9

В январе 1942 года стрелковый полк, пополнившийся свежими подразделениями, прошедшими боевую подготовку, полностью укомплектованными штатными единицами вооружения, готовился вместе с другими частями и соединениями Юго-Западного фронта к проведению задуманной вышестоящим командованием фронтовой операции по освобождению территории Харьковской области.

В одном из этих прибывших недавно на фронт подразделений находился рядовой Иван Полуэктив.

Четырёхмесячная боевая учёба придала молодому бойцу больше уверенности в своих силах, во взгляде и фигуре вырисовывались мужественность и уже неподдельная взрослость.

Когда их рота прибыла на передовую, вместо подразделения, отправлявшегося на отдых и переформирование, последовала команда занять уже подготовленные окопы, осмотреться и приступить к маскировке и улучшению занимаемых позиций. Напротив, за рядами колючей проволоки, на небольшой возвышенности виднелось село, занятое немцами. Оно носило смешное название Длинненькое.

Основной массе бойцов повезло, так как не надо было долбить замёрзшую землю, строить землянки. Но отделению бронебойщиков пришлось оборудовать позиции своих двух расчётов, поставленных на флангах роты, так как у заменщиков ещё не было противотанковых ружей. Начались так уже хорошо знакомые Ивану земляные работы. Только теперь было понятно, что если как следует не зароешься в землю, не замаскируешь позицию, не подготовишь запасную, то вряд ли долго проживёшь. Бронебойщики с ожесточением начали долбать землю, с некоторой завистью поглядывая на сослуживцев, пришедших на готовенькое. Но когда командир роты старший лейтенант Макаренко, пройдя по всем траншеям и окопам, приказал взводным дать команду на улучшение всех позиций, занимаемых ротой, и все бойцы начали копошиться, углубляясь и маскируя свои огневые точки, бронебойщики заметно ожили, так, словно получили подмогу и дополнительную силу. При этом они подшучивали друг над другом, пытаясь по мере возможности хоть как-то отвлечь своё тело от тяжести выполняемой работы.

– Ну что, Ванька, что пыхтишь и пускаешь пар, как паровоз? Смотри, чтоб задний клапан не открылся, а то придётся противогаз надевать, – кричал, махая сапёрной лопаткой, Кривошеин.

– Не бойтесь, товарищ младший сержант, клапан не откроется, давно уже уголёк прогорел, – несколько неожиданно для себя ответил Полуэктив, намекая на отсутствие запаздывающей где-то полевой кухни.

– Да, действительно, кишка к кишке уже прилипла и хочет от горя задавиться. Пора бы и пожрать.

Постепенно позиция бронебойщиков приобрела привычные очертания, как и весь передний край, занятый окапывающимися или уже окопавшимися боевыми подразделениями.

Наконец появилась полевая кухня с долгожданным обедом. Через некоторое время последовала команда на приём пищи. Как-то сразу подобрели лица бойцов, радостно расправлявших усталые руки и плечи.

Весело забрякали ложки и котелки, как будто напевали несуразную и немелодичную, но всё же чем-то приятную песню.

Потом было три относительно спокойных дня, когда можно было немного расслабиться.

Иван, как и все другие новички, постепенно привыкал к периодическим перестрелкам с обеих сторон, осветительным ракетам, зависавшим над немецкими окопами, далёкому урчанию немецких танков и другой техники. Но на четвёртый день что-то стало меняться: забегали связисты и посыльные, потом к ротному были вызваны командиры взводов. К вечеру уже все бойцы негласно знали, что завтра начинается наше наступление. Смысл этого слова – наступление – не сразу дошёл до Ивана. Но потом вдруг он со всей ясностью понял, что завтра у него первый бой, который может стать и последним в его короткой жизни. Как-то сразу накатилось волнение, а сможет ли он не испугаться, сможет ли перебороть страх, но давнее мальчишеское, а теперь уже почти взрослое сознание говорило о том, что главное – не опозориться, а значит, стиснуть зубы и преодолеть этот подлый, предательский страх, сказать себе: «Я мужик, я смогу!» Он много раз как будто перекручивал плёнку мыслей, возвращая и возвращая всё в исходное положение.

В конце концов, уже устав от надоедливо повторяющихся в мозгу слов, он решил: «Должен смочь! Я ведь не трус!» Но тут же червячок сомнения как будто шепнул: «Кажется, не трус?!»

Наступление началось на рассвете 18 января с нашей массированной артиллерийской подготовки. Иван, прижавшись к стенке окопа, наблюдал за фонтанами подбрасываемой взрывами земли на немецкой стороне. Ему казалось, что вздрагивание земли передаётся в каждую клетку организма, заставляя его тело вибрировать и трепетать. Вдруг в голове возникла злорадная мысль: «Вот вам, гады, получайте, фрицы паршивые!» Он думал, что теперь-то они легко возьмут это смешное Длинненькое, после такого мощного артналёта.

