Глава 19.

Пока мы идем по Солянке, уворачиваясь от машин, которые поливают прохожих жижей на такой дряни, что подметки зиму не выдерживают, Джано держит ответ перед высокой комиссией.

Он показывает эскиз памятника пролетариям «Трехгорки». Дирекция желает поставить его перед входом на фабрику. Чтобы ученицы текстильщиц, вся лимита с окраин, столбенели перед величием текстильно-прядильного дела.

На панно в центре могучая баба в косынке, по бокам такие же подруги, ткацкий станок и рулоны ситца. Много ситца. Бабы на фоне рулонов в комбинезонах и блузках.

Дамы из городского управления по культуре помалкивают.

Начальник, похожий на Паганеля, говорит – от имени райкома спасибо вам, Джано Петрович! Но что-то его все-таки смущает. Ну, как бы это сказать мастеру помягче? Бюст текстильщиц нельзя ли сделать немного аккуратней? Пусть товарищ Беридзе не волнуется, это обычное обсуждение! И он пока спрашивает себя, а не Джано: могут ли быть такие груди у женщин, запуганных звериным оскалом капитала?

В камне они уменьшатся, объясняет Джано.

Но дамы ёжатся. Автора они, конечно, уважают, автор заслуженный. Но, кажется, Паганель прав. Нельзя ли молочные железы ткачих отобразить скромнее?

Джано розовеет и переходит во все тяжкие: женская грудь, товарищи, это символ изобилия, незыблемости, непоколебимости советского строя! Это наша гордость, такая же, как холмы Сталинграда.

А почему текстильщицы в кирзовых сапогах? Ах, это хромовые? Символ крепости и проходимости по дорогам страны? А почему не в обычных туфлях? Вот Паганель видел на ВДНХ такие милые модели. С такими, знаете ли, Джано Петрович, медными пряжками. Как у венецианских купцов.

И насчет материала. Понимает ли Джано Петрович, что скульптурную группу откроют к юбилею революции? Бетонные носы кажутся недолговечными. Могут отвалиться. Не замахнуться ли нам на мрамор? Ни в одном районе Москвы из мрамора ничего не ставят. Экономят.

– Деньги найдем! На увековечивание не жалко. Или лучше гранит?

– С ним работать тяжко.

В общем, пусть мастер думает.

Глава 20.

Тяжел обед Беломора.

Члены его бывшей семьи едят суп из клецок, и Вадим мучается.

Целиком клецку проглотить не получается – велика, а когда жуешь, она растягивается, как запаска для велосипеда, и страшно подавиться. Вадик режет ее ножом.

С высокого стула за ним наблюдает сын, которому Беломор подмигивает, а мальчишка улыбается, лупит ложкой по супу, как веслом по воде, брызги в разные стороны.

Жанна Константиновна неуступчива и строга.

– Что значит – видеться с сыном? Объясните мне, я не понимаю! Сыну видеться с кем? С таким отцом? – Она тычет пальцем в сторону Беланского. – Это отец разве?

Милена пытается вступиться:

– Мам, не надо!

– Что «мам», что «не надо»? Выбрала алкаша с амбициями.

И Вадик чувствует, как внутри него раскрывается некое жерло, под которым гул, всё дрожит, скоро затрясется, ударит, грохнет, зашипит, и начнет извергаться лава.

Он это по войне знает. И ребята рассказывали. Перед боем страшно. Но когда побежали, все равно – солнце не солнце, пыль не пыль, рожи не рожи. А приходишь в себя верхом на враге, нож в его горле; из горла, пульсируя, вытекает черная кровь, а ты выплевываешь на траву кусок его уха вместе с серьгой.

– Жанна Константиновна, может, не надо бы так?

Теща не унимается:

– А все-таки почему, товарищ Беланский? Кто вы, собственно, такой? Князь Киевский?

– Я журналист.

– Журналистов нынче пруд пруди! У вас мания величия! Вы, товарищ Беланский, алкаш и бездельник!

– Но вы недавно называли меня сыном…

– Плевать! Я думала, вы станете мне сыном! А вам по правде никто не нужен: ни моя дочь, ни наш Кирилл.

– Это мой Кирилл, мой Ежик!

– Нет, это наш Ежик! Видеться с сыном, ха-ха! А чему вы его научите? Лакать водку? Кокаин нюхать? Лгать женщинам, обещать и скрываться?

– Мам, перестань, иначе мы с Кириллом!..

