Август

Опровержения и аргументы, отправляемые Шишликовым в неприветливый Койск, судом отклонялись. Он не особенно этому огорчался, и полугодовой запрет на связь с Галей вступил в силу. В августовские дни стали приходить ответы из разных издательств, готовых воплотить намерения Шишликова в жизнь. Каждое на своих условиях, с каждым завязывалась многодневная переписка, и он с головой окунулся в издание повести и новую работу.

По воскресеньям после литургии можно было прогуляться с Кристиной или Лалибелой, но чаще всего он сразу возвращался домой, превращая свою жизнь в затворничество. Проходя мимо музыкальной школы, Шишликов решил навестить дядю Васю. На месте его не оказалось, зато в приёмной дали его телефонный номер. Повод для звонка тоже нашёлся:

– Как будет по-нашему хаусмастер?

– Завхоз! – встревоженно ответил дядя Вася: – А ты что задумал?

Пришлось объяснять, что это нужно для книги. Объяснения встревожили дядю Васю ещё больше:

– Не пиши. Не надо! Не смей про меня писать! Меня за это с работы уволят!

– Галя вам не звонила?

– Звонила. У неё всё хорошо.

Вскоре пошли грибы. В каждые выходные Шишликов выделял себе время для поездки в лес. Даже когда лень пыталась влиять на планы дня, события били ключом, и жизнь ликовала. Восторг от заключённого с одним издательством договора делал каждый день праздничным, мотивировал Шишликова дышать полной грудью и петь:

 
Лыжню!
Уступите парню лыжню,
Скорей!
Он несётся к весне своей.
 

Если по Фёдору Михаловичу напрасный труд – самое большое наказание, то его слова многократно подтверждались доказательством от обратного: результаты творческого труда доставляли большую радость, и Шишликов купался в счастье. Отдача от творческих семян была огромна, как от евангельского горчичного зерна. Чтобы теперь не говорила Галя, их отношения плодотворны. Пусть не она оказалась беременной, а он вынашивал плод их дружбы как долгожданное дитя, но роды шли своим чередом, и их было не остановить.

Велосипедный путь до вересковых полян пригородного леса занимал около двух часов, лежал через судоходную реку, прибрежные дамбы, луга, нескончаемые яблоневые сады и три деревни. Сам настрой на лес сдвигал сознание на особое восприятие – на другие частоты. На пути то и дело приходилось останавливаться, хвататься за блокнот и записывать тезисно открытия, которыми дорожный эфир был просто пронизан. Не успевал он запрятать блокнот в наплечную сумку и крутануть педали, как мысль перепрыгивала на следующие пролёты незримой лестницы, с которых открывались новые перспективы. Новые стороны и грани мира, простые и ясные, калейдоскопом кружили голову.

Эти мысли то представлялись прозрачными сгустками, то сравнивались с пространственной изнанкой, то походили на проникающие из настоящей действительности лучи. Шишликов внимал не только содержанию мыслей, но и отчётливо прослеживал их начало и исход. Мысли ветвились, разворачивались и переплетались заново лёгкими красивыми деревьями. По мановению выстраивались в ухоженные сады, расстилались в просторные рощи. Стоило обратить внимание на цвет, и тут же мысли окрашивались полупрозрачными кристальными красками.

Шишликову не стоило труда обнаружить отрицаемую внешним миром очевиднейшую связь с Галей. Она была настолько явна, настолько неоспорима, что он воспринимал новоиспечённую богиню возмездия не иначе, как единственную на Земле женщину. Женщину, с которой у него вечные изначальные отношения.

Шишликову предлагалось решить, согласен ли он на новые условия отношений, или, ссылаясь на постановление суда, отказаться от них. Он не мог отвернуться от вызова и сказать Гале «хватит». Он принимал её капризы как новые правила. Если она хочет, он исповедует любовь к ней через всю Москву! Хочет через всю Россию? Они будут общаться странами, континентами. Каких масштабов ей не хватает?

– Я поняла – вас слишком много! – доносился до него голос то ли Ани, то ли Кристины.

– Я бы этого очень не хотел.

– Всё небо заполонили, весь воздух, и Галя задыхается.

– Благодарю, Лалибела, утешила! – не смог удержаться Шишликов от сарказма.

Упрёк был весомый, болезненный, он сбрасывал его с гребня волны в пучину безысходности и топил в ней. «Врёшь, не возьмёшь!» – не сдавался в Шишликове Василий Иванович.

