Прибыв к месту служения, он сразу подал прошение о выходе за штат с правом служения и стал терпеливо ждать. Ответ пришел только в апреле, и молодой священник, душевно попрощавшись с настоятелем церкви, уехал в родной поселок Таежный к деду.

– Может, оно и правильно, Алеша, – задумчиво сказал на прощание настоятель отец Сергий. – На все воля Божия.

От железнодорожной станции Алексей отправился до поселка пешком. Он шел с детства знакомой тропинкой и жадно всматривался во все вокруг. Все было так, как и много лет назад и как не раз являлось ему во снах. Он видел с детства знакомые места, и на душе у него становилось тепло и уютно. Сомнения ушли куда-то на второй план. Часа через три он был уже около церкви. Вошел. Службы в это время не было. Подошел к алтарю, опустился на колени и перекрестился три раза, а тут и дед появился. Увидев внука, он остановился и раскинул руки. Алеша бросился в его объятия; так и стояли они долго и молча, обнявшись, будто хотели не только мыслями, а и всем телом почувствовать друг друга – поверить, что они снова вместе после нескольких лет разлуки. Внук помог деду дойти до скамейки в углу церкви. «Постарел сильно, весь в морщинах, и в глазах его какое-то ангельское смирение, – подумал Алексей. – Но также от него исходит тепло, любовь и запах ладана, который я всегда чувствовал в детстве. И ведь никакого упрека не услышал в том, что ни разу не навестил я его за эти годы».

Наконец дед, придя в себя от неожиданной встречи, спросил:

– Ну, рассказывай, внучок, как служится, что за люди, с которыми вместе служишь, и как начальство твое. Не очень придирается?

Алексей долго и подробно рассказывал, и про сомнения свои тоже рассказал, и что находится за штатом с правом служения, не умолчал.

– По молодости лет у меня такие же сомнения были: мол, чем я могу людям помочь? Но чем дольше живу, тем все больше вижу отчужденность людей друг от друга. В их души въедается чувство одиночества, даже у тех, кто в семье с детьми живет. Куда им идти, кому душу свою излить? И идут в церковь даже неверующие слово доброе услышать, надеясь, что, может быть, и на самом деле есть Господь, который поможет им снять тяжесть с души. Зная про тайну исповеди, высказывают все батюшке. Но и нам, священникам, чтобы помочь людям, надо верить в свою миссию, пусть и не Господом нам данную, но самой жизнью. И вот еще что: болею я, сам видишь, хожу с трудом; просил прислать мне в помощь еще одного священника, да сколько лет только обещают. Не подумай, я не прошу, чтобы ты в этой глуши навсегда возле меня остался. Сам я других успокаиваю, а меня успокоить некому, а до церкви в райцентре добраться мне трудно, чтобы исповедоваться. Вот и исповедуюсь в храме перед алтарем, когда никого нет. Прошу тебя, пока ты временно за штатом, послужи здесь, дай мне отдохнуть. И меня исповедовать будешь.

– До поздней осени здесь буду жить и, конечно, подменю тебя и исповедую, когда захочешь, а там видно будет: зимой сестер навестить хочу, и отцу Михаилу обещал снова приехать к нему зимой, – ответил Алеша.

Дед был рад несказанно, а про сестер сказал:

– Правильно ты это решил. А то как там они? Отдохни пока и приступай к службе.

– Нет, дед, завтра и приступлю, разрешение ты, как настоятель храма, мне уже сегодня можешь дать. Пойдем – знакомь со своим хозяйством, где у тебя что?

