– Эх! Деревня! Коленями да щиколоткой управлять, значит! Слева надавил, справа… Покрепче, только. А дать шенкелей…так это еще говорят, когда пришпорить. Э-хе-хе! Пехота!

Павел обреченно опустил голову и, хмурясь, собрался на пост, в вагон маршала. Эшелон подходил к Минску. А там, в штабном вагоне маршала, должно было состояться короткое совещание с кем-то из командования Белорусского Особого военного округа.

Из Минска, после очень сумбурного и скорого совещания и нескольких срочных перекличек с наркоматом, эшелон вдруг развернули на юго-запад, и он, тревожно посвистывая, потянул на Украину, к западным ее границам. Кони в стойлах били копытами, возбужденно храпели. Приходилось дважды останавливаться, выгонять их с огромнейшим трудом на поле, а потом вновь погружать. Буденный заскочил без седла на любимого жеребца и, разогревая, молодцевато загарцевал на нем. Спустя пять минут он пустил его в галоп, потом перешел на рысь и вдруг осадил, подняв на дыбы, развернул, задал шенкелей и вновь сорвал в галоп. На его крупном усатом лице было написано такое наслаждение, какое может быть только у самых счастливых людей. Павлу показалось, что счастлив был и конь, хоть и ощерил он свою пенную пасть, выставив вперед длинные желтые зубищи.

Как-то раз Турчинин вывел за состав смирную кобылку, поставил под седло и помог взобраться на него Павлу. На удивление все прошло гладко. Павел даже попробовал, что значит, управлять шенкелями и даже раз ударил ее по бокам каблуками сапог. Кобылка встрепенулась и чуть было не понесла, но Павел упруго натянул повод и она, возмущенно захрапев, несколько раз подряд поднялась на дыбы, хоть и не очень высоко, а только как будто угрожая. Павел упрямо держался в седле и продолжал сжимать ее вздымающиеся, ёкающие бока голенями. Он был тяжел и силен. Кобыла быстро поняла природную силу этого человека и тут же потеряла всякий вкус к сопротивлению. Павел подъехал к улыбающемуся Турчинину и смущенно пожал плечами:

– Выходит чего-то, Вань! А?

– А как же! Казак! А говоришь, мордой в навоз!

– Так я мальцом же был. Слабоват еще, легок… Да там и конь был. Здоровенный! Не то, что эта.

– Еще парочку раз и хоть в атаку с батей! Молодец ты, Тарасов! Злой! Хоть и тихоня, вроде.

– Я не злой, Ваня! Я дело хочу делать.

Один из штабных, немолодой, суховатый на вид военный с короткой седой стрижкой, полушепотом доложил маршалу о том, что его любимый часовой, этот самый «молодой Чапаев», ездит неважнецки, хотя, вроде, и старается. Семен Михайлович хитро усмехнулся в усы, а доносчика зло хлестнул черным горячим взглядом. Тот посерел лицом и тут же испарился куда-то, кляня себя за донос: неудачные доносы маршалу, как правило, кончались для всякого такого доносчика мукой. Спустя несколько минут, Буденный, по обыкновению тяжело дыша, подкрался по коридору к служебному купе Тарасова, расположенному в самом дальнем конце штабного вагона. Павел в это время терпеливо сидел на узкой скамье у вагонной перегородки в ожидании своей смены и от безделья поглядывал в окно.

На часах в другом конце вагона стоял Турчинин, через десять минут его дежурство должно было закончиться.

Семен Михайлович сначала осторожно, хитро щурясь, заглянул к Павлу и вдруг решительно шагнул к нему в купе. Павел вскинул изумленные глаза, попытался вскочить на ноги, но Буденный резко схватил его рукой за шею и больно сдавил горло.

– А говоришь, умеешь! Наврал, стало быть! – зашипел маршал ему прямо в лицо.

Павел вновь сделал отчаянную попытку подняться, но Буденный еще крепче придавил его голову к вагонной перегородке.

– Сидеть! Отвечай, почему маршалу наврал? Меня ведь ваши «батей» зовут, отцом, стало быть…, а разве отцу врать дозволено? Может, ты еще в чем врешь? Может, ты враг!? Тебя шпионить за мной приставили? Уж больно ты прыткий, как оказалось, а с виду, вроде, тихий? Отвечай!

