Подойдя к бачку с водой, Шибай смачивает глаза, виски. Чертовски хочется спать! Соснуть бы, как говорит Однокозов, минуток шестьсот… Вот кто поспать не дурак! Так же, как поразглагольствовать о своих амурных похождениях. Все девчата, на которых он положил глаз, были в его изложении без ума от бравого, четырежды орденоносного гвардии сержанта.

В углу, где спали офицеры, кто-то зашевелился, приподнял голову. Шибай узнал взводного. Бегичев посмотрел на него припухшими глазами, шепотом спросил:

– Бодрствуешь, земляк?

Оба они родом из одного города. Только младший лейтенант жил на Мызе, а Шибай в знаменитом Сормове.

– Так точно. Ни в одном глазу! – поспешно отозвался Шибай. Он не хочет, чтобы взводный заметил его состояние.

– Может, невмоготу? Тогда подменю на часок…

– Что вы! – возмущается не совсем искренне Шибай. – Я сам!

Он знает – Бегичев к нему как-то по-особенному внимателен. Наверное, потому, что Шибай во взводе самый младший. Перепече сорок, Ладову чуть поменьше, остальным тоже за тридцать. Правда, сам Бегичев от Сергея недалеко ушел, всего на два года старше. Но по сравнению с ним Шибай чувствует себя мальчишкой, хотя три месяца на фронте бесследно не прошли. На войне быстро взрослеют. Теперь Шибай никогда бы не поплыл на спор через Волгу, лишь бы лихость продемонстрировать. Но если для дела потребуется, пожалуйста, готов.

– Напрасно отказываешься, Серега, – сказал Бегичев. – Поди устал…

Через минуту он уже спал, а Шибай подумал, что взводный у него самый лучший, к тому же незлопамятный. Крепко ему досталось, когда в эшелоне обнаружили исчезновение солдата. Ребята рассказали, какая кутерьма поднялась. Шибая вполне могли за дезертира посчитать. Но Бегичев не позволил. И замполит младшего лейтенанта поддержал. Да и Ладов вступился: он мужик справедливый, напраслины не терпит.

Переволновались за него, конечно, крепко. Только зря. Все гораздо проще. Девчонка, возле которой он тогда остановился, была самая обыкновенная: малого росточка, худющая, вся жизнь – в глазищах.

– Чего тебе, солдатик, требуется? – спрашивает дерзко.

Он возьми и объясни. Так, мол, и так, на казенных харчах насиделся. Не сможет ли она организовать для них яичек или свежего молока?

Глаза у девчонки округлились, стали цвета неспелого крыжовника. Она сглотнула слюну и с неожиданной злостью спросила:

– А марципанов заморских, случаем, не желаешь?

– Брось! – разозлился Шибай. – Я не ради христа клянчу. Я за деньги…

– Деньги?! – Голос у девчонки зазвенел. – А ты знаешь, солдатик, сколько у нас на базаре буханка хлеба стоит?.. Яичек, молочка ему, видите ли, подай! Да мы забыли, как они, те яички, выглядят! – кричала она. – У меня мамка второй месяц больная лежит. Кормить нечем…

– А отец? – перебил Шибай, увидев, что она вот-вот разревется.

– Был… Без вести…

Эти слова его будто ударили.

– Постой! – крикнул. – Не сходи с места! Я сейчас!

И бегом назад. Разыскал в толчее своих ребят:

– Братцы, помощь нужна! Человек погибает!

– Всякому не напомогаешься, – отмахнулся Перепеча.

– Ну ты, корма в ракушках, – посмурнел Ладов, – раскрывай заплечный камбуз. Не обеднеем.

Нагрузили Шибая хлебом, концентратами, тушенкой. До чего ж замечательный у них народ!

– Валяй! – закричали вдогонку. – Выручай своего человека!

Обрадовался. Пулей назад к тому месту, где девушку оставил. Прибегает, а ее нет. Ринулся в сторону, другую – не видно. Ох и обидно стало. Вот же чертовка! Так старался, а она смылась…

Под потолком мерно раскачивается фонарь. Шибай становится на ящик, выкручивает фитиль. Опавшее было пламя разгорается, в теплушке становится светлее. Впрочем, темнота над тайгой тоже редеет. Значит, до смены осталось немного. Шибай улыбается. Воспоминания развеселили.

Проискав девчонку, наверное, с полчаса, он собрался уже возвратиться к эшелону – вдруг смотрит: стоит, хитрюга, у забора и за ним настороженно наблюдает. В тот момент он готов был ее побить. Подбежал и кричит:

– Что ж ты!.. Вот дам по шее! Держи…

И вываливает принесенные припасы. Она онемела. Не ждала, видно, такой бескорыстной щедрости. А ему и объясняться некогда, эшелон-то не ждет…

– Будь здорова! – крикнул издали. – Выхаживай мамку! Батя, может, еще вернется!

