним, держа пальцы на его плече. Все равно как слепец какой.

– Она еще спит, – заметил цольмер.

– Кто на страже?

– Хефнунг.

– Это хорошо, – сказал Клембог. – Сколько погибло?

– Двое. Рамоль Эспир и Аццик, рыбак с низин. У Аццика два сына остались, жена. Рамоль был еще не женат.

– Рамоля помню… помнил, – поправился гауф. – Три кяфиза.

– Три.

– Рыжий.

– Нет, черный.

Из высеченных в камне кладовых дохнуло холодом. Перегородка, новая арка с поворотом. Почему черный, подумал Клембог. Рыжий. Или это не Рамоль рыжий?

По левой стороне коридора, в углублениях, зажелтели двери жилых комнат.

– Здесь, – Ольбрум остановился у третьей.

Он несколько раз стукнул в дерево. С той стороны звякнуло железо, послышался шорох, глухие шаги, щелчок засова.

– Проходите, – распахнул дверь Титус.

Он посторонился, втянув живот.

– Где? – спросил Клембог.

Но уже увидел и сам.

Кровать, застеленная красно-зеленым покрывалом. Гора подушек. И наискосок – тоненькая фигурка в белом платье, испятнанном узором витражного окна.

Капля.

– Девчонка девчонкой, – шепнул сбоку Титус, – не скажешь даже, что Погибель.

Клембог шагнул к кровати.

Вблизи отсвет окна не мешал глазам. Капля действительно была похожа на девушку лет семнадцати. Волосы коротковаты, а так…

Дочь у него могла бы быть такой. Тоненькой, воздушной, с нежными губами и озорной челкой. С глазами, похожими на два лесных цветика, темно-светло-синими.

О, боги.

Клембог запоздало сообразил, что Капля уже не спит, смотрит на него настороженно, но без испуга, даже хмурится слегка.

– Вы кто?

Говорила Капля чудно, но понятно. С придыханием, словно смуглые торговцы с Акафика.

Клембог склонил голову. Справа качнулись седые космы цольмера. Засопел позади Хефнунг. Надо что-то сказать.

– Я – Кеюм Клембог, правитель этих земель, гауф Дилхейма, а это мои друзья и соратники.

Погибель села на кровати, ловко подтянув под себя ноги. У нее были маленькие розовые пятки. Несколько долей времени она с недоверием переводила взгляд с одного лица на другое. Да, подумал Клембог, я не очень похож на гауфа.

– А я кто? – вдруг спросила Капля.

– Вы – Капля, – не растерялся Ольбрум. – Вы должны упасть в Колодец в центре мира.

– Должна?

– Конечно, – старик присел рядом с Погибелью. – Наш мир распадается. Нифель поглощает его земли. Вы, как крупица в песочных часах, лишь приближаете конец времен.

– Я ничего не помню.

– Такое бывает, – с готовностью кивнул Ольбрум. – Капли часто избавлены от памяти, посколько являются чуждыми нашему миру. Они похожи на звезды, срывающиеся с небес. Все их предназначение – прочертить дугу и уйти с небосклона, исполнив волю богов.

Хефнунг, потоптавшись, вышел в коридор и неслышно прикрыл дверь.

Клембог, оберегая плечо, сел в кресло у изголовья. Мир распадается, эхом подумалось ему. И не с кого спросить. Разве что разрыть древние могилы и добиться признания у превратившихся в прах предков.

Только ведь и они могут не знать причины.

Карраск, Эбина, Йоттиф-канас, Балимар, Дилхейм, Гуан-Кемун, Острова Тили, Панкарассор, Одынхан – кто сгинул без следа, кто едва держится под натиском нифели, от кого остались редкие, чудом уцелевшие куски.

Только Шуанди и Циваццер стояли нерушимо, и Клембог знал, почему. Обе земли находились близко к центру мира, близко к Колодцу.

Обе перехватывали Капли.

– А какова воля богов? – спросила Погибель.

– Об этом мало кто знает насчет людей, – сказал Ольбрум. – Но насчет Капель это давно известно. Капли всегда появляются в окраинных землях и, как струйки воды с края чаши бегут к ее центру, так и они стремятся к Колодцу.

– Значит, и я…

– И вы, – подтвердил старый цольмер.

Капля склонила голову.

Затем глаза ее, темно-светло-синие, гневно посмотрели на Ольбрума.

– Вы все выдумываете! Меня вовсе не тянет ни к какому колодцу! Я, может быть, здесь случайно. Или вы обманом…

– Нифель побери! – Клембог вытянул себя из кресла и подал Капле руку. – Хотите посмотреть, где вы очутились? Я покажу! Ну же!

– А я не боюсь, – щурясь, сказала Погибель и вложила свою ладонь.

Ладонь у нее оказалась мягкая и теплая. Совсем человеческая.

Боль вцепилась в плечо пастью выползня, но гауф, не обращая на нее внимания, поволок Погибель из комнаты. По коридору направо, к лестнице на самый верх, на площадку, врастающую в склон горы. Мелькнул, удивленно топорща усы, Хефнунг.

– Остановитесь, – попросила Капля.

– Почему это?

Клембог, не собираясь слушаться, пинком отворил угловую дверь.

– Потому что мне больно, – сказала Капля.

– Капле не может быть больно, – усмехнулся гауф. Он поддернул упирающуюся девушку к себе. – Вы же ничего о себе не помните.

– Но я чувствую.