Расчётам бронебойщиков было приказано во время атаки оставаться на своих местах, выявлять огневые точки противника и своим огнём подавлять их.

Артиллерийская подготовка закончилась. Едва замолкли пушки, последовала команда ротного Макаренко:

– Рота, в атаку, цепью, вперед! За Родину! Ура-а-а!

По мере того, как бойцы, покидая окопы и разворачиваясь в цепь, начинали полубежать-полуидти, «Ура!» превращалось в отчаянное и надрывное «А-а-а-!», которое прекратилось, когда с немецких позиций последовал шквальный огонь.

Этот немецкий огонь вызвал у Полуэктива такое удивление и внутреннюю оторопь, что когда Кривошеин выстрелил, он только после свирепого окрика сержанта «Ванька, мать твою, патрон!» пришёл в себя и начал действовать, как тому учили, хотя он, как ни пытался, не понимал, куда стреляет его командир, цели он не видел.

Тем временем, не пройдя и половины расстояния до позиций противника, рота залегла. Немцы не давали даже поднять головы, без передышки поливая огнём из пулемётов и пехотных миномётов.

Кривошеин пытался вычислить огневые точки и стрелял, с остервенением матерясь и ругаясь на себя и заодно на Ивана за промахи, за то, что немецкие пулемёты всё били и били, не жалея боеприпасов, поднимая полоски брызг снега и земли в рядах наших бойцов.

Младшему сержанту было понятно, что надо менять позицию, зайти с фланга и лупануть по этому проклятущему пулемёту, точнее, по пулемётным позициям, но без команды это он сделать не мог… приходилось ждать. И когда к ним в окоп спрыгнул посыльный от командира взвода, Кривошеин с облегчением подумал: «Наконец-то!» Задание было получено именно такое, как и предполагал и о чём думал наводчик. Он даже мысленно возликовал своей прозорливости, сказав самому себе: «Соображаешь, Тихон Матвеевич!»

Иван, услышав эти тихо произнесенные слова, недоумённо спросил:

– Кто это – Тихон Матвеевич?

– Дед Пихто. Дурень ты, малой. Своего командира надо знать наизусть и понимать наскрозь, понимать даже, когда он хочет пёрнуть, а когда по шее дать, – как всегда язвительно ответил Кривошеин. Но это слово «малой» в его устах смягчало всю остальную колкость и грубость, брошенные своему второму номеру. Кривошеин ясно понимал, что сейчас и ему, уже понюхавшему все прелести войны, и вот этому, по сути, мальчишке предстоит выполнить трудную, может быть, смертельную, но такую необходимую работу. А Иван был удивлен и этому парадоксальному обстоятельству, и самому себе, что за эти месяц-полтора он впервые узнал, как звать-величать Кривошеина, который был до этого только командиром расчёта, или младшим сержантом, или наводчиком, или первым номером, или в его мыслях просто Кривошеиным, но никак уж не гражданским «Тихоном Матвеичем».

– Полуэктив, будешь следовать за мной в двухтрёхметрах. Без моей команды не высовываться. Одним словом, поперёд батьки в пекло не лезь, а то отшибёт головёнку-то и не заметишь, куда она пропала, – это было сказано так яростно и убедительно, что как-то сразу внутренне мобилизовало Ивана. Он почувствовал, как его организм настраивается именно на тяжёлую работу, а мандраж страха смерти превращается в мандраж нетерпения: начать эту, теперь уже неизбежную, боевую работу.

10

Ход сообщения, предусмотрительно прорытый до неглубокой балки, помог Кривошеину и Полуэктиву благополучно, хоть и не без труда, преодолеть приличное расстояние до этого естественного укрытия. Слева от них вела бой вторая рота их батальона.

Бронебойщики находились в стыке между соседней и их ротой. Причём, похоже, вторая рота вела более успешный бой, так как звуки стрельбы и взрывов слева постепенно стали удаляться.

До выхода из траншеи сержант сунул Ваньке в руки замызганную, в каких-то бурых пятнах серовато-белую простынь, неизвестно когда и где добытую предприимчивым Кривошеиным. Он начал накидывать на свои плечи точно такую же простынь, предварительно оторвав от неё небольшой кусок, для того чтобы обернуть этот кусок вокруг каски, завернув края белого материала под шапкой-ушанкой.

– Делай так же, как я, – зашипел Кривошеин в ухо своего второго номера, – да побыстрей, что застыл, как суслик тупорылый!

