2

Раненый выглядел ужасно. Сознания нет, тело раздуто, как у рекламной фигурки «Мишлен». Грудь, живот, ноги, руки, шея… Лицо синее, губы черные. Дыхание еле прослушивается. Пульс частый и слабый, на груди окровавленная повязка. Травматический пневмоторакс. Из-за ранения легкого воздух при выдохе поступает в ткани и под кожу, накапливается в средостении. Он сдавливает сосуды и внутренние органы, в том числе сердце. Получить представление о состоянии легких невозможно. Все тело вздулось. При нажатии эти воздушные подушки хрустят, как снег под ногами. Убираю руки.

– Отходит, бесполезно.

Это Акимович, фельдшер. Ему сорок лет. На своем веку он видел много смертей, и смотрит на них философски. Стоящие рядом врачи молчат, что понятно. Венеролог и дантист…

– Почему поздно привезли? – возмущаюсь.

– Пехота, – пожимает плечами Акимович. – Мужики в шинелях. Пока сообразят…

Мужиков Акимович не любит, хотя сам из крестьян. Но он выучился и стал уважаемым человеком (фельдшер в полку – величина), а те пребывают в темноте. Знакомая картина. Леокадия, хирургическая сестра, смотрит на меня.

– В операционную!

– Но… – пытается возразить Акимович.

– Живо!

Фельдшер поджимает губы. Я не имею права на него кричать. Он классный фельдшер в чине коллежского секретаря, а тут какой-то вольноопределяющийся. Леокадия приходит на помощь и кивает санитарам. Те бегом несут раненого в операционную. Мы с сестрой спешим следом. На счету каждая минута. Мне помогают облачиться в белый халат и шапочку. Я надеваю кожаный фартук и мою руки. Резиновых перчаток здесь нет, поэтому тщательно тру пальцы щеткой. Ногти у меня обрезаны до мяса. Санитар подносит плошку со спиртом, льет его на ладони. На лицо его написано неодобрение – спирту он нашел бы лучшее применение. Но мне нет дела до его переживаний. Растираю спирт, он сушит руки. В голове крутятся мысли. Что делать? Провести дренаж по Бюлау не могу – нет троакара. Это инструмент для проникновения в полости человеческого организма, выглядит как стилет с трубкой внутри. Даже не знаю, изобрели ли их здесь. Хирургический инструмент в лазарете скудный. Лезь в плевральную полость скальпелем? Чревато. В голове что-то мелькает. Стоп! Я читал о таком случае в мемуарах немецкого военного врача, который служил в Вермахте. Он тогда оперировал русского военнопленного. Вспоминаем…

Санитар завязывает у меня на затылке тесемки марлевой повязки. Подняв руки вверх, вхожу в операционную. Леокадия уже там. Стоит у операционного стола, так же подняв руки. Раненый лежит на спине, прикрытый простыней. Беру склянку с йодом и обильно мажу палочкой с ватой горло пациента.

Леокадия уставилась на меня. В глазах над марлевой повязкой изумление. Не там мажу, не потребовал наркоз. Но здесь он долгий: эфир капают на марлевую маску на лице больного. На это нет времени, раненый все равно без сознания. А где резать, я знаю.

– Так нужно, – говорю ей и беру скальпель. Делаю разрез под челюстью. Брызжет кровь.

– Зажим!

Леокадия ловко пережимает сосуды. Крючком оттягиваю край раны. Что дальше? Чтобы сдвинуть ткани и дать выход воздуху, немец совал в рану ножницы. Выбираю тупоконечные и толкаю. Из открывшейся раны летят брызги крови. Выходящий воздух захватил их. Держу ножницы и крючок, пока пациент сдувается, как воздушный шарик. Уходит цианоз, кожа начинает розоветь. Леокадия смотрит на меня, и я не могу понять, что в ее глазах. Похоже, одобрение. Оставляю ножницы в ране, беру с подноса шприц с раствором кокаина (здесь его используют как анестик) и делаю уколы в нервные окончания по сторонам шеи. Если раненый очнется – болевой шок гарантирован, нам этого не надо. Новокаин был бы лучше и дешевле, но его нет. Производят только в Германии, купить невозможно. Беру гуттаперчевую маску, кладу ее на лицо пациента и открываю вентиль баллона с кислородом. Газ пошел. Теперь можно заняться ранением в грудь. Извлекаю ножницы и беру хирургическую иглу с ниткой. В несколько стежков зашиваю рану на шее. Леокадия, догадавшись, разрезает повязку на груди пациента. Молодец, недаром ее Карлович ценит. Дальше привычная работа. Резекция ребер, извлечение осколка. Ушиваю легкое, послойно – ткани. Пока вожусь, Леокадия контролирует пульс и дыхание больного. По ее глазам видно, что они в норме.