– Как звать? – услышал вдогонку.

На ответ времени не оставалось. Дай бог ноги, как говорится!.. Увы, когда выскочил на перрон, поезд хвостом вильнул.

Шибай потягивается, окончательно разогнав сон. Сейчас-то ему весело, а тогда на станции было не до смеха. Сел на рельсы и чуть не заревел. Представил, как заволновались ребята, и стало совсем худо.

Кто-то тронул за плечо. Оглянулся: она, глазастая.

– Чего тебе?

– Прости! – говорит, а у самой слезы по впалым щекам катятся. – Это ты из-за меня.

Ну как тут на нее обидишься!

Когда ребята спрашивают, что было потом, Шибай с удовольствием рассказывает, как отправился к коменданту станции. Тот его, как водится, выругал, посадил в следующий эшелон и отправил своих догонять, да еще сухой паек выдал…

Прислонившись плечом к двери, Шибай смотрит вдаль. Тайга, устав преследовать стремительно убегающий поезд, ненадолго отступила. Сразу стало светлее. Воздух посвежел.

Вернувшись на место, Сергей снова берется за тетрадь. Надо записать новые названия. В здешних краях они тоже необычные. Речка Ия, скажем, или Бирюса. Есть своя Ока, как в Горьком. Имена станций звучат сурово: Тулун, Ук, Зима… И встречают их на стоянках теперь иначе. Ликования, восторженности как не бывало. Люди озабочены, смотрят настороженно, тревожно спрашивают, куда путь держат. Будто на востоке страны начисто забыли о только что закончившейся войне, о долгожданной победе.

Еще немного – и можно будить Калабашкина. Шибай убирает тетрадь в рюкзак. Кое-что записывать он не стал. Даже бумаге не доверил заветных мыслей. Вдруг это ему показалось… «И все же хорошо, что на станции Знаменка у меня появился знакомый человек», – думает Сергей. Но об этом рассказывать никому не стоит. Засмеют…

А Оля – красивое имя. Может, ей написать? Не зря же девушка дала свой адрес.

Бегичев проснулся сразу. Открыл глаза, прислушался: тишина. Вагон мерно подрагивает на стыках рельсов.

Мама… Как редко выдавалась минута, когда можно было вспомнить о ней, о доме! Сейчас бы потянуться рукой к нижней полке, вытащить самую любимую книгу… Мама, преподававшая в школе литературу, с детства пристрастила к ним сына.

Отец, талантливый инженер, человек неуемной энергии, с возмущением восклицал: «Чепуха! Человек не должен витать в облаках и тешить себя химерами. Он обязан твердо, обеими ногами стоять на земле». Старше матери на десять лет, отец очень любил ее, но до конца своих дней – умер он перед войной – так и не смог простить жене, что она воспитала сына романтиком, больше всего любящим литературу и уединение. «Испортила ты мне Игоря! – с упреком говорил отец. – Сделала из него мямлю!» Так называл он людей, не способных завоевать себе место под солнцем. Жизнь, по его мнению, была беспощадной борьбой технически мыслящих умов, в которой побеждали лишь трезвые и сильные личности.

Кое-что Бегичев все-таки у отца перенял. Некоторые отцовские черты характера хоть и с оговорками, но воспринимались. В людях больше всего нравилась обязательность, за которую так ратовал отец, не терпевший болтунов. Если считаешь себя настоящим человеком, то, будь добр, держи слово. Пообещал сделать – выполни, иначе грош тебе цена!

Лежать Бегичеву надоело, но встать – значило потревожить Свята. На фронте стрельба, бомбежка сну не помеха, а сейчас любое движение разбудило бы его мгновенно.

Наконец сонную тишину вагона прорезала хлесткая команда «Подъем!». Нары вмиг ожили. С них как горох посыпались солдаты, гулко затопали коваными сапогами. Кто-то в спешке стукнулся головой о крышу, громко ойкнул, выругался. Раздался смех.

– Шевелись! – покрикивал Махоткин. Он стоял посреди вагона, широко расставив ноги, и по-хозяйски окидывал взглядом шумливое воинство. В сапоги его можно было смотреться как в зеркало. – Живее! – подгонял старшина. – Пока стоим, оправиться, умыться!

Натянув гимнастерку, Свят выглянул из вагона:

– Где стоим?

