2

 
Поет облетающий лес
нам голосом старого барда.
У склона воздушных небес
протянута шкура гепарда.
 
 
Не веришь, что ясен так день,
что прежнее счастье возможно.
С востока приблизилась тень
тревожно.
 
 
Венок возложил я, любя,
из роз – и он вспыхнул огнями.
И вот я смотрю на тебя,
смотрю, зачарованный снами.
 
 
И мнится – я этой мечтой
всю бездну восторга измерю.
Ты скажешь – восторг тот святой
Не верю!
 
 
Поет облетающий лес
нам голосом старого барда.
На склоне воздушных небес
сожженная шкура гепарда.
 

Апрель 1902

Москва

3

 
Звон вечерний гудит, уносясь
в вышину. Я молчу, я доволен.
Светозарные волны, искрясь,
зажигают кресты колоколен.
 
 
В тучу прячется солнечный диск.
Ярко блещет чуть видный остаток.
Над сверкнувшим крестом дружный визг
белогрудых счастливых касаток.
 
 
Пусть туманна огнистая даль —
посмотри, как всё чисто над нами.
Пронизал голубую эмаль
огневеющий пурпур снопами.
 
 
О, что значат печали мои!
В чистом небе так ясно, так ясно…
Белоснежный кусок кисеи
загорелся мечтой виннокрасной.
 
 
Там касатки кричат, уносясь.
Ах, полет их свободен и волен…
Светозарные волны, искрясь,
озаряют кресты колоколен.
 

1902

Путь к невозможному

 
Мы былое окинули взглядом,
но его не вернуть.
И мучительным ядом
сожаленья отравлена грудь.
Не вздыхай… Позабудь…
Мы летим к невозможному рядом.
Наш серебряный путь
зашумел временным водопадом.
Ах, и зло, и добро
утонуло в прохладе манящей!
Серебро, серебро
омывает струёй нас звенящей.
Это – к Вечности мы
устремились желанной.
Засиял после тьмы
ярче свет первозданный.
Глуше вопли зимы.
Дальше хаос туманный…
Это к Вечности мы
полетели желанной.
 

1903

Не тот

В. Я. Брюсову

I

 
Сомненье, как луна, взошло опять,
и помысл злой
стоит, как тать, —
осенней мглой.
 
 
Над тополем, и в небе, и в воде
горит кровавый рог.
О, где Ты, где,
великий Бог!..
 
 
Откройся нам, священное дитя…
О, долго ль ждать,
шутить, грустя,
и умирать?
 
 
Над тополем погас кровавый рог.
В тумане Назарет.
Великий Бог!..
Ответа нет.
 

II

 
Восседает меж белых камней
на лугу с лучезарностью кроткой
незнакомец с лазурью очей,
с золотою бородкой.
 
 
Мглой задернут восток…
Дальний крик пролетающих галок.
И плетет себе белый венок
из душистых фиалок.
 
 
На лице его тени легли.
Он поет – его голос так звонок.
Поклонился ему до земли.
Стал он гладить меня, как ребенок.
 
 
Горбуны из пещеры пришли,
повинуясь закону.
Горбуны поднесли
золотую корону.
 
 
«Засиял ты, как встарь…
Мое сердце тебя не забудет.
В твоем взоре, о царь,
все что было, что есть и что будет.
 
 
И береза, вершиной скользя
в глубь тумана, ликует…
Кто-то, Вечный, тебя
зацелует!»
 
 
Но в туман удаляться он стал.
К людям шел разгонять сон их жалкий.
И сказал,
прижимая, как скипетр, фиалки:
 
 
«Побеждаеши сим!»
Развевалась его багряница.
Закружилась над ним,
глухо каркая, черная птица.
 

III

 
Он – букет белых роз.
Чаша он мировинного зелья.
Он, как новый Христос,
просиявший учитель веселья.
 
 
И любя, и грустя,
всех дарит лучезарностью кроткой.
Вот стоит, как дитя,
с золотисто-янтарной бородкой.
 
 
«О, народы мои,
приходите, идите ко мне.
Песнь о новой любви
я расслышал так ясно во сне.
 
 
Приходите ко мне.
Мы воздвигнем наш храм.
Я грядущей весне
свое жаркое сердце отдам.
 
 
Приношу в этот час,
как вечернюю жертву, себя…
Я погибну за вас,
беззаветно смеясь и любя…
 
 
Ах, лазурью очей
я омою вас всех.
Белизною моей
успокою ваш огненный грех»…
 

IV

 
И он на троне золотом,
весь просиявший, восседая,
волшебно-пламенным вином
нас всех безумно опьяняя,
 
 
ускорил ужас роковой.
И хаос встал, давно забытый.
И голос бури мировой
для всех раздался вдруг, сердитый.
 
 
И на щеках заледенел
вдруг поцелуй желанных губок.
И с тяжким звоном полетел
его вина червонный кубок.
 
 
И тени грозные легли
от стран далекого востока.
Мы все увидели вдали
седобородого пророка.
 
 
Пророк с волненьем грозовым
сказал: «Антихрист объявился»…
И хаос бредом роковым
вкруг нас опять зашевелился.
 
 
И с трона грустный царь сошел,
в тот час повитый тучей злою.
Корону сняв, во тьму пошел
от нас с опущенной главою.
 

V

 
Ах, запахнувшись в цветные тоги,
восторг пьянящий из кубка пили.
Мы восхищались, и жизнь, как боги,
познаньем новым озолотили.
 
 
Венки засохли и тоги сняты,
дрожащий светоч едва светится.
Бежим куда-то, тоской объяты,
и мрак окрестный бедой грозится.
 
 
И кто-то плачет, охвачен дрожью,
охвачен страхом слепым: «Ужели
все оказалось безумством, ложью,
что нас манило к высокой цели?»
 
 
Приют роскошный – волшебств обитель,
где восхищались мы знаньем новым, —
спалил нежданно разящий мститель
в час полуночи мечом багровым.
 
 
И вот бежим мы, бежим, как тати,
во тьме кромешной, куда – не знаем,
тихонько ропщем, перечисляем
недостающих отсталых братии.
 

VI

 
О, мой царь!
Ты запутан и жалок.
Ты, как встарь,
притаился средь белых фиалок.
 
 
На закате блеск вечной свечи,
красный отсвет страданий —
золотистой парчи
пламезарные ткани.
 
 
Ты взываешь, грустя,
как болотная птица…
О, дитя,
вся в лохмотьях твоя багряница.
 
 
Затуманены сном
наплывающей ночи
на лице снеговом
голубые безумные очи.
 
 
О, мой царь,
о, бесцарственно-жалкий,
ты, как встарь,
на лугу собираешь фиалки.
 

Июнь 1903

Серебряный Колодезь

Во храме

 
Толпа, войдя во храм, задумчивей и строже…
Лампад пунцовых блеск и тихий возглас:
«Боже…»
 
 
И снова я молюсь, сомненьями томим.
Угодники со стен грозят перстом сухим,
 
 
лицо суровое чернеет из киота
да потемневшая с веками позолота.
 
 
Забил поток лучей расплавленных в окно…
Всё просветилось вдруг, всё солнцем зажжено:
 
 
и «Свете тихий» с клиросов воззвали,
и лики золотом пунцовым заблистали.
 
 
Восторгом солнечным зажженный иерей,
повитый ладаном, выходит из дверей.
 

Июнь 1903

Серебряный Колодезь

Старец

 
Исчезает долин
беспокойная тень,
и средь дымных вершин
разгорается день.
 
 
Бесконечно могуч
дивный старец стоит
на востоке средь туч
и призывно кричит:
 
 
«Друг, ко мне! Мы пойдем
в бесконечную даль.
Там развеется сном
и болезнь, и печаль»…
 
 
Его риза в огне…
И, как снег, седина.
И над ним в вышине
голубая весна.
 
 
И слова его – гром,
потрясающий мир
неразгаданным сном…
Он стоит, как кумир,
 
 
как весенний пророк,
осиянный мечтой.
И кадит на восток,
на восток золотой.
 
 
И все ярче рассвет
золотого огня.
И все ближе привет
беззакатного дня.
 

Сентябрь 1900

Образ вечности

Бетховену

 
Образ возлюбленной – Вечности —
встретил меня на горах.
Сердце в беспечности.
Гул, прозвучавший в веках.
В жизни загубленной
образ возлюбленной,
образ возлюбленной – Вечности,
с ясной улыбкой на милых устах.
 
 
Там стоит,
там манит рукой…
И летит
мир предо мной —
вихрь крутит
серых облак рой.
 
 
Полосы солнечных струй златотканые
в облачной стае торят…
Чьи-то призывы желанные,
чей-то задумчивый взгляд.
 
 
Я стар – сребрится
мой ус и темя,
но радость снится.
Река, что время:
летит – кружится…
 
 
Мой челн сквозь время,
сквозь мир помчится.
 
 
И умчусь сквозь века в лучесветную даль…
И в очах старика
не увидишь печаль.
 
 
Жизни не жаль
мне загубленной.
Сердце полно несказанной беспечности —
образ возлюбленной,
образ возлюбленной —
– Вечности!..
 

Апрель

1903

Усмиренный

 
Молчит усмиренный, стоящий над кручей отвесной,
любовно охваченный старым пьянящим эфиром,
в венке серебристом и в мантии бледнонебесной,
простерший свои онемевшие руки над миром.
 
 
Когда-то у ног его вечные бури хлестали.
Но тихое время смирило вселенские бури.
Промчались столетья. Яснеют безбурные дали.
Крылатое время блаженно утонет в лазури.
 
 
Задумчивый мир напоило немеркнущим светом
великое солнце в печали янтарно-закатной.
Мечтой лебединой, прощальным вечерним приветом
сидит, умирая, с улыбкой своей невозвратной.
 
 
Вселенная гаснет… Лицо приложив восковое
к холодным ногам, обнимая руками колени…
Во взоре потухшем волненье безумно-немое,
какая-то грусть мировых, окрыленных молений.
 

1903

Последнее свидание

 
Она улыбнулась, а иглы мучительных терний
ей голову сжали горячим, колючим венцом —
сквозь боль улыбнулась, в эфир отлетая вечерний…
Сидит – улыбнулась бескровно-туманным лицом.
 
 
Вдали – бирюзовость… А ветер тоскующий гонит
листы потускневшие в медленно гаснущий час.
Жених побледнел. В фиолетовом трауре тонет,
с невесты не сводит осенних, задумчивых глаз.
 
 
Над ними струятся пространства, лазурны и чисты.
Тихонько ей шепчет: «Моя дорогая, усни…
Закатится время. Промчатся, как лист золотистый,
последние в мире, безвременьем смытые, дни».
 
 
Склонился – и в воздухе ясном звучат поцелуи.
Она улыбнулась, закрыла глаза, чуть дыша.
Над ними лазурней сверкнули последние струи,
над ними помчались последние листья, шурша.
 

1903

Серебряный Колодезь

Таинство

 
Мне слышались обрывки слов святых.
Пылала кровь в сосудах золотых.
Возликовав, согбенный старый жрец
пред жертвой снял сверкающий венец.
 
 
Кадильницей взмахнул, и фимиам
дыханьем голубым наполнил храм.
Молельщикам раздал венки из роз.
Пал ниц и проливал потоки слез.
 
 
Прощальным сном, нетленною мечтой
погас огонь небесно-золотой.
В цветных лампадах засиял чертог.
Заговорил у жертвенника рог.
Возликовав, согбенный старый жрец
из чащ пролил сверкающий багрец.
Средь пряных трав, средь нежных чайных роз
пал ниц и проливал потоки слез.
 

1901