Как видим, гипотеза Знойко не лишена оснований – по крайней мере, на уровне лексики. Но есть ещё законы грамматики.

В синтетическом языке, каким является праиндоевропейский, грамматические отношения выражаются словоизменением посредством флексий (в отличие от языка аналитического, например современного английского, где ту же задачу решают преимущественно служебные слова). Осмысленные фразы на синтетическом языке, как правило, не могут состоять из односложных слов, представляющих собой основы с нулевыми аффиксами. В праиндоевропейском едва ли не единственное исключение из этого правила – использование чистой основы глагола в качестве формы повелительного наклонения второго лица единственного числа^[12]. (Отмеченная особенность отчасти сохранилась в нынешних индоевропейских языках; ср.: нем. legen «класть» – leg! «клади!», русск. «стоять» – «стой!» и т. п.). Что же касается существительных единственного числа, лишь часть их (согласно реконструкции Бекеса) получает нулевое окончание – в местном падеже, или локативе. (Так называется падеж со значением места; в русском языке он тоже есть, но о нём не говорят в школе, считая для простоты разновидностью предложного падежа; ср.: «в лесу» – местный падеж, «о лесе» – собственно предложный. В праиндоевропейском языке локатив образуется без предлогов; той же особенностью отличается латынь. Редкий пример беспредложного локатива в русском языке – слово «до́ма», с ударным «о».) Другая часть существительных, по Бекесу, имеет в местном падеже окончание ^*-i. По Семереньи, такое окончание получают в локативе все существительные единственного числа.

Названные ограничения сужают выбор возможных синтаксических конструкций фразы: вероятнее всего, это повелительное (побудительное) предложение с обращением к одному лицу.

Сразу же отпадает вариант с указательным местоимением: его основа на ^*so-, созвучная si, сохраняется только в именительном падеже, который в данной конструкции неприменим. Допустимые формы косвенных падежей образуются от иной основы: винительный – ^*tom, местный – ^*tosmi и т. д.

Оценим другой вариант, с корнем ^*sē— «сеять». Вольное переложение рефрена, вероятно, многих удивит: «Сей-дей, рей-дей, Дана!» («дей» – повелительное наклонение старинного глагола «деять»). Особенно близко к оригиналу звучит последняя фраза по-украински (с привлечением диалектного глагола «рiяти», одно из возможных значений которого «роиться»): «Сiй-дiй, рiй-дiй, Дано!» (в украинском языке древнерусский звательный падеж сохранился). Для небожительницы, распоряжающейся водами и зависящим от них плодоношением, вполне уместный призыв. А парные глаголы в императиве не чужды славянской поэтике (ср. русск.: «пей-гуляй», «спи-усни» и т. п.). Это, пожалуй, самая «художественная» версия «перевода».

Более вероятным представляется следующий вариант – версия, так сказать, «философическая»: «Se deu, reī deu, Dane!» – «Себя твори, на бегу твори, Река!» Предполагается, что ^*reī («в беге, на бегу») – местный падеж отглагольного существительного, образованного от корня ^*rei- (учтено предсказуемое стяжение неслогового [j] в дифтонге ^*ei и слогового [i] в падежном окончании ^*-i с образованием долгого гласного [ī]). ^*Dane – звательный падеж существительного с основой ^*Dan-, гипотетического имени девы-реки (ср. индоиранск. danu «река»). Действительно, река сама себя создаёт в движении: стоячая вода – уже не река, а болото.

После распада индоевропейской общности, подчиняясь фонетическим законам языка в разные периоды его развития (праславянский, славянский, древнерусский), архаичная молитвенная формула могла приобрести знакомое нам звучание. Со временем её первоначальное значение забылось. Имя речной девы утратило окончание звательного падежа и стало восприниматься как благозвучное, но труднообъяснимое слово. При этом свой сакральный характер высказывание сохранило, благодаря чему и переходило из песни в песню…

Конечно, любая из реконструкций рассматриваемого рефрена грешит натяжками: выделенные из непонятного выражения слова сопоставляются с корнями гипотетического праязыка, воссозданного лингвистами в различающихся (пусть и ненамного) вариантах на основе нескольких живых и мёртвых языков… В этом уравнении слишком много неизвестных, чтобы решить его однозначно.

Но при всех разночтениях есть в предложенных истолкованиях нечто общее: угадываемая в песенном рефрене интонация обращения к той, чьё имя называется неоднократно. Возможно, эта интонация, это имя, даже будучи не понятыми на уровне рассудка, задевают потаённые струны в подсознании человека, затрагивают глубинные пласты родовой памяти.

Не в этом ли вспоминании давно забытого состоит секрет воздействия гуцульской припевки на людей, казалось бы, далёких от карпатских горцев с их самобытной культурой? Из сообщения информагентства: «На песенном конкурсе “Евровидение-2004” победила певица из Украины Руслана Лыжичко с песней “Дикие танцы”… Руслана часть песни пела на украинском. В тексте песни значительное место занимает припев “шиди-риди-дана”. По мнению ВВС, это звукосочетание произвело большое впечатление на европейских слушателей…»^[13]. Отдавая должное тонкой иронии СМИ насчёт обострённой чувствительности западных меломанов, рискну и далее утверждать: привлёкший их пристальное внимание рефрен – не просто звукосочетание, но осмысленное высказывание. Маленький фрагмент, чудом сохранившийся осколок древней речи.

Почему не могут обойтись без него сегодня новомодные авторы и исполнители? И почему не смог обойтись вчера – создатель «Верховины»?

Эмоционально и мелодически сочинение Михаила Машкина напоминает гуцульские народные песни (многим знакомые по кинофильму Сергея Параджанова «Тени забытых предков»). Но не те задорные наигрыши, под эстрадные интерпретации которых лихо отплясывают с выкриками «гоп, шiдi-рiдi» современные хлопцi тай дiвчата, а песни плавные, протяжные, близкие по мелодике православным молитвословиям. Исследователи давно заметили, что у духовной и народной музыки много общего. «Церковная музыкальная культура создавалась певцами, хорошо знавшими народную музыкальную стихию… Культовые напевы христианского периода содержат в себе интонации древних обрядовых песен, подобных колядкам, плачам, былинам. Часто эта связь таится в глубине, она проявляется в отдельных элементах попевок…»^[14]

Песенное творчество гуцулов Михаил Васильевич изучал, что называется, в полевых условиях: приходил с баяном туда, где совершались общинные обряды (бракосочетания, похороны и другие действа), где звучали праздничные или горестные песни. Сидел у костра с овчарами, просил их спеть. Зачарованно слушал, запоминал слова, затверживал, проигрывая, мелодии. Не всем нравилась эта активность «чужака», выходца из Приднепровья. Некоторые закарпатские старожилы обвинили Машкина в плагиате. В частности, до сих пор муссируется версия, что мелодию «Верховины» он подслушал у здешнего песельника Ивана Гринюка и выдал за свою, а слова переиначил^[15]. Ну не хотят поверить ревнители малой родины, будто пришлый человек мог настолько проникнуться красотой и щедростью их земли, что назвал её своей матерью и воспел как никто другой до него! Что же касается заимствований… Музыканты и литераторы испокон веков черпают мотивы, сюжеты и образы в сокровищнице народной культуры, огранивают её алмазы, превращая их в бриллианты. Это не воровство, но творческое осмысление общего наследия.

…Как выразить высшую степень восхищения? О безукоризненно сложенном человеке мы говорим: «красив как бог», о гениальном произведении: «божественно», о совершенной красоте: «неземная». Нет на свете эпитетов и сравнений выше тех, которые связаны с главными духовными ценностями людей, с вероисповедными понятиями.

Создатель подцензурного произведения искал наиболее экспрессивный, как мелодически, так и словесно, образ, способный одухотворить, приподнять над обыденностью явленный ему чудесный мир («Верховино, мати моя, / Вся краса чудова твоя… / У мене на виду») – горную, а по сути горнюю область, где плывущие облака – будто пасущиеся на весеннем лугу овцы («…За горами далі гори / Синіють вдалині. / А над ними хмари плинуть, / Наче вівці в полонині… / Пасуться навесні!»). Вдохновенная пастораль – чем не картина земного рая? И вполне уместно обозначить в рефрене владычицу этого царства. Но обратиться к небесной заступнице исторической Руси, высшему символу гармонии и женственности – Пречистой Деве Богородице – Машкин-поэт, по понятным причинам, не мог. Сделал это Машкин-композитор. В торжественном ладе «Верховины», как и в её народных «прототипах», угадывается величавый строй богородичных песнопений.