Капля с неожиданной силой вывернула руку из захвата.

Они застыли друг против друга, Мрачный гауф, пытающийся удержать последнюю Башню Дилхейма, и Капля, игрой богов очутившаяся в его землях.

Прямой нос. Упрямо сжатые губы. Синь разозленная так и колет посверком его заросшее темным волосом лицо. Где вы, Тойстен Верный и Сародил Беспощадный? Что сказали бы на такое своеволие? Капля? Казнить! Четвертовать! Утопить в колодце!

Только ведь…

– Вы знаете, что бессмертны?

– Я? – Капля растерялась.

– Да, – Клембог развернулся и поставил ногу на ступеньку лестницы. – Поэтому, что вы там себе чувствуете, непонятно.

Хватаясь за веревки с боков, он добрался до наклонных створок и сбил с них щеколду. Затем здоровым плечом опрокинул створку наружу. Серый дневной свет снопом упал на ступеньки.

– Поднимайтесь, – сказал Клембог и выбрался на площадку первым.

Холодный ветер растрепал волосы.

Дрова для костра в небольшом углублении, несколько глиняных плошек, деревянный шит с упором.

Капля высунула голову.

– Подайте руку, – сердито попросила она.

Гауф наклонился.

– Пожалуйста.

Капля оказалась легкой, уцепилась за предплечье двумя руками, и Клембог почти без усилия вытянул ее на площадку. Босые ступни коснулись камня.

– Ой, холодно! – сказала Капля, пританцовывая.

– Вот, – Ольбрум снизу подал две серых накидки. – Кеюм, ты тоже надень.

– Спасибо.

Капля тут же закуталась в накидку, осторожно ступая, подошла к самым зубцам, перегнулась, посмотрела вниз. Передернула плечами – высоко. Серо-черная осыпь завивалась у подножия Башни, правее – излучина реки огибала высокий утес.

– Кеюм, – позвал Ольбрум.

– Что? – спросил гауф.

– Ты надел?

– Отстань.

– Не отстану.

Старый цольмер, покряхтывая, выполз наружу. Он вырвал из рук Клембога вторую накидку и, бурча под нос, упаковал гауфа в шерстяную ткань, стянув края накидки крючками. Клембог покосился, но промолчал.

– А если я прыгну, я не разобьюсь? – обернулась к ним Капля.

– Нет, – сказал Ольбрум.

– Все равно страшно.

– Ты лучше скажи, что за слово такое – «спасибо»?

– Спасибо? – Капля смущенно улыбнулась. – Не знаю. А вы как говорите?

– Мы говорим: «Живи долго» или «Живи счастливо».

– Наверное, откуда-то еще взяла, я не помню, – легкомысленно ответила Капля. – Кажется, это тоже пожелание. Чтобы вас спасли боги.

Клембог крякнул.

– Боги давно уже никого не могут спасти.

– Здесь красиво, – сказала Капля, выпрямляясь. – Ваш мир правда умирает?

– Смотри, – подступил к ней гауф и показал рукой. – Это были мои земли.

Под рукой Клембога, окаймленная с северо-запада горным кряжем, лежала долина, усыпанная домишками, веселыми квадратиками полей и неровными кудрями леса. На холме стояла небольшая крепость. Речные рукава, расходящиеся от излучины, двумя блескучими лентами бежали по краю, истыканные мостками и причалами.

И все было фиолетовое. Где больше, где меньше.

– И что? – спросила Капля.

– Ничего этого уже нет, – сказал Клембог. – Это останки, морок. Нифель.

– Нифель?

– Там, где совсем темно, видишь?

Гауф ткнул пальцем вглубь долины, в одетую фиолетовыми проблесками тьму. Она, как тень, лежала на склонах, поднявшись и застыв у горных вершин. Капля привстала на цыпочки и вытянула шею. Сморщила нос.

– Это что?

– Это и есть нифель. Тьма. Ничто. Конец.

– Раньше, – опускаясь на короткую лавку и пряча руки в рукавах, сказал Ольбрум, – там стояла Вторая Башня.

– Совсем темно, – сказала Капля.

– А вот здесь, – грубо развернул ее Клембог, – все, что у меня осталось.

Серая лента дороги петляла среди холмов. Несколько домиков жались к подножию скалы. Темнел лес, за лесом виднелась песчаная проплешина.

– Эта Башня – последняя, – сказал гауф. – Дальше – три городка и семь деревень. И все, Океан Безумия.

– А что это такое – Океан Безумия? – спросила Капля, приставив ладошку ко лбу. – Его почему-то не видно.

– Океан Безумия, Шанг-Лифей, окружает наш мир. Плыть по нему можно только в пределах береговой видимости. Несчастные, теряющие берег из виду, обратно не возвращаются.

– Или возвращаются сумасшедшими, – добавил старый цольмер.

– А он холодный, этот Океан?

Клембог хмыкнул, вспоминая.

– Он темно-синий, с прожилками и белой-белой пеной.

Когда-то давно, когда ему было четырнадцать и Башни стояли все, отец взял его в наградную поездку.

Год до выпуска. Легкий ветер качает душистый шанкорис, и от меняющегося узора пятнистых листьев рябит в глазах. Шанг-Лифей бьется о камни так, что земля подрагивает под ногами. И недостроенная Башня кажется наоборот разрушенной.

– Смотри, – говорит отец, – здесь кончается Дилхейм.

В нескольких ахатах от острых сапожных носков – пустота.