– Вы нарушаете свободу воли другого человека! – продолжала с берега строчить из пулемёта Лалибела.

Кристина не помогала ей. Она стояла на берегу, пила капучино и участливо следила за Чапаевым. Кристине было только двадцать, и двадцатишестилетние Галя и Аня, не говоря уже о Шишликове, казались ей взрослыми, знающими жизнь людьми. Поэтому она чаще всего молчала и в спорах не участвовала. Ко всему прочему она была единственной москвичкой среди приходских девушек, и Шишликов рассчитывал на её солидарность.

– Каким образом? Я что-то запрещаю ей? – захлёбывался в упрёках Василий Иванович.

– Вы делаете то, что она не хочет! – безжалостно бросала белогвардейка гранаты.

– То есть она мне запрещает, а я не исполняю её волю? Так ведь я не в подчинении у неё. Я-то ей ничего не запрещаю, так и она пусть не запрещает мне. Иначе именно она ущемляет мою свободу воли. Разве не так?

– Так! – согласилась Кристина.

– Нет, не так. Совсем не так. Нам Бог свободу выбора дал. Можно делать лишь то, что не во вред другим.

– Значит, во всех своих действиях человек должен ориентироваться на других?

– Да! – не очень уверенно подтвердила Анна.

– Ну и что это за свобода, где всё зависит от других? Это как раз несвобода. Свобода может быть только своя, личностная, а не чужая. Чужая свобода – чушь.

Дискуссия продолжилась и после того, как Кристину проводили до кинотеатра «Абатон» – теперь она жила на той же улице, где когда-то жила Галя. Лалибеле нужно было на вокзал «Даммтор». Он находился в десяти минутах ходьбы оттуда. Это всё были Галины места.

– Если вы человека любите! – замахнулась Лалибела тяжёлым камнем.

Патроны и снаряды закончились. Шишликов никак не мог определить в этот момент, рыжая она или нет. Они стояли возле университетской библиотеки, за углом которой Галя однажды пряталась от него, выбежав из автобуса. Тогда он нашёл Галю, и она долго и пристально вглядывалась в его лицо, а её глаза смиренно вопрошали: «Что дальше?» Теперь рядом – на том самом месте – стояла Аня, и он невольно сравнивал оба этих момента:

– Если любишь, то подчинись чужой воле? Ты это утверждаешь? А ещё либералка.

– Я не либералка.

Лалибеллу задело сравнение, и губы белогвардейки надулись. Шишликов поторопился извиниться:

– Не либералка, не либералка, прости. Это по мне ты либералка, а для других ты фундаменталист.

– Да, так лучше! – согласилась Анюта.

Потребность обращаться к Гале, спрашивать её мнение по всё новым и новым вопросам, подкидываемым жизнью, не давала Шишликову покоя. Ездить нельзя, звонить нельзя, писать тоже нельзя. Галя бы и не отвечала ни на какие обращения, и письма к ней летели бы в пустоту, но крохотную надежду быть втайне прочитанным они давали. Теперь же Шишликов их даже не отправлял. Он сравнивал письма в стол с напрасно выношенными и нерождёнными детьми. Он сравнивал себя с наказанным Сизифом.

Галинословие II

Ты замечала за собой недовольство героями того или иного прочитанного романа? Особенно русского. Они бывают очень доверчивы и слепы к злодеям, и порой их наивность доходит до такой глупости, что они даже теряют долю симпатии к себе.

«Сам виноват!» – проскальзывает голос возмущения слишком добрым персонажем.

«Какая же она дура!» – расстраиваешься ты очевидной ошибкой благородной героини.

Раньше я списывал это на умысел автора, который вынужден позволить произойти злодейству, дать подлости и коварству зелёный свет. Ради сюжета, испытаний, накала страстей: злодейство – необходимая часть повествования, и попускалось оно через наивность самих героев.

Затем я увидел такую же доходившую до глупости доверчивость и у России: моя Родина позволяла безнаказанно оскорблять себя. Что сейчас, что в советском детстве Родина оправдывается перед наглыми врагами и взывает к благоразумию. На хрупкую беззащитную девушку похожа она.