После того, как бронебойщики закончили маскировочные мероприятия, младший сержант переправил противотанковое ружьё со дна траншеи на дно балки, потом вывалился сам. Он с трудом на своём плече и спине приспособил тяжеленное ружьё и, задыхаясь от нагрузки, пополз по балке. Полуэктив последовал за ним с боеприпасами и своей штатной винтовкой.

Нагрузка была очень тяжёлая, уже через несколько метров сердце Ивана как будто пыталось вырваться из груди, стало стучать в висках, казалось, ещё немного, и можно задохнуться. Когда бронебойщики проползли метров двадцать, Кривошеин понял, что так они далеко не уйдут, отдышавшись, он оглянулся и негромко сказал:

– Ванька, сейчас будем пробовать короткими перебежками продвигаться по балке, а иначе всех наших перебьют, пока мы доберёмся до места. Я бегу, ты лежишь, я упал, ты встаешь и бежишь. Понял, едрёна вошь?!

– Так точно! – коротко выдавил Ванька, да длиннее и не надо было.

Что это было за место, Кривошеин не стал объяснять, потому что попросту и сам не знал, где будет это место, с которого можно будет стрелять по источнику пулемётного огня, почти беспрерывно изрыгавшему этот огонь, несущий ужас невидимой смерти для ребят их залегшей роты.

И бронебойщики начали этот бег с препятствиями. Они удачно преодолели метров двести, по ним никто не стрелял. Балка, как надёжный друг и товарищ, пока прикрывала от невидимого врага.

Надо было осмотреться. Сержант решил выглянуть, когда на верхнем краю балки пошёл мелкий кустарник, воспользовавшись этим естественным укрытием. Шёпотом приказав Ивану оставаться на месте, он, медленно волоча ПТР, выполз к ближайшему кусту тальника. На счастье бронебойщиков, место для позиции было удачным. На склоне высотки, в метрах четырехстах, небольшими чёрными пятнами были видны бойцы лежащей роты, которые за это время сумели, видимо, зарыться в снег, набросав его на себя. Но также видны были длинные большие пятна, скорее всего, уже убитых солдат.

С этого места, хотя и под значительным углом, можно было рассмотреть бруствер немецких окопов. По разумению Кривошеина, было здорово, что они вовремя остановились, иначе можно было напороться на огонь немцев из траншей слева, которые, скорее всего, где-то совсем рядом. Кусты, хотя и мешали увидеть обстановку слева, но зато открывали часть немецкой обороны перед ним. В то же время большая часть огня, а значит, и внимание фрицев было направлено на залегшую роту, а не сюда, на эти кусты. Сейчас он должен увидеть, откуда бьёт пулемёт или, может, пулемёты, а там «дело техники». И как будто поддаваясь мысленному «гипнозу» Кривошеина, немецкий пулемёт действительно застучал короткими очередями. Всматриваясь до боли в глазах и жалея об отсутствии хотя бы плохонького бинокля, младший сержант понял, что этот пулемёт находится, видимо, в замаскированном и стоящем в капонире немецком бронетранспортёре, очертания задней части которого можно было разглядеть с этого угла наблюдения. Бронебойщик не торопясь вставил патрон в ружьё, затем аккуратно поставил ПТР на сошки, тщательно прицелился в точку, где, по его мнению, должен быть пулемёт, и выстрелил.

На какие-то секунды пулемёт замолк, а потом опять начал поливать огнём, но уже расширив вправо сектор обстрела.

– Твою ж мать, промазал! – просипел Кривошеин и, зарядив второй патрон, стал выцеливать огневую точку немцев.

В это время и младший сержант, и Полуэктив, лежавший внизу балки, услышали сначала шелест, а потом нарастающий звук, который преобразовался в вой, и всё это завершилось резким и звонким ударом немного правее позиции первого номера. Комья земли и снега посыпались на голову Ивану. Потом шарахнуло немного впереди, потом сзади и на время затихло. Ванька, всем своим телом вжавшийся в снег, прислушался. Пересилив страх, он поднял голову, ожидая команды или хотя бы какого-то знака от своего командира, но наверху было тихо.

Тогда он понял: что-то случилось с Кривошеиным. Повинуясь своей совести, своему долгу, Полуэктив рванулся наверх. Оказавшись возле Кривошеина, он начал его трясти, пытаясь понять, что с ним.

– Тихон Матвеевич! Матвеич! – повторял он неосознанно, позабыв о какой-либо субординации, растерявшись, как человек, потерявший надёжную опору под ногами и готовый рухнуть куда-то в неизвестность. Когда Иван неосторожно дотронулся до правой руки Кривошеина, тот застонал и очнулся. Только теперь Ванька рассмотрел кровь, проступившую через ватник и оставлявшую красные пятна на скомканном краю маскировочной простыни.

Кривошеин, почувствовав сильную боль в предплечье правой руки, понял, что его зацепило осколком мины, и теперь он не боец.