– «Би-ра, – прочел Бегичев вывеску на торце станции. – Еврейская автономная область». Едем, считая от границы Германии с перегрузкой в Бресте, ровно месяц…

Офицеры выпрыгнули из теплушки. Пружинисто приседая, Свят прошелся вдоль вагона.

– Люблю землю, – мечтательно сказал он. – Так приятно чувствовать под ногами надежную твердь. – Запрокинув голову, неожиданно засмеялся: – И небо тоже люблю! Жаден, скажешь? Пусть. Что поделаешь, если и земля дорога, и небо…

Говоря так, Свят не рисовался. По родной земле пролегли его первые шаги. Не те, что делаешь, когда учишься ходить. Перемещаются на своих двоих и в год, и в семнадцать, и в пятьдесят. Шагает же по земле только хозяин жизни – в понимании Свята тот, кто познал цену хлебу и способен добыть его собственными руками…

В пятнадцать он поступил на завод, приписав себе два года. Потом-то его разоблачили, чуть было не выгнали по малолетству из цеха. Мать пожалели: трое ребятишек на руках, а отец погиб еще в Гражданскую.

«Пусть остается, – сказал старый мастер. – Коли сам в рабочие подался и первую получку матери принес, выйдет из парня толк».

Мастер не ошибся. Через два года не было равных Святу среди шлифовальщиков, а его портрет как попал тогда на Доску почета, так и висит до сих пор, Настя написала: рабочие решили ушедших на фронт передовиков считать работающими на заводе и портретов не снимать. Приехав после ранения на побывку, Свят пришел, прихрамывая, в цех – глядь, а со стены знакомая физиономия улыбается. Захотелось снова стать к станку, ощутить тугую податливость металла. Кто бы знал, до чего приятно, закончив смену, медленно идти по территории завода, приветствуя друзей. Как радостно шагать домой походкой уставшего, но сполна сделавшего свою работу человека. Именно шагать! С гордо поднятой головой! И знать, что ты все можешь, тебе все подвластно: и время, и скорость, и сама жизнь на этой прекрасной земле.

Любовь к небу пришла позже. Сперва это была сказка о ковре-самолете, жадное любопытство к птицам. Позже – запуск воздушного змея, возня с голубями… Но осознанная любовь к небу появилась в зрелые годы, если, конечно, двадцать три можно считать таковыми.

Первый прыжок с парашютом. К нему пришлось готовиться долго. Знаешь: приняты меры безопасности, матчасть отлажена, в конце концов, есть запаска. Вопрос в том, как нырнуть в пустоту. Чтобы добровольно отказаться от надежной точки опоры, мало одной решительности.

Свят не может похвастаться, что не испытывал страха. Боязно было во время второго, третьего прыжка. Уверенность появилась вместе с опытом и званием мастера парашютного спорта, когда он стал бойцом-десантником и пришлось высаживаться в тылу врага. Но знает твердо: с самого первого прыжка, с того жуткого мига, когда он головой вниз ринулся в ничто, родилось трепетное ощущение полета. С тех пор оно не покидало Свята. Если он долго не прыгал, начинал томиться. Труднее давалась сдержанность, к которой Свят приучал себя с первых шагов армейской службы. Зато стоило надеть парашют и войти в самолет, как тотчас возникало радостное ожидание: скоро, сейчас!.. Вспыхнет белый купол над головой. Оборвется падение, а вместе с ним и свист ветра в ушах. Бескрайнюю синюю даль охватит звенящая тишина. И ты паришь в ней, чувствуя полную освобожденность, невесомый, вольный… До чего здорово! Разумеется, если вокруг не свистят пули. Но даже в тех случаях, когда приходилось вести бой с воздуха, ощущение радости полета не покидало. И хотя потом, приземлившись, он испытывал облегчение от соприкосновения с землей, его снова и снова тянуло в небо…

– Значит, Бира, говоришь? – оторвался от воспоминаний Свят. – Что же получается? Читинскую область проехали, Амурскую тоже. Теперь вот эта… Далеконько.

– Ага, чуть не всю страну промахнули, – добродушно согласился Бегичев. У него было отличное настроение. – До Хабаровска рукой подать.

Капитан помолчал, наморщил лоб.

– Ты все еще ничего не понимаешь, младшой?

– А что, собственно, понимать?

Свят пригладил ладонью отросшие за время поездки волосы, но ежик на голове сейчас же принял исходное положение.

– Я надеялся, нас на Борзю направят, – задумчиво сказал он, – туда многие эшелоны пошли; на худой конец где-то в районе Благовещенска определят, а мы прем и прем.

