– Ты опять замер, как столб? – Голос Лизы донёсся сверху. Она балансировала на стремянке у стены, подрисовывая крылья огромной бабочке, чьи узоры повторяли её собственные татуировки. – Помоги лучше плитку подать. Зелёную, из новой партии.

Марк ухмыльнулся. Именно так всё и начиналось – её приказы, его подчинение, которое всегда вело к чему-то прекрасному. Он подошёл к ящику с керамическими фрагментами, выкрашенными в оттенки летней листвы, и выбрал несколько, напоминающих лепестки.

– Держи. – Он протянул плитки, стараясь не смотреть ей в глаза. Боялся, что она сразу прочитает в них тревогу.

Лиза спустилась, оставляя на его ладони следы краски – золотой и терракотовой. Её волосы, теперь укороченные до плеч, были перепачканы в гипсе, а на шее красовался кулон – вторая половинка глиняного сердца, подаренного Марком в день, когда он впервые сказал «люблю».

– Спасибо. – Она встала на цыпочки, чтобы поцеловать его в щёку, но он отвернулся, делая вид, что поправляет рукав. Сыпь, почти исчезнувшая за эти годы, вдруг напомнила о себе – не болью, а холодком под кожей. Страх.

– Марк? – Лиза нахмурилась, пристально изучая его лицо. – Что-то случилось?

– Нет. Просто… устал. – Он поспешно отошёл к Агату, который теперь был могучим кустом с десятком бутонов. Последний раз они цвели в день годовщины Давида. Марк погладил лист, ощущая шершавую поверхность. Он бы одобрил?

Ночью Марк проснулся от крика. Не своего – Лизы. Она металась во сне, вцепившись в подушку, бормоча: «Не уходи…». Он обнял её, прижимая к груди, пока дрожь не стихла.

– Снова тот сон? – спросил он, когда её дыхание выровнялось.

Лиза кивнула, уткнувшись лицом в его шею.

– Мама… она вела меня через поле. Но вместо цветов – осколки. А потом… – Голос её сорвался.

– Я здесь, – прошептал Марк, целуя её висок. – Я никуда не денусь.

Она усмехнулась сквозь слёзы:

– Знаешь, я ведь до сих пор боюсь, что всё это сон. Что однажды проснусь в приюте, а тебя…

– Я реальнее, чем твои краски, – он провёл пальцем по её запястью, где татуировка в виде эхинацеи обвивала шрам. – И прочнее кирпича.

Они смеялись, пока рассвет не начал размывать границы ночи. Марк не спал, размышляя о коробочке в ящике стола. Завтра, – поклялся он себе.

Утро началось с дождя. Лиза, вопреки погоде, танцевала по двору завода, раскрашивая новую стену – абстракцию из спиралей, которые, по её словам, символизировали «бесконечность в моменте». Марк наблюдал из-под навеса, попивая кофе и строя планы. Агат, кажется, читал его мысли: бутоны трепетали, будто готовые раскрыться.

– Марк! – Лиза махнула кистью, брызгая синей краской в лужу. – Помоги с верхним сектором. Там ветка мешает.

Он вздохнул, отставляя кружку. Стремянка шаталась на сырой земле, но Лиза, как всегда, игнорировала опасность.

– Слезай, я сам…

– Не-ет, – она протянула ему кисть с фиолетовой краской. – Ты должен добавить свой штрих. Здесь. – Она указала на центр спирали – пустое место, похожее на сердцевину цветка.

Марк взобрался, чувствуя, как дрожат ступеньки. Дождь стучал по крыше, смешиваясь с запахом свежей краски. Он коснулся кистью стены, но рука дрогнула, оставив кляксу.

– Не думай, – Лиза обняла его за талию сзади, прижимаясь щекой к спине. – Просто доверься.

Он закрыл глаза и провёл линию – изогнутую, как река из их общего рисунка. Потом ещё одну. Краски смешивались, рождая новые оттенки. Когда он открыл глаза, на стене сиял цветок, чьи лепестки были из отпечатков их пальцев.