На честь её посягали, и я скрежетал зубами, ища способ мести вражеским странам и трусливым властям. Я представлял себя огромным летящим соколом, несущим в когтях охапку визжащих от страха наполеонов. Числа им не было предела – за одними исчезнувшими бонапартами появлялись новые и новые. Я вырывал их из кресел, постелей, бассейнов со всего мира, приносил на Красную площадь и бросал в большую клетку на обозрение честному люду. Власть имущие ужасались последствиям дипломатического скандала, но не могли их вызволить оттуда. Более половины заключённых в клетке были из самой России. Они и сами себя не считали русскими, и я видел в них более отвратительного врага, чем в чужеземцах. Самое жуткое в том, что ненавидящих собственную страну было пруд пруди, и такое положение дел, следуя официальной истории, длилось веками.

Иной раз я видел себя беспристрастным небесным всадником, опаляющим огненным кнутом залгавшихся правителей. Обещанный писаниями день гнева не наступал, момент истины не приходил, и я сам творил суд.

На большее мне не хватало сил – никто сверху не предлагал мне ни меча-кладенца, ни другого чудо-орудия. А волшебную щуку в далёком детстве я не отпустил, а отдал кошкам. Не тянул я ни на богатыря, ни на Емелю.

Так вот зло, казалось мне, является попущением автора, иногда взваливающим вину за него на глупость самих героев. И если у героев и персонажей автор был известен, то у России явного автора не было. За Россией может быть лишь Творец. И граница, где заканчивалась Родина и начинался Творец-Вседержитель, была настолько размыта, что я позволял себе совсем нецерковную мысль: Россия и есть Бог. По крайней мере, самое сакральное из всех осознаваемых мной образов было Русью.

Но я даже не об этом, Галюша. Я о том, что доверчивость, доходящяя до глупости, вдруг увиделась мне неизбежной чертой божественности. Глупостью доверчивость мог назвать только далёкий от Бога человек. Только хитрец, который пользуется чужой доверчивостью и зрит её с практической стороны, считает её слабостью. А на самом деле доверчивость не глупость и не слабость, а другое. Благородные герой и героиня не могут не довериться даже и самому явному злу, они зло оттолкнуть не вправе – у добра другие мерки и весы. Вот и вся тайна.

* * *

Судебное решение вступило в силу, общение с Галей прервалось на полгода, и этот срок придётся заполнить фрагментами из прошлого Шишликова, о котором в силу его общительности автору известно куда больше, чем о прошлом и настоящем Гали. Как ни интересна и симпатична Шишликову и автору сама Галя, остаётся лишь развести руками и следующую треть повествования посвятить осуждённому.

Мефистофель

Галине Сергеевне было всего восемь лет от роду, когда у Шишликова появился приятель из совершенно незнакомого ему мира. Познакомились они через одну экзальтированную театральную актрису из Приодессья. Дочь Шишликова и дочь актрисы были ровесницами и близкими подругами. Скромность одной и раскованность другой, как два пазла, дополняли друг друга, и из-за взаимной привязанности детей Шишликов незаметно вошёл в доверие и оказался поверенным актрисы во многих её романах. Общение с ней было лёгким, проникновенным и непритязательным. Ему невольно приходилось наблюдать за тем, как она ловко управляла полудюжиной ухажёров, то сталкивая их носами, то задвигая их, как надоевших кукол, в дальний ящик. На глазах Шишликова разыгрывались целые драмы с рогами, боданиями и бесконечными водевилями. На авансцене античные Элиасы сменяли малороссийских Вить, тех затмевали Чингисханы и зеленоглазые Мурады. Каждый из них в фокусе актрисы выглядел яркой и неординарной личностью, и со многими из них Шишликов впоследствии заводил дружбу. Жизнь актрисы походила на танго. Она и была танцовщицей танго, менявшей партнёров как туфли. Шишликов, нянчась с обеими девочками, зарубил себе на носу никогда не влюбляться в танцовщиц.

Егор был на десяток лет старше Шишликова и появился на горизонте в качестве очередного ухажёра ветреной актрисы. Когда он только начал приударять за своей пассией, то принял Шишликова за соперника, но ему хватило пары встреч, чтобы понять, что Шишликов ему не конкурент. Ещё пару месяцев хватило Егору, чтобы самому потерять интерес к «танцу вампиров». Из категории женихов он добровольно перекочевал в категорию друзей актрисы и оказался в одной лодке с Шишликовым. Беглое знакомство за пару лет переросло в тесную дружбу.