– Впереди Приморье, – улыбнулся Бегичев. – Там тоже войска стоят. С какой стати тревожиться, Иван Федорович?

– Видишь ли, – протянул капитан, – был у нас с комполка разговор вчера…

– О чем?

– Про настроение бойцов спрашивал, как с питанием.

– Обычные вопросы. Командир полка обязан интересоваться…

– Правильно, – понизил голос Свят. – Только во время беседы подошел начальник штаба маршрут уточнить…

– И что?

– Пункт один назвал. Видать, случайно оговорился. Комполка на него при этом очень выразительно посмотрел.

– Какой же пункт?

– Гляди, разведчик, язык за зубами держи. Место то Совгаванью называется.

– Не нахожу ничего страшного.

Свят раздосадованно взглянул на Бегичева:

– Да ты знаешь, где она, эта Совгавань?

– Географию изучал. Берег Татарского пролива, – отозвался Бегичев. Хорошее настроение не покидало его, и опасения Свята казались несерьезными.

– То-то и оно, что Татарского, – нахмурился капитан.

– Но я не вижу причин для беспокойства! – воскликнул Бегичев.

Он действительно отказывался понимать Свята. К чему думать о завтрашнем дне? Было как-то все равно, зачем и куда их везут. После победы Бегичева охватило состояние покоя и беспечности. Он, конечно, понимал: пересекают они страну не ради прогулки. И все же трудно было представить, что после того пекла, в котором довелось выстоять и не погибнуть, снова придется идти в огонь.

Бегичеву передалась тревога капитана. Так свежи были в памяти недавние страшные годы. Ежедневная борьба с озверевшим врагом за каждый клочок родной земли, постоянный риск, состязание не на жизнь, а на смерть в умении воевать, в хитрости и сноровке, гибель товарищей…

«Может, обойдется? – мелькнула мысль. – Хватит и того, что вынесли». Но Бегичев тут же отбросил ее.

– Ладно, младшой! – Свят, верно уловивший его настроение, хлопнул Бегичева по спине. – Бог не выдаст, свинья не съест. Не будем раньше времени Лазаря петь.

Возле вагона появился Махоткин. Лихо козырнув, доложил, что завтрак готов; спросил, можно ли раздавать пищу. Пробу фельдшер Якименко уже сняла.

– Валяй, – махнул рукой Свят. – Нам с младшим лейтенантом тоже не помешает заправиться.

– Гречневая каша с рыбой подойдет? – спросил Махоткин.

– Ну и меню! – рассмеялся Свят. – Я бы предпочел мясо. Как, младшой, не возражаешь?

– Не люблю сразу после сна завтракать.

– Это ты напрасно. Солдат должен уметь в любой момент принимать харч. Верно, старшина?

– Так точно, товарищ капитан! – ответил Махоткин. – Как говорится, был бы только повар парень свой.

– Верно мыслишь, Трофим Иваныч, – в отличие от Бегичева Свят заметно повеселел. – Иди корми солдат. А мы пройдемся, аппетит нагуляем да на людей поглядим. Может, нашему холостяку удастся невесту присмотреть.

Махоткин хохотнул и убежал.

– Не состоится сватовство. Женских платочков не видно, – мрачно возразил Бегичев. – Народу много, да все наш брат солдат.

– Действительно, зеленого цвета густо, все каски и пилотки маячат. Немудрено: три эшелона разом пришли.

– Не три, а четыре, – поправил Бегичев. – На запасном пути платформ двадцать с танками.

Размахивая руками, к ним торопливо, почти бегом шел вдоль вагонов Калинник.

– Спешит, – усмехнувшись, заметил Свят и многозначительно вздернул брови. – Ты заметил, младшой, политрук-то в наш вагон зачастил.

– Думаете, из-за Лидочки?

– И думать нечего.

– Зачем напраслину на человека возводить?! – воскликнул Бегичев.

– Не наблюдателен ты, брат, а еще разведчик. Но я против замполита ничего не имею. Парень скромный, рук не распускает…

Калинник выглядел озабоченным. Вид его настолько разнился с привычной манерой поведения, что Свят оборвал себя на полуслове.

– Говори, – потребовал он.

– Получена директива Военного совета.

– Дальше.

– Предложено разъяснить солдатам военно-политическую обстановку на Востоке и задачи войск…

– Виктор Макарович, не тяните. Что разъяснить? – взмолился Бегичев.

– Советское правительство денонсировало договор о нейтралитете с Японией. Надеюсь, понятно?

– Куда ясней, – тихо, как бы про себя, сказал Свят. – Значит, все-таки война. – Он боднул головой невидимого противника и повторил: – Война!..