Вскоре жизнь молодого батюшки в родных местах вошла в привычное русло. Внук полностью заменил деда в церкви. Нравилось Алеше служить пусть и в глухих, но родных местах. И местным жителям глянулся новый батюшка: на службы приходило все больше и больше народа, а уж в воскресную службу церковь вся набивалась людьми так, что яблоку негде упасть. На исповедь приходили сначала только верующие, но вскоре стали приходить и неверующие миряне. Отец Алексей радовался: грехи их оказывались столь мелкими, что, можно сказать, приходили больше на жизнь посетовать и посоветоваться о разном, люди как-то быстро поверили ему и полюбили его. За прошедшие годы изба деда сильно обветшала, и народ намекал ему, что если надумает здесь остаться, то новый дом ему с дедом всем селом дружно поставят и стоить ему это будет – только за материалы заплатить. Со временем, узнав, что служить будет батюшка Алексей только до осени, и про плату за материалы перестали упоминать: сами готовы были деньги собрать. Алеша с горечью думал о том, что и сюда цивилизация придет, а значит, и здесь все пороки, что в больших городах, раньше или позже появятся, и сомнения вновь охватывали его.

На службах часто замечал молодой священник девушку, стоящую с краю у стены и внимательно смотревшую на него. Отец Алексей знал, что зовут ее Анной. Лет девятнадцать-двадцать, чуть полноватая, светленькая, с добрым лицом и открытым взглядом, она сразу понравилась Алексею, и он иногда проповедовал, глядя только на нее.

Молодой батюшка много ходил по деревням, что входили в дедов приход, и везде он видел простую крестьянскую жизнь с ее незатейливыми проблемами, вспоминал детство. Мирская жизнь все глубже проникала в его существо. Зашел он как-то и в поселковую школу, поговорил с директором о воспитании детей и с интересом принял к сведению, что школа нуждается в учителе истории, да и учительница русского языка и литературы нуждается в подмене: болеет часто.

Как-то Анна догнала Алексея, когда он возвращался домой со службы, и молча пошла рядом с ним. Смеркалось, когда они подошли к дедову дому. У калитки Алексей остановился, повернулся к Анне лицом и только хотел попрощаться с девушкой, как вдруг она прижалась к нему, подняла голову, и губы их оказались совсем рядом, дыхание их смешалось…

Когда оба очнулись, Анна, быстро выговорив: «Вы уедете к зиме, а я ждать вас буду, сколько хотите, буду ждать!» – покраснела и побежала прочь, только юбочка ее на ветру сильно колыхалась, и временами видны были красивые девичьи ножки. Смотря ей вслед, отец Алексей неожиданно вспомнил сон, который видел, живя в избушке друга в Верхних холмах и подумал: «Может, сон тот был неспроста, и нельзя мне одному?»

В конце ноября чуть ни вся деревня и поселок вместе с дедом провожали его в дорогу; некоторые прихожане даже расплакались и долго еще смотрели вслед уезжающему автобусу, а как тот скрылся из вида, люди теснее к деду придвинулись.

Алеша решил ехать сначала в Псков к Кате, а затем заехать в Вологду, Варю навестить. И снова купе в плацкартном вагоне, и опять в окне поезда замелькали леса, поля, города, и поселки, и… купола, купола, купола. «Безвременье, жизнь в страхе перед будущим. И что они – эти купола – могут дать человеку? Вера, она не в куполах – она внутри каждого из нас! И священник, если он сам верующий, да-да, если сам верующий, может поделиться теплотой своей души, своей верой, поддержать другого человека – и только, но не облегчить его жизнь, не сделать ее счастливой, не придать уверенности в завтрашнем дне».

В купе кроме Алексея ехала старушка с внуком, и больше никто не вошел к ним до самого отправления поезда.

Не сразу, но они разговорились.

– Вы куда едете? – спросил он старушку.

– Сейчас домой, в Псков, к дочке моей возвращаемся, маме его. Ездили к известному профессору на консультацию: со зрением у внука что-то не так.

– Значит, попутчики мы с вами, я тоже в Псков: сестру навестить.

Старушка рассказала, что мальчик не ее внук, а забрала его из детдома и усыновила ее вдовая дочь: муж-то ее вскоре после свадьбы где-то в экспедиции пропал – геологом был, так и не успели завести детей.

