Макарий вспомнил снежную горку, что была во дворе детского дома, себя, лихо мчавшегося на санках, и радостный смех воспитанников. Да, детский дом, а детство вспоминалось как пора счастья. Почему?.. Потому что это детство! Вспомнилась и учеба в институте. Жизнь казалась ему прекрасной, и представлял он, что такая она будет всегда. Но все сложилось иначе: война, кровь истощили полностью его душу, как и души многих, кто был там с ним. Пустота внутри него заполнилась беспросветной тоской. Как-то он проходил мимо церкви, и вдруг раздался звук колоколов. Он стоял и слушал, не в силах сделать и шага. Ему представилось, что стоит он перед церковью в древней Руси – вокруг избы, а за ними дремучий сосновый лес – и слушает музыку перезвона, извечную и ложащуюся благодатью на душу. Свою жизнь он посвятил Богу. «Да, давно это было. Почитай, уже около двадцати лет несу ответственность за тех, кто идет путем спасения!» – подумал игумен.

Послышалось приглушенное покашливание, Макарий обернулся. Перед ним стоял, смущенно улыбаясь, староста соседнего поселка.

– Здравствуйте, Евдоким Прохорович. Чем обязан лицезреть вас? Вы ведь у нас нечастый гость.

– Здравствуйте, отец Макарий. Беда у нас. Поселок наш, сами знаете, небольшой, но в нем есть больница. Можно сказать, даже не больница, а фельдшерский пункт, им пользуются наши люди и жители еще нескольких деревень в округе.

– Это я знаю. Помню также, что ваш доктор помогал налаживать работу фельдшерского пункта у нас в монастыре, за что ему и вам огромная и незабываемая благодарность. Мы и в молитвах вас поминаем и поминать всегда будем. Так что случилось?

– Заболел тяжело наш врач, Максим Леонидович, в районную больницу увезли давеча на операцию. Много лет у нас проработал. Сподвижник. Нравилось ему, что народ в шутку за глаза называл его Антон Павлович, как Чехова, даже гордился этим.

– Как же, помню его: седой, в больших очках, благороднейшей души человек. На таких людях ваш грешный мир держится. Выздоровления ему желаю, чтобы и дальше других исцелял.

– Вот я и говорю, – с грустью произнес староста, – он человек далеко не молодой и сможет ли дальше работать – вопрос. А когда район найдет ему замену? Неизвестно. Желающих ехать в нашу глухомань может еще долго не найтись. А люди-то продолжают болеть, и Авдотье Марковне, медсестре, без врача никак не справиться. Да и не молодая она тоже. Сестру-то ей в помощь я найду: внучка моя, Анна, просится туда на работу. Верующая она, и хорошая сестра из нее будет. А вот с врачом помощи у вас прошу. Может монастырь помочь?

Староста замолчал и с надеждой посмотрел на игумена.

Отец Макарий сразу же вспомнил о брате Кирилле и уверенно сказал:

– Поможем, обязательно поможем!

– Спасибо, святой отец, – сказал староста и, повернувшись, пошел к двери.

– Погоди маленько, Евдоким Прохорович. Скажи, а как так получилось, что внучка твоя верующая? Ты ведь, насколько я помню, Бога не жалуешь, даже в церковь не заходишь.

– Оно, конечно, так, да только отца с матерью она рано лишилась, с детства у меня живет, а мне с ней возиться некогда было. Вот она все около Авдотьи Марковны и вертелась, прямо в рот ей смотрела. А та верующая. Так и к церкви приобщилась.

– И еще, Евдоким Прохорович! – сказал игумен. – Может, и ты поможешь монастырю? Братия надрывается, а со снегом справиться не может. Трактор бы нам, хоть на денек.

– Завтра с раннего утра трактор у вас работать будет и до тех пор, пока всю дорогу не расчистит, – ответил охотно староста. – Только вы уж накормите Федора, тракториста. Он с характером, уважение любит.