– Никак нет, товарищ маршал Советского Союза… – краснея от боли и стыда, прохрипел Павел и судорожно вцепился руками в гладкие деревянные перила скамьи, чтобы не свалиться к ногам Семена Михайловича, а может быть, чтобы не дать ему случайно отпор. Буденный тяжело дышал перегаром и чесноком ему прямо в лицо. Глаза его еще больше потемнели, а зрачки, теперь почти незаметные, мелко подрагивали. Буденный также неожиданно, как начал, отпустил Павла, и во вдруг просветлевших его глаза мелькнула задорная улыбка.

– Это тебе, чтоб не врал наперед! А это…, это за то, что молодец! Не сознался, а сел верхом и поскакал. Казак!

С последними словами он погладил Павла по голове, ласково, почти нежно, чуть нажав на темя.

Буденный развернулся и, громко топая ногами, ушел к себе по коридору. Павел долго сидел без движения на скамье, опасаясь подняться, потому что его ноги мелко тряслись, а шею ломило так, будто ее только что вынули из петли. На этот раз он сменил Турчинина с опозданием (впервые за службу) на пять минут. Тот сначала недовольно буркнул что-то вроде «службу проспишь, казак!», но потом, разглядев у Павла на шее бордовые следы от крепких пальцев маршала, удивленно сдвинул на затылок фуражку.

– Ты с кем это, паря, трухался тута?

Павел раздраженно отвернулся:

– Ни с кем я не трухался! Так…задремал… Сам себя сдавил…

– Крепко ж, однако, спит казак, коли давит себя да не чует!

Турчинин недоверчиво ухмыльнулся и вдруг сообразил что-то, быстро оглянулся в сторону командного помещения, посерьезнел.

– Батя тебя? Эка ж он тебя…! Говори, батя?

Павел отмахнулся и грубо толкнул Турчинина в сторону коридора:

– Иди, Турчинин… Не мешай, прошу…

Уловив в его голосе капризную, как будто даже истеричную нотку, Турчинин пожал плечами и задумчиво ушел в ту же сторону, откуда только что появился Павел.

К этому разговору они больше никогда не возвращались.

Но с этого времени Павел уже был спокоен за себя в предстоящих маневрах под командованием маршала. Теперь он справится со всем, что выпадет на его солдатскую долю! А за «батю» вечно будет держаться, двумя руками! Да хоть всю жизнь у него на часах простоит! Ведь это как получилось? Сам пришел, лично, маршал, маршал! – к обыкновенному часовому, сам же лично и спросил, а не стал звать охрану. Тарасов же сперва наврал? Наврал! А батя всё понял, все осознал и решил по-отечески поучить! Вот он каков! Так и есть – отец! Подумаешь, глотку сдавил! Не убил же…

Недоволен был кавалерийскими опытами Тарасова и Турчинина один лишь Пантелеймонов. Он долго хмурился, потом, наконец, поздно вечером, высказался:

– Вы, Тарасов…и Турчинин, чекисты, а не кавалеристы. Вы в НКВД служите, а не в кавалерии, и поставлены на часы к маршалу Советского Союза, чтобы его охранять от разных вражеских происков… А не чтоб конкур тут делать! Я доложу командованию о таких делах. Кто будет ваши обязанности выполнять, если все вздумают скакать по полям?

Это услышал Рукавишников и засиял белозубой улыбкой. Он вдруг наотмашь хлопнул Пантелеймонова рукой по плечу, задержал ее там и, скалясь, заявил:

– Это ты, Сашка, потому грозишь, что сам только на хромой козе верховонить можешь, да и то, когда ее цыган за рога держит.

– Сам ты коза! – взбеленился Пантелеймонов и сбросил руку Рукавишникова с плеча.

– Я не коза, – очень вдруг серьезно ответил Рукавишников, – Я как раз тот самый цыган, которые твою козу держит.

Пантелеймонов зло сплюнул себе под ноги и ушел. Рукавишников подмигнул Тарасову с Турчининым и беззаботно махнул рукой:

– Смирится! Вот батя его самого посадит на коня, смирится.

– А он ведь наездник, – вспомнил вдруг Турчинин, – Сам видел. Они с маршалом скакали на ростовском конезаводе два года назад. Держится, однако, славно.