Отец Алексей долго сидел молча. Он думал о женской доле русских женщин, о том подвиге, на который они идут ради других, не щадя себя. «Воистину, милосердие наших женщин безгранично!»

На очередной остановке в небольшом городке в купе вошла симпатичная девушка, а на боковое сидение сел старичок, по выражению лица которого сразу видно было, что характер у него очень язвительный, а самомнение сильно преувеличенно. Девушка была в столь короткой юбке, что ей приходилось все время натягивать ее на колени, пока она не поставила на них сумочку. Старичок не мог спокойно сидеть на своем месте и непрерывно рассматривал всех попутчиков. Наконец он разглядел на девушке иконку, подвешенную на цепочке, с изображением Богоматери с младенцем и с ехидцей спросил ее:

– Вы, девушка, верующая?

– Нет, – ответила она смущенно.

– Тогда почему же вы иконку на шее носите? – не унимался дед. – Грех ведь это, и спросится с вас!

Девушка не знала куда глаза девать, покраснела и, быстро сняв иконку, убрала ее в сумочку.

Отец Алексей тихим, спокойным, но назидательным голосом перебил дедулю:

– Не по тому спрашивается с человека, что верующий он или нет, а по тому, как он жизнь прожил: в грехе или праведно. Бог всех любит! Так что носите, милая, иконку, носите, и пусть она вам напоминает, что сатана рядом всегда стоит и не упустит момента толкнуть вас на грех.

Девушка с благодарностью посмотрела на Алешу, но иконку снова надеть не решилась.

– Поп, что ли? – с недоброй ухмылкой спросил старик.

– Отец Алексей, – представился молодой человек.

– То-то я и смотрю, взгляд у тебя не от мира сего, – проворчал дед.

Выходя на следующей станции, старик все-таки не удержался от того, чтобы последнее слово осталось за ним, и тихо, но так, чтобы все в купе услышали, пробурчал:

– Приспосабливается церковь; уже и верующий человек или нет, не имеет для нее значения; всех пытается затянуть в свои сети. Так ведь оно и понятно: за счет людишек и кормитесь, а кто повыше в сане, то и жируют, на мерседесах разъезжают, квартиры двухэтажные себе отстраивают.

Отец Алексей поднял взгляд на старика, и перед ним на мгновение, только на мгновение, мелькнула змеиная морда. Алеша опять увидел эти улыбающиеся глаза, наполненные страшной и бесконечной злобой. Морда облизнулась и подмигнула. Батюшка вздрогнул, встряхнул головой, и… видение исчезло. «Здесь он, здесь, всегда рядом и ждет своего часа, когда слаб человек будет и не устоит перед грехом». До самого Пскова ехали молча. В город приехали рано утром, еще и восьми часов не было. Душевно распрощались, и разошлись их дороги навсегда, а может, когда и пересекутся, кто ж знает: на все воля Божья.

Алексей сверился с адресом. Сомнений не было: дом именно тот. Подойдя ближе, около одного из подъездов он встретил Катю с щетками, ведрами, тряпками: убиралась в подъезде. Увидев брата, она сначала остолбенела на несколько секунд, а затем бросилась ему на грудь, крепко обняв его шею руками. Слезы потекли ручьем, и несколько минут она не могла выговорить ни слова. Когда она успокоилась, то рассказала брату, что живет с ребенком и с бывшим мужем-алкоголиком в одной квартире. Уборщица – это не основная ее работа, а подработка, поскольку бывший муж нигде не работает и денег постоянно не хватает. Снова от слез у нее стал срываться голос.

– Молчи, я все понял. Плохо тебе здесь, и ребенок как сирота живет. Где он сейчас?

– В квартире, в игрушки играет в углу моей комнаты, – ответила Катя.

– Возвращайся в наш поселок, и я скоро навсегда возвращусь туда: хватит, насмотрелся больших городов и людей наслушался, не хочу больше, не по мне их жизнь, другие мы.

– Я и сама об этом не раз думала.