Игумен улыбнулся, утвердительно кивнул головой, и староста ушел.

Находящийся при этом разговоре отец Ипполит не смог удержаться и высказал свои сомнения:

– Отец Макарий, воля ваша, но я бы не советовал отрывать брата Кирилла от обители, рано ему испытывать себя в мирской жизни: слаб он еще в вере.

Макарий удивленно посмотрел на старого монаха:

– Чудно мне слышать от тебя такие слова. По твоему наставлению мы благословили его на постриг. Не понял тебя! Я уже и старосте обещал. Да и некого больше послать: только у него медицинское образование. А если не выдержит испытания мирской жизнью, то и не быть ему монахом. На все воля Божья.

Отец Ипполит, покорно потупив взор, спросил:

– Я могу идти?

– Иди.

Игумен оделся и вышел на улицу; он не хотел вызывать брата Кирилла к себе. Тот работал вместе со всеми на уборке снега. Глядя на ежившихся от мороза монахов, игумен подумал: «Надо бы в епархии испросить материала братьям на подстежки». Тут же памятку сделал в блокноте. Увидев Кирилла, отец Макарий, перелезая через сугробы, с трудом добрался до него.

– Пройдемся, брат Кирилл, поговорить надо.

Они вышли на расчищенную часть дороги. Кирилл молчал, гадая, зачем он понадобился игумену, но душа его сжалась в преддверии чего-то плохого, и в горле стоял комок.

– Ты, как я помню, врачом работал?

– Да, хирургом в городской больнице.

– Завтра пойдешь в соседний поселок, в местной больнице послушание нести будешь.

Кирилл весь напрягся и дрожащим голосом произнес:

– Боюсь я, отец Макарий, в мирскую жизнь идти, твердости в вере еще недостаточно во мне.

– Я не спрашиваю твоего мнения, – произнес игумен раздраженно. – Послушание это, и его нести с покорностью надо, да и ты уже не новичок-послушник, а монах!

С минуту стояли молча. Наконец Макарий смягчился:

– Понимаю тебя, Кирюша. В этом чине ты только еще на пути к монашеству. Знаю, что рановато тебе еще монастырь покидать, от братии отрываться. Поддержка тебе пока нужна. Но и ты пойми: больница без врача, а туда ведь страждущие приходят. Кто им поможет? Так что завтра же иди. Там в поселковой церкви отец Игнатий служит, вот он и будет твоим духовником и наставником на это время. Я ему записку напишу, передашь. Помочь людям надо, Кирилл, я уже и старосте обещал, мол, поможем. Послушание, брат Кирилл, это испытание на твердость веры, прежде чем на следующую духовную ступень подняться – в малую схиму. Я не говорю, что если выдержишь, то станешь истинным монахом. На следующий чин пострижешься? Да! Но и тогда твоя любовь к Богу будет подвергаться испытаниям. И так будет до конца твоей жизни.

Разговор закончился, но брат Кирилл продолжал молча идти рядом с игуменом. Макарий понял, что молодой монах хочет что-то спросить, но не решается, и не торопил Кирилла, ждал. Только у монастырских ворот тот тихо и неуверенно начал говорить:

– Давно хотел спросить у вас, отец Макарий: может ли монах в миру жить?

Они долго стояли молча и смотрели друг другу в глаза. Ветер развевал их волосы, выбившиеся из-под шапок, трепал бороды. Вскоре Кирилл не выдержал и отвел глаза в сторону; игумен начал вкрадчиво и назидательно говорить:

– Да, брат, может! Надо, казалось бы, всего-то получить на это благословение и послушание, например, помогать страждущим в психиатрической больнице или помогать в детдоме. Да! Казалось бы! И о таких случаях я слышал. Но за всю мою монашескую жизнь мне такой человек не встречался! И я не удивляюсь этому, поскольку жизнь в миру вся пропитана греховностью. И этому я тоже не удивляюсь, потому как греховность и есть суть сосуществования людей в том мире. А иначе зачем были бы нужны монастыри? Устоять монаху против искушений если и возможно, то крайне трудно, и не надо обрекать себя на страшные духовные и телесные муки! Монахом надо жить в монастыре, а в миру надо хранить Веру в душе и помыслах, жениться, завести детей, воспитывать их в христианских традициях. Семья и будет опорой в жизни, оберегающей от греховных помыслов.