– Прекрасно, – прошептала Лиза. – Это… мы?

Марк повернулся, всё ещё держа кисть. Дождь стихал, и сквозь тучи пробился луч солнца, осветив её лицо. В этот момент он понял: время пришло.

– Лиза… – Он спустился, беря её руки в свои. – Здесь, среди всего, что мы построили…

– Марк? – Она замерла, глаза расширились.

Он достал коробочку. Керамическое кольцо сверкнуло синим, словно вобрав в себя всё небо, которое они когда-то спасли из трещин.

– Стань моей семьёй. Моей вечной историей.

Дождь перестал. Даже ветер затаил дыхание. Лиза смотрела на кольцо, потом на Марка, и вдруг рассмеялась – звонко, как весенний ручей.

– Ты… ты сделал его сам?

– Из глины завода. И стекла Агата. – Он улыбнулся, нервно потирая запястье. Сыпь молчала.

Лиза протянула руку, и он надел кольцо. Оно идеально село.

– Да, – сказала она просто, обнимая его. – Тысячу раз да.

Их поцелуй был сладким, как первый глоток воздуха после долгого нырка. А когда они оторвались, Агат раскрыл все бутоны разом, и в воздухе закружились лепестки, словно природа сама осыпала их благословением.

Свадьбу сыграли под аркой из роз. Лиза была в платье, сшитом из кусков старых картин – каждый лоскут рассказывал их историю: синяя река, крылья, спирали. Марк, в рубашке с вышитыми эхинацеями, дрожащей рукой надел ей на палец второе кольцо – серебряное, с гравировкой «Корни и крылья».

Гости – несколько друзей из художественной коммуны Лизы и коллеги Марка из мастерской керамики – танцевали под гитару, чьи струны звенели в такт сверчкам. Когда стемнело, они с Лизой выпустили в небо фонарики, сделанные из бумаги с их старыми эскизами.

– Для Давида, – сказал Марк, наблюдая, как огонёк растворяется в звёздах.

– И для мамы, – добавила Лиза, сжимая его руку.

Ночью, когда гости разошлись, они остались на заводе. Агат, теперь окружённый гирляндами, благоухал, смешивая аромат с запахом дыма от костра. Лиза прижалась к Марку, слушая, как он напевает мелодию, которую она когда-то учила его.

– Знаешь, я сегодня нашла кое-что, – она достала из кармана смятый тест. Две полоски светились в темноте, как маячки.

Марк застыл. Воздух сгустился, как в далёком июне, но на этот раз не от боли – от переполнявшего сердце восторга.

– Мы… это…

– Агат будет старшим братом, – Лиза рассмеялась, смахивая слёзы.

Он прижал ладонь к её животу, всё ещё плоскому, но уже священному. Под пальцами билось будущее – хрупкое, как росток, и сильное, как любовь, прошедшая сквозь толщу бетона.

– Я обещаю… – голос Марка сорвался.

– Знаю, – Лиза прикрыла его губы своими. – Ты уже сдержал все обещания.

Через месяц они нашли новый росток у подножия Агата – крошечный, с листьями, похожими на звёзды. Лиза назвала его Алисой.

– В честь мамы? – спросил Марк, поливая растение из леечки, которую они хранили как реликвию.

– В честь нас. – Она положила его руку на свой живот. – Алиса – значит «благородная». А ещё… это анаграмма слова «сила».

Он рассмеялся, обнимая её. Воздух пах дождём, краской и бесконечностью.

Глава 4: Мосты и Отражения

Санкт-Петербург встретил их дождём. Не тем яростным ливнем, что вымывает дороги, а мелким, назойливым, словно сеть из серебряных нитей. Марк стоял на перроне Московского вокзала, прижимая к груди картонную коробку с Агатом. Растение, укутанное в плёнку, походило на ребёнка в коконе. Лиза, держа за руку двухлетнюю Алису, смотрела на небо, где купола Казанского собора терялись в тумане.

– Здесь даже дождь красивый, – прошептала она, подставляя ладонь под капли. – Как акварель, размытая временем.