У Беломора складывается в голове: недотраханная корова. Будь ты старухой, а я Раскольниковым, треснул бы по башке!

Но озвучивает он другое:

– Я вас также, Жанна Константиновна, слушать не желаю. Я пришел договориться, по каким дням можно гулять с Кириллом, только и всего.

И снова:

– Вы, товарищ Беланский, детерминированный люмпен. Вы довели мою дочь до полоумия. А она, тихая овечка, вам верила, товарищ Беланский! Вам! Мерзкому типу с нездоровыми фантазиями! Был бы жив ее отец… Ах, Мила! Здесь, в квартире, ощущается присутствие старика, и как ему всё не нравится! Друг Фадеева и Буденного. Этот дух мог бы пропитать мальчика!

– Дух лошади Буденного, что ли?

– Не ерничайте, Вадим Григорьевич! Дух правды вольется в него, сделает сыном родины!

Милена то вскакивает, то садится, мелко кивает, наморщив нос.

Беломор чувствует, как к горлу подступает тошнота. Ему давно не нравится, как Милена морщит нос. Как бульдог на прогулке. А когда не хочет тебя слушать, приспускает веки, как сонная ворона.

Кирилл улыбается, глядя на бабушку.

Вадим уходит в туалет, у него приступ рвоты. И оттуда он слышит, как в кабинете лучшего друга Фадеева и Буденного звонит телефон.

Он еще не знает, что это мы звоним ему из автомата.

Глава 21.

После похода с Джано на рынок один чурек мы употребили на улице, два других еле донесли.

В мастерской всё яркое, изумрудное, желтое, палевое, оливковое.

На столе, заляпанном краской, пятнами канифоли, фломастерами, Джано раскладывает дары Цветного бульвара.

Он разделывает куру на сациви, Беломор перемалывает грецкие орехи на мясорубке для соуса и для пхали, я варю шпинат. Гамаюн режет сулугуни, раскладывает на блюде с пучками зелени.

Беридзе, с розовыми от вина щеками, ходит вокруг стола, каждого обнимает за плечи, за каждого тосты поет.

– Царская закуска! – восхищенно говорит Гамаюн.

Трескают за обе щеки.

– Нет, – возражает Джано, – если царская еда, то у Церетели. Ему всё из Грузии самолетом возят, да столы человек на шестьдесят. Мужик добрый, хлебосольный. И живописец недурной, но Бог не дал меры. А когда нет меры, приходит дьявол, и прямо из головы вылезают монстры.

Джано мог бы и резче сказать, но не дает профессиональная солидарность. И все-таки трудно представить, как из почтенного академика вылезают монстры. И потом, если честно, они в каждом живут. В нас тоже живут, как солитеры. И не дергаются, пока велишь им сидеть смирно.

Льется тяжелое вино из кувшина в кружки, стаканы, чайные чашки, во что под руку попадется.

Медное солнце тяжело блестит между спицами колеса обозрения, опускается за министерство обороны: хлюп – и нету его. Только свет темно-оранжевый плющится, превращается в блюдце с краской, бросает отсветы на стремные воды Москвы-реки.

Курить к лифту? Или на крышу? Да поздно уже. Ничего для нас пока не поздно! На крышу!

«Что сказать вам, москвичи, на прощанье…» – это на той стороне двора у кого-то Утесов из радиолы. И дочурка Эдит Леонидовна хриплый голос отца подхватывает: «Доброй вам ночи, вспомина-а-а-йте нас!».

Мы видим это, мы слышим это с крыши. Наевшись так, что больше не лезет, мы курим и молчим перед этим увяданием меди и превращением в школьные чернила.

Звонок в прихожей звучит резко, это Марико пришла.

Джано вразвалку идет встречать.

Из прихожей – там висят шляпы, шинели, пальтишки, ободранные боа, кроличьи палантины, куски бархата, ситца, муара, шелка цвета киновари, как для театра, – вот оттуда слышно одного Джано. Пока еще по-русски.

А она отвечает, наверное, шепотом.

– Гуляем… Есть хочешь?.. Нет, погоди, Марико, какое такси ждет?.. Сколько?! Ты с ума сошла!.. Все потратила?.. Да как же можно, мячик драный!.. Но я же вчера тебе как бы…

И дальше по-грузински, все громче, крещендо, с визгом, ором, топтанием по полу – ужасная полифония.

Входная дверь хлопает с такой силой, что с полки падает гипсовый Сократ и летит на пол, как в медленном кино. Его подхватывает и ставит на место Беломор.