Игумен замолчал и еще долго стоял, обратив задумчивый взгляд куда-то вдаль, будто с сожалением вспоминая о чем-то.

Кирилл поклонился игумену, повернулся, натянул шапку глубже и пошел помогать братьям разгребать снег. Макарий посмотрел ему в след, слегка улыбнулся и трижды перекрестил его.

Медленно светало, и когда, перейдя монастырское поле, брат Кирилл подошел к лесу, все вокруг уже виделось отчетливо. Деревья стояли в снегу, и монах, идя через лес, заворожено смотрел вокруг. Ему вспомнился городской заснеженный сквер и Николай Васильевич. «А ведь он не стал переубеждать меня, а сразу же начал помогать в моем намерении уйти в монастырь! Почему? – подумал инок. – Наверное, вид у меня был столь жалкий, что он и не решился что-либо возразить. Даже о причинах не стал расспрашивать. Я был тогда уверен в правильности своего выбора! А уверен ли я так же сейчас, когда мысли о спасении души идут рядом с мыслями о том, кто виноват, что мирская жизнь моя не сложилась?»

На краю леса, у самого поселка, на одном из деревьев кто-то подвесил кормушку для птиц, и Кирилл долго смотрел на снегирей: он видел их впервые. «Как же хорошо жить!» – подумал он.

Ноги стали замерзать, и монах быстрым шагом направился к поселковой церкви. Одновременно с ним к ней подошел и отец Игнатий. Кирилл протянул ему записку игумена Макария. Прочитав ее, батюшка сказал:

– Староста, Евдоким Прохорович, уже предупредил меня, что монастырь обещал помочь с врачом. Сам-то он в район уехал, завтра будет, так что иди сейчас прямо в больницу. Пойдешь по этой дороге, – и показал рукой, куда идти, – на окраине поселка слева найдешь больницу, не заблудишься.

Минут через десять брат Кирилл уже вошел в одноэтажное здание с красным крестом над дверьми и вдруг встал как вкопанный. Воздух! Больничный воздух, пропитанный запахами медикаментов, хлоркой и людским горем – воздух, который, как он думал, уже забыт навсегда, неожиданно одурманил голову, и его начало чуть пошатывать. Мгновение – и Кирилл почувствовал, что порог отделил от него монастырскую жизнь и он оказался в миру. Он сразу же по привычке хирурга стал закатывать рукава. «Я врач!» – мелькнула мысль.

Теплая волна, ударив в голову, стала разливаться по всему телу… Через несколько мгновений он очнулся.

– Здравствуйте, православные, – громко сказал Кирилл.

Сразу же из комнат прибежала пожилая женщина и молоденькая девчонка. Они по-христиански низко в пол поклонились новому человеку.

– Дождались наконец-то вас, батюшка, – сказала та, что старше. – Меня звать Авдотья Марковна, а помощница моя – Аннушка. Как вас-то будем звать?

– Кирилл Максимович, – ответил гость и обратился к Авдотье Марковне:

– Уже все знают, что придет монах?

– Да, в деревне, пусть и большой, батюшка, ничего не скроешь, – быстро ответила Авдотья Марковна. – Да и вы, поди, в рясе ходить будете?

«А права она, одежды другой, кроме монашеской, у меня нет! – подумал Кирилл. – Может, ряса и поможет мне в общении с больными: доверия и уважения больше будет?»

– Ну, хорошо, показывайте больницу.

Комната, где ему предстояло жить, Кириллу понравилась – небольшая, уютная, ничего лишнего: письменный стол, шкаф с историями болезней, второй шкаф-библиотека, до предела уставленный книгами, и простая кровать. «Напоминает келью», – подумал он и с трудом оторвал взгляд от книг.