Покончив с раной, бинтую грудь пациента. Беру с подноса толстую иглу для переливания с гуттаперчевой трубкой. Втыкаю ее между ребер над диафрагмой. Из трубки капает кровь – скопилась в плевральной полости. Подставляю банку.

– Когда кровь выйдет, иглу убрать, – говорю сестре. – Не то начнет сосать воздух и будет новый пневмоторакс.

Леокадия кивает. Я зову санитаров. Они входят в операционную, снимают раненого со стола и укладывают на носилки. Уносят. Выхожу в предоперационную. Окровавленной рукой стаскиваю с лица повязку – почему-то трудно дышать. Леокадия прибегает с тазом в руках. Водопровода здесь нет. Мою руки, вытираю их о поданное полотенце и стаскиваю фартук. Леокадия помогает снять окровавленный халат – у него завязки на спине. Я в свою очередь помогаю снять ей.

– Это… – она хочет что-то сказать. – Это было… Никогда такого не видела!

– Я – тоже.

– Но вы!..

– Действовал по наитию.

Не рассказывать же про немецкого врача… Меня потряхивает – отходняк. Раненый мог умереть на операционном столе – плохое начало для молодого хирурга. Все эти дни я тренировался – вязал узлы на выпрошенной веревочке. Нарабатывал моторику пальцев – хирургу это необходимо. Сделал себе четки из желудей, перебирал их в свободные минуты. Довнар-Подляскому пока далеко до майора медицинской службы Иванова. Но у меня получилось, и я счастлив. Осознать, что ты спас человека… К этому невозможно привыкнуть.

– У нас есть спирт? – спрашиваю Леокадию.

– Хотите сказать: водка? – улыбается она.

– Я бы выпил.

Она выходит и скоро возвращается. Санитар следом несет поднос. На нем чарка с прозрачной жидкостью, тарелка с соленым огурцом и кусочек хлеба. Солений у нас много – в погребе бочки стоят. Беру чарку и опрокидываю в рот. По горлу прокатывается огненная волна. Заедаю огурцом с хлебом.

– Пойду, проведаю раненого, – говорю сестре. – Как он там?

– Жить будет, – машет рукой Леокадия. – Поверьте моему опыту. Не первый год ассистирую.

– Но я все же посмотрю.

– Как хотите, – кивает она. Халат только наденьте… Доктор.

В первый раз слышу это от нее. Растем! Санитарка помогает мне облачиться в свежий халат. Иду в палату. Под нее в поместье выделили бальный зал. Он заставлен койками, большинство пустует. Пахнет потом, гноем и человеческим дерьмом. В реальности война не такая, какой ее показывают в кино. Это кровь и грязь, боль и крики умирающих. Возле одной из коек хлопочут сестры милосердия. Обтирают раненого влажными тряпками, меняют ему белье и постель. Раненый стонет. Сестры действуют привычно, не обращая на это внимания. Где мой пациент? Нахожу его на койке у стены. Раненый укрыт одеялом. Из-под него выбегает гуттаперчевая трубка, заканчиваясь в банке под кроватью. Там слегка пузырится темная жидкость – кровь выходит вместе с воздухом. Щупаю пульс. Нормальный – для его состояния, конечно. Дыхание частое, но ритмичное. Щупаю лоб: температура есть, но небольшая, сбивать не нужно. Приподымаю одеяло и кладу руку поверх повязки. Тепло пошло. В помещении полумрак и хорошо видно оранжево-зеленоватое свечение по краям ладони и между пальцами. Не знаю, откуда это у меня. Возможно, последствие переноса, возможно, дар в новую жизнь. Кто позаботился: Христос и Аллах? За меня молились, по крайней мере, обещали. А может, Бог не при делах, и это неизвестное науке явление? Если сознание переносит в другой мир, как об этом узнать? Рассказать некому. Для меня важно, что свечение целебно. Оно помогло мне преодолеть последствия перитонита в стране, где нет антибиотиков и других лекарств из моего мира, и такой диагноз означает летальный исход. Не знаю, зачем Карлович оперировал меня, возможно, тренировался. Он не любит об этом вспоминать: смущается и уходит от разговора. Я исцелил себя сам как в известном выражении^[15]. Понял это не сразу. Сначала изумление Карловича – как быстро поправился тяжелый больной, потом желание прикоснуться к ране. Тогда и заметил свечение. Удивился, но сопоставил факты. Тайком провел эксперимент с пациентами. Раны у солдат заживали буквально на глазах. Они, к слову, что-то заметили, и стали звать меня к себе. Я не отказываю. По лазарету пошел слух, что Довнар-Подляский лечит руками. Сам слышал, как санитары болтали в курилке. Я эти слухи не опровергаю, но и не подтверждаю. Самому непонятно.