– Да это я так…про козу в шутку. Его маршал однажды заставил в летних лагерях под Винницей доить для него козу. Он доил, а я ее за рога держал. Смеху было! Ему потом дома ребята подарили маленькое такое седельцо со стременами. Это, говорят, тебе на тот случай, если придется с маршалом в атаку идти, а коня для тебя не найдется, только та коза… В Первую Конную тебя бы не взяли, а во Вторую Козью за милую душу! Думаете, он рассердился? Хохотал громче других. У него это седельцо дома на видном месте лежит. А доносить Сашка не мастак! У него такие поганые слова из-за зубов не лезут. А вот козу подоить…, это – пожалуйста!

Павел и Иван рассмеялись. Рукавишников поднялся, чтобы уйти к себе и схватился уже было руками за полку – поезд сильно раскачивало.

– А вы и вправду из цыган? – вдруг серьезно спросил Павел.

Рукавишников сверкнул белыми, ровными, как крупный морской жемчуг, зубами.

– А что, похож?

– Похож.

– Значит, так тому и быть. Вот серьгу нацеплю и угоню коня…, а лучше, твою кобылку. Она смирненькая.

Он теперь уже рассмеялся в голос и тут же исчез за дверью купе.

– Он в самом деле цыган, – убедительно закивал Турчинин, – Верхом ездит без седла, да еще босиком. На коня запрыгивает, точно кот на плетень. Раз и тама! Батя его за то, между прочим, и отобрал к себе. Он у нас добрых наездников любит шибко страстно! Да ты не тушуйся, Паша! Пантелеймонов это так сказал…под настроение только. Чтоб показать себя. Начальник все-таки! А мы с тобой люди маленькие. Нам тише жить надо. Не балов’ать!

Ехали от Минска до Жлобинского узла, потом с курьерской скорости пролетели Мозырь, Коростень, Житомир, постояли немного на Бердичевском и Казатинском узлах, затем ночевали в Виннице, на запасных путях, в тупике, а к обеду следующего дня доползли до Жмеринки. Но самая долгая остановка эшелона оказалась в Проскурове. Совсем рядом, в семидесяти километрах к западу уже была граница. А за ней польские Тернополь и Львов.

В Проскурове состоялось совещание с командованием 2-го кавалерийского корпуса и комбригом 24-й танковой бригады. Надымили, начадили, даже наорались друг на друга. Павел, стоя в дальнем конце коридора на часах, уловил в грозных воплях своего маршала нечто иное, нежели то, что он обыкновенно слышал в штабе Московского округа. Там он просто лютовал, бесчинствовал, бил и трепал своих командиров, скорее, от скуки и из казацкого форса, как говорил, посмеиваясь Турчинин. Тут же Семен Михайлович будто наслаждался общим ором, с удовольствием обменивался им с кавалеристами и даже позволил скромные возражения танковому комбригу. Технику маршал не любил, считая ее баловством и безделицей. То ли дело конь! Тут тебе и стать, и мощь, и природная сила! А скорость какова! Мигом сминаешь противника и летишь стрелой по его растерянным тылам. Ни тебе керосиновой вони, ни пустой пальбы, а то лупят в белый свет, как в копеечку! Дух войны! Казацкий дух! Шашка знает, какую голову рубить, а все потому, что рука знает, а рука знает, потому что казак знает, а казак знает, потому что его командир знает. Вот какая геройская получается цепочка, в начале которой голова командира, а в конце голова врага.

Мат стоял такой густоты, что можно было шашку на него повесить.

– Батя в своей тарелке. Молодость вспомнил. Готовится к большому марш-броску. Сейчас шашку вынет! – посмеивался Рукавишников.

– Готовь задницу, кавалерист, – хмуро пошучивал Саша Пантелеймонов, – До Львова на ней поскачешь.

– А точнее, до синевы! – зубоскалил Рукавишников.

Однако к вечеру вагоны дрогнули и паровоз дал истеричный, мощный свисток. Эшелон потянул к границе. Оказалось, что она давно уже пройдена и теперь штаб 24-й танковой бригады стоит в ближайшем пригороде Львова в Винниках. Оттуда и прибыл в Проскуров комбриг. До Винников должны были вот-вот добраться авторитетные представители наркома Ворошилова и туда же следует подтянуться также и самому Буденному.