– Вот и правильно, возвращайся! – поддержал ее брат и, помолчав немного, неожиданно задумчиво сказал: – А ведь в нашей поселковой школе свободно место учителя истории, да и учительница русского языка и литературы перегружена…

Катя удивленно посмотрела на брата, но промолчала.

Неделю прожил Алеша в Пскове: играл и гулял с племянником. Посетил Мирожский монастырь, помолился фрескам двенадцатого века, сходил помолиться и в Псковский кремль. Съездил в Свято-Успенский Псково-Печорский монастырь и посетил пещеры, где поселились первые монахи. Очень понравился ему Псков своей святостью и чистотой в душах людей. И нищих ни одного не встретил. Через неделю он уехал к Варе в Вологду.

Варю Алеша застал дома: был выходной день. Жила она тоже с маленьким ребенком. Муж ушел от нее вскоре после рождения сына, объяснять ничего не стал, только и сказал, уже стоя в дверях со своими вещами: «Деревенщина!»

Он разрешил Варе с сыном жить в его квартире, но предупредил, что если надумает продавать квартиру, то ей придется искать жилье. Алименты платил аккуратно, но не навещал их, иногда звонил. Уговаривать ее вернуться в родную деревню не пришлось: накануне сестры созвонились и уже приняли такое решение.

Вологду Алексею так и не удалось внимательно и подробно осмотреть: те четыре дня, что он гостил у Вари, в городе была сильная метель и холодный пронизывающий ветер; побывал только в Вологодском Кремле и был очень доволен этим. Как-то спросил прохожего о том, почему у них в городе мало нищих и бездомных, и услышал в ответ: «Они все в Москву подались, что им тут делать: зарплаты в городе маленькие, и народ живет бедно! У кого милостыню-то просить?»

Прощаясь на вокзале с Варей, он еще раз спросил:

– Ну, так увижу вскоре вас обеих с мальчишками в родном доме? Твердо решили?

– Твердо, Алеша, твердо! Чужой этот мир для нас, ой чужой, – ответила Варя.

Она еще долго стояла на вокзале, вспоминая родные места.

В первых числах января молодой человек добрался до поселка Озерское и сразу же пошел в церковь к Михаилу. Церковь стояла закрытая, и Алексей застал Михаила у него дома. Друзья сразу же стали обниматься, не в силах выказать свою радость от встречи, только глаза блестели у обоих от накативших слез.

– Как там моя избушка? – наконец-то выговорил Алеша.

– Стоит, тебя ждет, – радостно проговорил Михаил. – Я ночевал в ней недавно – пришлось по надобности побывать в деревне – тепло хорошо держит, вполне можешь в ней пожить. Ты надолго?

– Недели на три. После крещенских морозов святые места хочу посетить, а затем и обратно поеду, родные ждать будут.

– Я теперь уж совсем свободен, – сказал Михаил, будто не замечая удивленного взгляда друга, – и сейчас давай-ка я тебя провожу в деревню, мне ведь тоже надо свежим воздухом подышать: не вышел из меня еще запах ладана и свечей.

– Да ведь холодно, а тебе еще и возвращаться сегодня надо!

– Да можно сегодня вернуться, а то и завтра! В твоей избушке могу заночевать. А мороз? Так это для тебя мороз, а мы здесь привычные, для нас это не мороз. Пустишь на ночь-то к себе? – и оба рассмеялись.

Они шли по лесной тропе, и Михаил вновь начал прерванный разговор:

– Так ты о своих родных начал говорить. Как там дед?

– Плохо, Миш, плохо: болеет сильно, ноги еле-еле передвигает. Заменял его в церкви, пока гостил дома, и только в конце ноября поехал сестер и тебя навестить.

Алексей заметил, как удивленно посмотрел на него друг, и пояснил:

– Извини, не сказал главного. Я по возвращении от тебя к месту службы прошение наверх подавал о выходе за штат; так что теперь я за штатом, но с правом служения. Старец тогда сказал, что жизнь я плохо знаю; вот и езжу по стране, смотрю, как люди живут, и слушаю, что они про сегодняшнюю жизнь выговаривают. Много уже повидал и наслушался много: вроде, и чуть умнее стал, розовые очки с моих глаз уж точно слетели. Ты-то как, Миш?