Слабость, тянет в сон. Ощущение – будто мешки таскал. Свечение тянет много сил. Убираю руку и накрываю раненого одеялом. Иду к себе. С тех пор, меня признали врачом, я живу во флигеле, где получил комнатушку. При помещике в ней обитала прислуга. Комната небольшая, но с окном, обстановка спартанская. Узкая койка у стены, небольшой стол, табурет и вешалка у двери. Не страшно, бывало и хуже. Снимаю сапоги и прямо в халате заваливаюсь поверх одеяла. Спать…

* * *

– Валериан Витольдович! Проснитесь!

Меня трясут за плечо. Открываю глаза – Карлович. Вернулся, значит. Выглядит довольным. Под беленым потолком горит лампочка на шнуре – электричество в поместье есть. Из-за этого его, собственно, и выбрали под лазарет. Свет у лампочки тусклый и желтый, но хоть такой. Лампочка? Вечер? Сколько я спал?

– Пять часов, – говорит Карлович в ответ на незаданный вопрос. – Думаю, хорошо отдохнули. Вставайте! У меня для вас новость.

Встаю, опускаю ноги на пол. Тянусь к сапогам.

– Не спешите! – останавливает меня надворный советник. – Посмотрите туда! – Он указывает рукой.

Смотрю. На столе аккуратно разложена форма – здесь говорят «мундир». Гимнастерка с серебристыми погонами, шаровары, фуражка. Под столом – сапоги. Новые. Даже в тусклом свете заметно, как блестят голенища.

– Поздравляю вас зауряд-врачом! – говорит Карлович.

– Уже?

– А чего тянуть? – пожимает он плечами. – Дело ясное. Пришлось похлопотать, конечно, но в штабе меня знают. Не одного лечил. Рапорт подписали, а я взял на себя смелость получить вам мундир. Примерьте!

Карлович помогает мне снять халат. Стаскиваю гимнастерку и шаровары. Они порядком изношены, как и сапоги. Подметка в одном каши просит, собирался починить, да руки не дошли. Натягиваю на себя обновки. Все в пору – глаз у Карловича точный. Хирург…

– Погоны Меланья пришила, – сообщает надворный советник. – Или хотите пристегивать?

Кручу головой. Зауряд-военный врач – странная фигура. Приравнен к капитану, но не офицер. И не военный чиновник, как Карлович и Акимович. Это звание дают недоучившимся студентам и гражданским докторам. Квалификация невысокая, оттого их в шутку зовут «зауряд-вряд ли врач». Погоны у них пришиты к мундиру, офицеры и военные чиновники их пристегивают. Ну, так они растут в звании или чине, зауряду это не грозит. Некоторые, впрочем, погоны пристегивают – хотят походить на офицеров. Мне это без нужды.

– Идемте! – говорит Карлович. – Кое-что покажу.

Выходим из флигеля, пересекаем двор и входим в здание лазарета. По широкой лестнице поднимаемся на второй этаж и входим в кабинет начальника. Карлович подводит меня к столу, накрытом простыней. Резким движением сбрасывает ее. Боже! Хирургические инструменты! Скальпели, здесь их называют ланцетами, зажимы, расширители, пилы, ножницы… Новенькие, они блестят в свете лампы. Потрясенно перебираю инструменты. Они удобные, легко ложатся в ладонь. С прежними не сравнить.

– Нравятся? – улыбается Карлович. – Союзники поставили.

Союзники? Французы, что ли? Хреновые из них союзники, но за такое можно простить.

– Едва выдрал, – говорит Карлович. – Всего три комплекта на корпус пришло. Но меня в штабе знают, – подымает палец к потолку. – Не отказали…

Не могу оторваться от инструментов. А это что? Троакар? Непривычной формы, но явно он. Как мне не хватало его сегодня! Теперь заживем!

– Идемте!