Рядом с комнатой-кабинетом находилась маленькая кухонька. Вся больница состояла из палаты для больных, смотровой, процедурной, комнат для лекарств и инструментов. Кирилл остался доволен осмотром: везде чистота, белье на койках свежее, запас инструментов и ассортимент аптеки продуманы до мелочей.

– Не ожидал! – не поворачиваясь к сестрам, проговорил он.

– Спасибо нашему доктору, Максиму Леонидовичу, – быстро, но с достоинством ответила Авдотья Марковна. – Все его трудами. Он когда еще молоденьким к нам приехал, здесь всего-то фельдшерский пункт был в покосившейся избе.

Пациентов в этот день не было, и Кирилл углубился в чтение книг. Библиотека содержала в основном медицинские руководства. Кирилл выбрал справочник по психиатрии и, открыв книгу наугад, попал на страницу, посвященную неврозу навязчивых состояний. Он так увлекся чтением, что не заметил, как стемнело. Когда случайно взглянул на часы, понял, что вечерняя служба в церкви давно прошла. «Что со мной? – в панике подумал он. – Я забыл о молитве!»

Быстро оделся и побежал к дому, где жил отец Игнатий. Тот еще не спал и, выслушав брата Кирилла, сказал:

– Понимаю. Такое уж послушание – не знаешь, что может случится через минуту.

Брат Кирилл облегченно вздохнул.

Начались больничные будни. Посетителей приходило немного, и новый доктор был рад любому пациенту, пусть даже с занозой или мозолью. Понимал, что радость неуместна: человек-то болеет, а все же радовался оттого, что чувствовал себя нужным людям. Беря в руки какой-нибудь инструмент, он ощущал нечто давно знакомое – стерильное и прохладное. Иногда, если его никто не видел, он открывал пузырек с каким-нибудь лекарством и, улыбаясь, прикрыв глаза, с блаженством вдыхал его запах. Белый халат всегда стирал сам и затем долго и тщательно его отутюживал. Медицина – это была его суть, и призвание к врачеванию все отчетливее проявлялось из-под монашеского облика, который предполагал безразличие ко всему мирскому. Когда-то в самом начале работы врачом он ощущал только это призвание, теперь же после жизни в рясе прибавилось, как он понимал, самое главное для врача – чувство сострадания к страждущим. И не только! Теперь он начал чувствовать любовь к людям – ко всем людям.

Все сильнее проявлялся интерес к жизни: он отмечал преданность к делу Авдотьи Марковны, деловитость и настойчивость старосты поселка, безграничную любовь к людям отца Игнатия и, наконец, его глаз радовала стройная, худенькая фигурка Аннушки; он краснел, но оторвать взгляд не мог. Девушка, конечно же, заметила, что нравится новому доктору. Кирилл все это понимал и удивлялся: монах должен уходить от всего мирского, само слово монах означает одиночество; он должен любить одного Бога и всю жизнь приближаться к пониманию Господа. Все свободное время он закрывался в кабинете и читал. Ночами он заставлял себя оторваться от книг и молиться. В церковь ходил нерегулярно, и отец Игнатий не выговаривал Кириллу и не сообщал об этом игумену Макарию.

Кирилл убеждал себя, что он монах и только исполняет послушание, и одновременно он понимал, что ему выпало серьезное испытание веры – испытание, которое он может и не выдержать. В его голове мир раздваивался: работая врачом, ощущал себя мирянином, а уединившись в молитве – монахом.

Однажды в больницу зашла женщина из соседней деревни, лет двадцати двух – двадцати четырех и попросила проверить, беременна она или нет.

– Авдотья Марковна, может, у вас где-нибудь в чулане или за шторкой и гинекологическое кресло имеется? – спросил, улыбаясь, Кирилл. – Пусть складное и на колесиках.

– Нет, Кирилл Максимович. Чего нет того нет.