– Плохо, Алеша, очень плохо! Только это отдельный разговор и, извини, не на ходу. Успеем еще поговорить. Вон твоя избушка; дров там запас большой, будем хозяйствовать, а потом и поговорим: мне есть что тебе рассказать.

Друзья затопили печь и до позднего вечера наводили порядок в избе. К ночи, когда зимнее солнце приблизилось к горизонту и уже наполовину село за тучу, запад небосклона разгорелся огнем. «Значит, метель начнется этой ночью», – подумал Алексей, прихлебывая чай.

Тем не менее быстро темнело. В сумерках уже видна была только кромка леса на багровом фоне. Дрова в печке приятно потрескивали, тянуло дымком. «Должно быть, сильно похолодало», – подумал Алексей, расстегнул еще одну пуговицу на вороте рубахи, и только когда совсем стемнело, сказал:

– Ну, рассказывай, Миша.

– Наливай еще чай и варенье ставь на стол, – сказал Михаил.

Алексей молча и удивленно показал другу на пустую банку.

– Ставь чайник, – уверенным тоном сказал тот. – Хорошую ты, Алеша, о себе память оставил. Стоило мне сказать в деревне, что ты собираешься опять погостить здесь, как народ столько нанес и варенья из облепихи, и солений разных, что даже пришлось от чего-то отказываться. Запас в избушке большой, до весны хватит: весь чулан забит банками, а варенье – оно под кроватью у тебя, доставай.

Видя, что друг не решается начать серьезный разговор, Алексей опять спросил:

– Что же все-таки с тобой произошло?

Лицо отца Михаила стало серьезным, и он, немного помолчав, ответил:

– У меня дома вот как недели две лежит бумага об увольнении из священников, а именно за штат и без права служения! Так что я теперь не батюшка и в церковь, как говорится, ни ногой.

– За что же, Миш?

– А вспомни, когда мы с тобой шли исповедоваться к старцу в монастырь, ты рассказал о своих сомнениях, а я тебе сказал о своих. Я, как и ты, все рассказал старцу, просил у него совета, но тот недолго думая решительно сказал, что я уже не мальчик и жизнь повидал, а сомнения мои в вере столь глубоки, что не выправишь их, и что не тот я путь по жизни выбрал. Уходить, мол, мне из церкви надо. А недавно пришла та бумага, о которой я тебе сказал. Вот и служба моя закончилась, а я без служения Богу не мыслю себя. И спиться думал, и руки наложить на себя хотел, но не смог: истинно христианин я. Люди мне доверяют и любят меня! Не завидую я тому, кто на смену мне приедет.

– Как же так? Ты даже мне ничего толком не рассказал тогда. Никто не мог на тебя донос написать!

– А старец, к которому на исповедь ходили? Только я и старец знали мысли мои! – ответил отец Михаил.

– На то и свята тайна исповеди, что никому ее рассказывать нельзя! – возразил отец Алексей.

– И я так думал, но больше некому донести на меня: никто ничего не знал.

– Нет! Не мог старец донос на тебя написать! Зачем ему это? – в сердцах вскрикнул Алексей и, помолчав, добавил: – А с другой стороны, наездился я по стране, насмотрелся, и уж коли там все испоганилось в головах людей, то с чего у нас-то свято будет? Но чтобы старец доносы строчил, такого я и подумать не мог. А все его почти как святого почитают. Может, кто из монахов подслушал твою исповедь?

– Может, Алеша, все может быть. Только я тебе так скажу, что ничего святого не осталось, ни-че-го, – в сердцах прошептал Михаил. – Как жить-то дальше – не знаю.

На следующий день они шли по тропинке в поселок Озерское, и каждый из них о чем-то напряженно думал. Прервал молчание Алексей: