Наша комната самая большая на нашем четвёртом этаже. Поэтому все собрания проводятся именно у нас.
Сегодня открытое партсобрание.
Дверь размахнута нараспах. Заходи любой прохожий! И потом… Народцу битком, свежий воздух пусть тоже заходит к нам на огонёк. Милости просим.
Выступил Медведев и сказал, приглашая к началу прений:
– Саша! Давай первый по солнцу.
Александр Петрухин с квадратной макушкой носа, которому давал слово Медведев, зарделся:
– Александр Иванович! Это на наших летучках вы даёте мне первому слово. А сегодня не летучка. Партсобрание. Пусть выступает кто хочет.
И захотел критикан Калинов:
– Два собрания назад я критиковал Абрамова. Отстег-нул копыта![2] На прошлом собрании ругал другого. А итог тот же. Тоже сложился в ящик.[3] Сегодня я хочу покритиковать космического обозревателя Романова. Но это вовсе не значит, что я хочу его смерти…
Чинопочитаемый Бузулук своё место за столом великодушно уступил какому-то маленькому хорьку в яме.[4] Сам торчит у двери, прилёг плечом к косяку и время от времени поглядывает в коридор. Вроде как на шухере стоит. Вот он выглянул за дверь и аврально доложил басисто, сложив пухлявые ладошки рупором ко рту:
– Лобан Лобаныч! Романов, четвёртый лучший человек Смоленщины,[5] по коридору пропёрся трахтором к себе в стойло.[6] Пока ещё живой.
И все засмеялись.
Кто-то капризным дискантом выкрикнул:
– А чего это Шишков прячется за столом? Чтоб не прятался – избрать его секретарём! Да единогласно!
Единогласно и избрали.
Вчера в семь вечера приплёлся к приятелю. Его не было дома.
Из кулька поел в подъезде кильку жареную, купил в гастрономе на Калининском. Потом постучался к соседям.
Смотрел у них телевизор.
Приятель привёл худенькую коротышку Анну.
– Мой Миша, – тараторила она, – встречает Новый с новой. Я понимаю, «неправое это дело – ходить налево». Но что поделаешь? Я спокойна. «Печаль моя светла: она уже слиняла». Он обязательно вернётся ко мне!
– Зря ты спокойна, – сказал приятель. – Он тебе не нужен. А ты ему не нужна. «Прошлое не завернёшь, как оглоблю». Тебе просто кажется, что ты ему нужна. Мираж! Фантазия, клопик ты несчастный с глазками навыкате!
Приятелю не понравился мой портвейн-33, и он послал меня в гастроном. Но всё уже было закрыто.
В полночь пригасили свет.
В углу я взрывал хлопушки. Жгли бенгальские огни.
Все усердно кидали в себя моё изруганное вино. Всем скорее хотелось упиться.
Анна уже хороша. Она выпрыгнула из-за стола, которым служила откинутая дверца от шкафа, – опиралась на спинки двух стульев – и под радиолу стала одиноко кружиться. Она вертелась и кричала:
– Гы-ыспода граждане-товарищи! Я вес-с-селюся!..
Это было развесёлое самообслуживание.
А всем было тоскливо.
Анне так горелось соблазнить гостя соседей, да она не знала, как к ним завалиться. Вскоре выяснилось, что у него жена, и Анна сникла:
– Мог бы и со мной поспать. Всё оригинальней.
Я спал на раскладушке. Было холодно.
Утром я поехал к себе в Бусиново. Теперь я снимал койку в старой ветхой сараюхе-завалюшке у милого Николая Григорьевича. Он в разводе со своей женой- географичкой. Однако по старой привычке бегает к ней через три дома подкинуть в топку свежих дровишек. Сам согреется и Лидушке не даст замёрзнуть.
В доме все четыре комнаты забиты студентами института культуры.
Моё одеяло слегка мокрое и жёлтое. То ли в вине, то ли в пиве. Пододеяльник с простынёй я тут же простирнул в ведре. А студенты весь день бесились наотмашь.
Одни девахульки хрипло драли песняка, другие с пре-тензией на святую непорочность визжали по тёмным углам.
– А я, пан Анатоль, расплевался со своей маклёвкой,[7] – грустно пожаловался мне Николай Григорьевич. – Но разве я за тем шёл к своей угарной[8] Дидоне?[9] Я бежал на этот митинг[10] с большими надеждами… Думал, всё будёт фонарём…[11] Ёшкин козырёк! Не смитинговались… Не срастились… Не успел занести свои заледенелые яйца за порожек, эта скотобаза[12] залопатила рыло[13] и ну орать: «Ты как тот мальчик Юнь Су…[14] С чем припёрся, преподобный Анохин? С Васей с Кубани?[15] Пш-шёл!» Мда-а… Сорвался гульбарий с игрой на гитаре… Никаких даже макарон поскотски. Ничего не удалось вымутить… На вздохе лишь полюбовался её архитектурным излишеством[16] и выкатился на нулях. Побрёл к себе. В ледяной дворец. Эх-х… Ну «никто так не умеет жить, как мы не умеем».
Со студентами хряпнул он стакашку и кинул кости на диван, уснул на холодной веранде, укрывшись шарфом.
Аккуратова опоздала в аккурат на тридцать минут.
Владимир Ильич в панике. Паника паникой, а надо что-то решительное предпринимать. Ситуация исторического момента обязывает!
Сегодня у Медведева первый отпускной день. Вся полнота власти, о которой большевики мечтали, перешла наконец-то в новиковские руки. С сегодня ты не заместитель Медведева. С сегодня ты сам Медведь! Действуй! Наводи марафет в редакции!
Наш Ильич, крайне смущаясь, бледнея, то и дело поправляя очки на носу, тихо выпевает Татьяне:
– Как Александр Иванович в отпуске, так у неё автобусы перестают ходить.
Татьяна в изумлении разводит свои грабельки на полкомнаты:
– Вовк! Ну ты совсем оборзел от власти в первый же день! Ну разсовсем одичал! Ты что, не знаешь, что автопублика дура? Увидала бабу-ягу – гогочет. Гы-гы-гы! Я и поехала чуть позжей, чтоб этой публики было поменьше… Под Новый год сломала об курицу передний зуб. Везёт же! После свадьбы братца явилась с синяком. Сейчас без зуба. Хорошо, что хоть муженёк мой Юрка не отрекается от меня. Кстати, он из «Труда» перешёл в «Известия». В отделе пропаганды он. Юрка сказал прямым текстом: «Не плачь! Хочешь, расписку дам, что не брошу»… Ребята, мне теперь смеяться нельзя. Хорошо, что зуб не проглотила, а то один товарищ в ресторане «Баку» съел зуб вместо шашлыка.
Олег компанейски обнимает Татьяну за плечи.
– Не боишься, что пришьют аморалку? – говорю я Олегу.
– После Нового года я уже ничего не боюсь. Это точняк.
– А кто попоит меня кофе до получки? – улыбается Татьяна Олегу.
Олег даёт по лысовичку[17] и Татьяне, и Владимиру Ильичу.
– Где ты такой щедрый был тридцать первого? – спрашивает Владимир Ильич Олега. – Ходили стадами и просили по рублю. Олег вскинул руку:
– Фик им в сало нутряк!
Тут вошла дама из секретариата, и Татьяна повернулась к ней:
– Лида, а где наша лапша?[18] Если столовую закрыли из-за аварии на обед, то это вовсе не значит, что лапша нам не нужна.
– Нет ни лапши, ни макарон.
– Но сегодня же у нас день журналиста![19]
– Всё будет чуть позже.
Обозреватель Иван Павлович Артёмов тряхнул листком:
– У меня анкета, кто сколько выпил на праздник.
Олег тут же отрапортовал:
– Я принял в разном наборе восемьсот граммов.
– Мало! – резнул я. – Иди допей.
Олег просяще уставился на Ивана Павловича:
– У вас была пятёрка. В переводе на русскую мерку – пять стаканов.
Иван Павлович отмахнулся от Олега и сунул руки в карманы:
– Товарищи! Вы знаете, сколько за девять месяцев продано спиртного? На пятнадцать миллиардов рублей! Оборона держится на пьяницах! А знаете, как строятся заборы по НОТу? Пишется три буквы и прибивается доска.
Татьяне не нравится, что Владимир Ильич маринует её авторские заметки. Она решила их забраковать. На согласование подсунула Ильичу. А он держит их уже полдня.
Татьяна тянется через стол взять эти заметки. Новиков отодвигает их подальше. Татьяна не выдерживает и капризно вопит:
– Уступи женщине!
Наконец, она забрала заметки, перечитывает их, бракует и рассказывает:
– Ребята! А вы знаете чудака Чухновского?[20] С ним мой отец[21] на Севере работал. Приехал этот Чу на извозчике домой. Дело в Питере. Назад извозчику не уехать. Мосты развели. Так этот чудик извозчика взял на ночь к себе в комнату, а лошадь втащил на кухню. На пятом этаже! Утром лошадь не хотела уходить.
Столовая.
Фифа с кокетливо вздёрнутой валторной[22] просит в кухонное окошко убрать со стола.
Голос из кухни, как из преисподней:
– Уберёте сами. На брильянты не рассыпетесь.
Летучка. Колесов смотрит, как народ набивается в нашу комнату:
– Как в атаку – десять штыков. Как на кухню – полк! Ругаем старые порядки, но не введём новые – партийного отношения к делу не жди. От блондинок не ушли и к шатенкам не пришли.
Артёмов:
– Дежурил в воскресенье на выпуске А. Мало поступило информации. Одна пришла… Всё построено на слове лупинг. Чёрт его знает! Взял словарь на пять кэгэ. Там нет лупинга. Забраковал заметку. Потом было унылое интервью с второстепенным мастером слова. А что пишут непонятные информации – упущение Владимира Степановича.[23]
Владимир Степанович – сидел рядом с Артёмовым – отмахивается ладошкой:
– Не-е… Ты брось, Вань, на меня катить.
Вышла на работу Ия. Она болела.
Сегодня собирались к ней съездить. Испугалась нашего визита и срочно выздоровела.
Прибежала с первополосной новостью:
– Вчера я гуляла со своей подружкой в обществе её важного чёрного кота. Вдруг перед нами перешёл дорогу негр с двумя пустыми вёдрами. Кот в шоке остолбелел и ни с места. Как ни уговаривали – не стронулся, пока не прошёл мужчина, не видевший негра с пустыми вёдрами.
Аккуратова не успела войти в комнату, с порога хрипит трубой:
– Ой, ребята! Я была вчера в гостях. Силов нету! Я обожрата! Слопала столько селёдки, выдула столько чаю… Глаза на мир не глядят!
Она долго объясняет по телефону Сыроваткину, корреспонденту из Саратова, как переделать ему его заметку. Тот не понимает. Татьяна в сердцах бросает трубку:
– Фу! Дуракам закон не писан, если писан, то не читан, если читан, то не понят, если понят, то не так!
Сегодня открытое партсобрание.
«Роль коммунистов в укреплении дисциплины труда».
Докладчик Беляев.
Обычно он приходил в двенадцать. А сегодня прорезался до девяти. Засекает жареные факты для доклада.
Аккуратова опоздала на пять с половиной минут и высказалась:
– А-а! Формализм! Пускай сам Беляев приходит вовремя!
Владимир Ильич, традиционно краснея, попенял ей:
– Когда будешь ответсеком, тогда будешь указывать.
– Противно! – бунтует Татьяна. – Не буду работать.
– А ты забастуй, – советую я. – Сядь на стол.
Травмированная Беляевым Татьяна молча выходит в коридор покурить.
– Слышь, Савуль! Я возьму тебя за пуп! – обещает кому-то по телефону Бузулук.
Он держится петушком.
Ия в рифму режет:
– У Олега Бузулýка
Родилось четыре внука.
Звонит нормировщик Назаренко:
– У вас информация с волгоградского «Красного Октября» неверна.
– Почему? – спросил я.
– Не могли так быстро сделать баланс и дать премию за шестьдесят восьмой год. У нас ещё нескоро…
– Если у вас расхлябанность, это не значит, что везде.
– Есть кто выше вас?
– По росту? Не мерились. Звоните в Волгоград и уточняйте.
Несколько минут остаётся до начала собрания.
Беляев, потягиваясь, говорит Артёмову:
– Завтра в отпуск.[24] Дышать буду во весь кредит![25] Рвану в наш дом отдыха «Озеро».
– Да. Живи потише подальше от людей.
– Я, Вань, не могу без людей. Как выпью, тянет меня на свет, к дружинникам.
– Или дружинников к тебе? Это ж они на хмелеуборочной[26] очищают улицы от поддатиков.
Смирнова просит Беляева:
– Отпустите оформить документы в бухгалтерии.
– Оформите завтра! – сердито бросает ей Романов, космический обозреватель.
Смирнова окусывается:
– Это вы, Романов, завтра полетите в космос.
Беляев докладывает:
– Нерационально мы, товарищи, расходуем время. В обед отделы пустуют. Сядут на обед хором, компашкой. Знаете ж нашу столовую, быстро котлету не съешь.
– Даже хором! – подхватывает всё собрание.
Колесов был категоричен:
– Надо свято чтить свою организацию… А Ржешевский хотел на пять дней уехать от «Сельской жизни» в Эстонию делать полосу. А конфуз с алтайским корреспондентом-путаником Карасёвым? Осенью в нашем вестнике был материал из Благовещенки «Живой памятник Ильичу». Жители посёлка посадили аллею в память о вожде. Заметку опубликовала краевая «Алтайская правда». Карасёв переписал и простучал к нам наверх. Через полтора месяца прислал вторично ту же свою заметку, только превратил Благовещенку уже в Благовещенск. Это как же надо упиться? И очь оригинально оправдывался перед нашим сотрудником: «Понимаешь, старик, сволота в «Алтайской правде» сбила под заметкой нашу фирму ТАСС и подвела меня». Кто-то подвёл его, а не он сам себя высек!
– Да слишком мы нянчимся с лодырями! – выкрикнул Романов. – Надо объявлять лентяю самый нормальный человечный выговор.
Парторг Шишков:
Бесплатно
Установите приложение, чтобы читать эту книгу бесплатно
О проекте
О подписке