Маршал распорядился остановить эшелон в Борщовичах и выставить боевое охранение. Он вышел из своего вагона в скрипучей темно-коричневой кожаной куртке, в красных драгунских кавалерийских бриджах с серебряными лампасами, весь перетянутый ремнями, портупеями, с шашкой на боку. Эфес ее был щедро украшен серебреными вензелями. В руках Буденный свирепо вертел короткой черной нагайкой.

– А ну, по коням! – гаркнул он.

Коней немедленно выгнали из вагонных стойл, подвели под седла.

Началась деловитая суета, больше все же похожая на легкую панику. Было ощущение, что мужчины готовятся к какой-то очень веселой игре – не то к разудалой охоте, не то к скачкам. Предупрежденный заранее о таком повороте дела и о том, что весь штаб и охрана должны сопровождать маршала, Павел навесил на бок револьвер, бросил в своем купе винтовку, но взял взамен ей короткий карабин. Его заранее откуда-то принес Рукавишников и сунул Павлу прямо в руки. Вот теперь он был более или менее похож на кавалериста, хоть шашки ему и не хватало. Но он был рад этому, потому что не знал, что с ней делать и как ее удержать во время скачки. Побоялся он приспособить к сапогам и шпоры. А вдруг со страху, случайно задаст этих самый шенкелей, пришпорит то есть, и лошадь понесет! Пропал тогда! Лучше разбиться, рассыпаться в пыль, чем потом маршалу на глаза попасть. Так что, он эти шпоры, которые ему дал Турчинин, бросил под свою полку и еще навалил на них вещевой мешок, чтобы не звенели лишний раз.

Кобыла нервно переступала под Павлом, беспокойно косясь на него, будто предчувствовала что-то недоброе. Оседлали коней и Турчинин, и Рукавишников, и Пантелеймонов. Сзади горячились кони личной «малой кавалерии» Буденного, как называли небольшой кавалерийский отряд выходцев из казачьего рода, который Буденный часто брал с собой на далекие подмосковные выезды и даже в некоторые командировки. Они и ехали рядом с деревянными вагонами, в которых везли лошадей.

Эскадрон тронулся следом за маршалом в сторону Винников. Предстояло преодолеть километров пятнадцать-семнадцать по грунтовой, пыльной дороге. Скорость сразу взяли приличную. Лошади быстро залоснились маслом, в воздухе стоял крепкий дух лошадиного пота.

Буденный лихо держался в седле и все быстрее и быстрее погонял высокого, стройного коня. Павел едва поспевал за всеми. Турчинин время от времени отставал от своей шеренги и, подскакивая к Павлу сзади, хлестал нагайкой по крупу его кобылу.

– Держи строй! Строй держи! – все время орал кто-то старший из «малой кавалерии».

На Павла оборачивались и скалились. Чубатый казак в лихо заломленной кубанке поравнялся с ним и издевательски прищелкнул языком. Павел покосился на него, ожидая почти то, что услышал:

– Собака на заборе сидит ловчее тебя, казак.

– Собака умнее и тебя и меня, потому и не лезет на коня! – огрызнулся Павел и тут же сильно ударил пятками кобылу по бокам. Она ошеломленно рванула вперед, а Павел едва не завалился от неожиданности на спину. Сзади его почти догнал хохот чубатого.

Когда подъехали, наконец, к Винникам, к расположению танковой бригады, Павел уже чувствовал себя в седле уверенно и даже подкручивал ближе к маршалу. Тот раза два покосился на него и, довольный, усмехнулся в усищи. А один раз даже показал себе на шею ногайкой.

Остановились в трех богатых домах, брошенных многолюдными еврейскими семьями, которые сами не знали, кто им больше нужен – германцы или Советы. Поляки стращали и теми и другими, но так как тут наступали русские, им казалось, что это опаснее, потому что ближе. Ведь то, что ближе всегда опаснее, потому что то, что дальше, еще может и не придти, а это – уже здесь.

Буденный прикрикнул на своих кавалеристов, показав упругий, круглый кулак, потом посмотрел на Рукавишникова и на Павла, оказавшихся ближе всех к нему:

– Присматривайте за этими разбойниками, чтобы никакого мародерства. Первого, кого поймаю, высеку перед строем, второго лично расстреляю. Чтоб иголки не утащили, черти! Знаю я их!

Таскали, однако, не только иголки, но и серебренную посуду, столовые приборы, отрезы шелка и драпа. Даже семь дамских шляп и два черных цилиндра утащили и затолкали в подсумки. Никого не выпороли, но крику было много.