Алиса потянулась к луже, отражавшей фонари, но Марк подхватил её на руки.

– Поехали, – сказал он, стараясь звучать уверенно. – Наш дом ждёт.

Квартира на Петроградской оказалась крошечной, с окнами во двор-колодец. Но Лиза уже рисовала в воздухе планы:

– Здесь поставим мольберт… А тут – твой гончарный круг… Алиса будет спать за ширмой, пока мы…

– Лиза, – Марк осторожно поставил Агата на подоконник. – Мы не на заводе. Здесь даже вентиляция не работает.

Она замолчала, обнимая себя за плечи. В её взгляде мелькнуло что-то знакомое – страх, который они оба считали похороненным. Санкт-Петербург, с его громадой камня и воды, вдруг показался чужим.

– Папа, смотри! – Алиса тыкала пальцем в стену, где трещина в штукатурке образовывала силуэт, похожий на крыло.

– Видишь? – Лиза присела рядом с дочерью, доставая из сумки мелок. – Это ангел. Давай его раскрасим.

Марк отвернулся. В горле стоял ком – не от грусти, а от стыда. Они продали завод, чтобы оплатить переезд. Предали ли они память Давида?

Первые недели стали чередой теней. Марк обивал пороги мастерских, предлагая керамику с эхинацеями – но в городе Фаберже и фарфора его грубые изделия казались архаичными. Лиза, с животиком, округлившимся к пятому месяцу второй беременности, пыталась писать этюды на набережной, но ветер с Невы рвал бумагу. Даже Агат чахнул, сбрасывая листья в такт их настроению.

– Может, вернёмся? – спросил Марк однажды ночью, глядя, как Лиза растирает мёдом опухшие ноги.

Она замерла. В темноте светились только её глаза и экран телефона с объявлением: «Требуется художник для росписи детской больницы. Опыт работы с травами и ресайклингом».

– Ты можешь это, – сказал он, прочитав её мысли. – Ты создала сад из ржавых труб.

– Но здесь… – она провела рукой по стене, где трещина-ангел теперь сиял золотом. – Здесь всё другое.

– Мы тоже другие. – Марк положил руку на её живот, чувствуя толчок. – Он верит в нас.

Детская больница имени Святой Ольги располагалась в старинном здании с облупленными колоннами. Лиза, стоя перед главным входом, сжимала папку с эскизами: эхинацеи, сплетённые с питерскими мостами, дети, летящие на крыльях из медицинских масок.

– Вы Лисавета Морозова? – Из дверей вышла женщина в белом халате, с лицом, изрезанным морщинами улыбки. – Я главный врач, Анна Викторовна. Покажите, что придумали.

Лиза разложила рисунки на ступенях. Дождь пытался смыть краски, но Анна Викторовна вдруг рассмеялась:

– Боже, да вы же рисуете надежду!

Контракт подписали за час. Лиза выбежала на улицу, где Марк катал Алису на плечах, и закричала:

– Они хотят, чтобы я оживила стены! Чтобы дети видели красоту даже здесь!

Марк подхватил её, кружа под ажурным фонарём. Алиса смеялась, хватая капли дождя, которые вдруг перестали казаться холодными.

Роспись стала инсайтом. Лиза работала по ночам, когда палаты затихали. Она превращала коридоры в сады: капельницы становились стеблями цветов, окна – аквариумами с золотыми рыбками, а на потолке операционной расцвел лотос из светодиодов. Марк помогал, таская краски и укачивая Алису в соседней комнате.

– Вы ведь понимаете, – как-то сказала Анна Викторовна, наблюдая, как Лиза рисует ребёнка, запускающего бумажный кораблик по нарисованной Неве, – что ваше искусство лечит не хуже таблеток?

– Я просто вспоминаю, – ответила Лиза, закрашивая трещину на стене крылом чайки, – что даже в бетоне есть жизнь.

Марк нашёл своё место случайно. В подвале дома, где они снимали квартиру, обнаружилась заброшенная печь – реликт блокадных времён. Хозяин, старик с лицом, как у Дориана Грея, разрешил использовать её за ремонт помещения.