© Анатолий Агарков, 2019

ISBN 978-5-0050-1423-8

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Рахит

В двадцать лет силы нет – её и не будет.

/народная мудрость/

Человек рождается маленьким, беспомощным, беззащитным, но с невероятной жаждой жизни и удивительными способностями выживать в любой среде – будь то волчье логово или королевские чертоги. Только в каменных замках растут принцы, а в земляных норах – маугли.

Появился я на свет здоровяком. Из всей палаты – что весом, что ростом – матери на радость, другим роженицам на зависть. Но вот беда – не пошло мне впрок родное молоко. То ли патриотизм во мне начисто отсутствовал и впитываться не хотел, то ли ещё какая причина, только мотал я головой, избегая нацеленного в рот соска, и верещал, истошно, не согласный с голодной кончиной. То же, что ухитрялась впихнуть в меня мама, неблагодарно срыгивал.

На счастье моё случилось в палате мёртворождение. Горевала несчастная очень, и муж её дома – запил, забирать не хотел жену-неудачницу. Просила она, глядя на наше родственное противостояние:

– Нюр, ну, дай покормить.

В её руках я мигом успокаивался – набивал брюшко контрабандой и неблагодарный засыпал. Молочная моя мама плакала, а родная злилась. Возмездие ждало дома. Так и не привыкнув к родному молоку, выживал на сладенькой водичке и жёваном хлебе. Вопил дни и ночи напролёт, голос потерял, а потом слабеть стал.

Однажды отчаявшись, отложила меня в сторону мама и сказала:

– Не жилец.

Застонал глухо отец, скрипнув зубами. Сестра смотрела на меня с деловым интересом, будто гробик примеряя. Но Всевышний рассудил по-своему.

Заглянула к нам врачиха участковая и всплеснула руками:

– Да у него ж рахит развивается! Что ж вы, мамаша, ребёнка губите? Ну-ка, бегом к нам.

Вернулись мы в палату, из которой месяц назад выписались, и пошёл я по рукам – ел от брюха, пищать перестал, поправляться начал.

– Большой любитель чужого добра растёт, – смеялись женщины.

А мама на своём:

– Троих вскормила. Что ж этот как подкидыш?

Врачи:

– Бывает. Несовместимость.

Мама моя человёк упёртый, ей врачёвы домыслы по барабану. И что было бы со мной, не явись на выписку за нами отец, одному Всевышнему известно. Но он прибыл и строго из-под сдвинутых бровей глянул на жену, услышав диагноз.

– Коровка есть? – напутствовали врачи. – Вот и кормите малыша. Кашки варите, творожок. И везде, везде рыбий жир добавляйте….. Слышите? Рыбий жир спасёт вашего потомка.

Я притих в кулёчке одеяла, чуя кульминацию недолгой жизни.

Отец взял меня на руки и с тех пор не выпускал до самой своей кончины – не в буквальном, конечно, смысле.

Вот с такими мироощущениями и вошёл я в сознательную жизнь:

– с болезненной, порой доходящей до абсурда любовью и опекой отца;

– с незаметной, практически не проявляющейся, однако подспудно всегда присутствующей неприязнью матери;

– с презрением старшей сестры – «рахитик!»

– с тошнотворным вкусом и запахом рыбьего жира.

Шесть-седьмой

История души человеческой, хотя бы самой мелкой души, едва ли

не любопытнее и не полезнее истории целого народа, особенно когда она —

следствие наблюдений ума зрелого над самим собою и когда она писана

без тщеславного желания возбудить участие или удивление.

(М. Ю. Лермонтов)

1

С вечера стоял морозный туманец, и все деревья за ночь густо оделись в белый наряд. Заворожённое, волшебное царство! В первые, утренние, досолнечные ещё часы он держался крепко. Разве что стайка снегирей (красногрудых на белых сахарных ветках) стряхнёт немного инея, и крупные, но очень лёгкие, невесомые почти, кристаллы кружились в воздухе, текли вниз, переливаясь, играя бликами. Но позже, когда светило поднялось выше и стало немножечко, по-декабрьски пригревать, он начал сам по себе осыпаться, и вскоре весь чистый, прозрачный, подзолоченный лучами и подголубленный небесами воздух наполнился мерцающей, как пух лебяжий, неподвластной законам земного тяготения, снежной пылью.

Не правда ли, грешно сидеть дома в такое утро. Радостями, которые преподносит жизнь, следует дорожить, решил я и, потеплее одевшись, вышел на улицу. Воздух звенел не только воробьиным гомоном – в соседском огороде вопили мальчишки, играя в войну. Юрок Куровский догнал Вовку Грицай, свалил в сугроб, оседлал.

– Ага, попался! Жизнь или смерть?

– Ой, жизнь! – тяжело дыша то ли от бега, то ли от смеха, взмолился Вовка. – Ой, больше не буду.

– Хватит вам дурачиться! – крикнул я им сквозь щель в заборе. – Посмотрите, какие снегири прилетели.

Куровский перестал тузить Вовку. Тот поднялся из сугроба, выглянул из-за Юркиного плеча, увидел меня и быстро пошёл – мягко сказано – побежал ко мне. И такой радостью засветился – просто родного брата встретил, с которым десяток лет не виделся. Перед забором погасил свою улыбку – должно быть, застеснялся.

– Давно бегаете? – спросил я. – Небось, ухи отморозили. Гляди – отвалятся.

– Эти отвалятся, новые вырастут, – беззаботно махнул рукой Юрка, подходя.

– Жди-и, – на полном серьёзе усомнился Вовка. – Вырастут…

– А у нас сегодня ёлка будет, – похвастал он.

– Какая ёлка? – я потёр застывающий нос варежкой. – Игрушечная?

– Ну, вот ещё! – Грицай попытался быть серьёзным, что, однако, ему плохо удавалось – Ёлка самая настоящая, из леса, а на ней игрушки.

– А-а, настоящая? – я шмыгнул носом. Мне хотелось посмотреть на ёлку.

Вовка это сразу понял.

– Пойдем, глянешь. Замёрз совсем.

– Я не замёрз – я только вышел.

Хозяйка дома подозрительно оглядела нас от большой печи.

– Что, уже набегались? Быстро…

Вовка оправдывался, пытаясь расстегнуть закоченевшими пальцами пуговицы пальтишка:

– На улице – Мороз Красный Нос. Вон и мальчишки подтвердят.

Мать слушала и смотрела на его торчащий вихор, оттопыренные уши сначала как будто бы с угрозой, но постепенно сердце её оттаяло, и по лицу заструилась улыбка.

– Мам, есть что поесть? – Вовка опростал ноги от валенок, подошёл к матери и приложился холодным ухом к её полной руке выше локтя.

– Промялся? – Стюра Грицай провела рукой по вихру, но он тут же встопорщился.

За её спиной весело потрескивало в очаге – по комнатам разливалось тепло.

– Давай-ка сюда свои лопушки, – сказала тётя Стюра, прижимая к себе голову сына и оттирая его озябшие красные уши.

Вовка посматривал на нас смородиновыми глазами из-под материнской руки и счастливо сопел.

– Нате-ка гостинца, – хозяйка разломила кусок пирога на три части и подала нам.

И мы уплели его с таким наслаждением, будто это был не обыкновенный капустник, а невесть какое лакомство.

– А ты, Толька, всё хилой какой-то. Или мать тебя плохо кормит, или гуляешь мало? Много, говоришь? Так что ж такой худющий – кожа да кости? Или молока у вас сейчас нет? Вот погоди, весна придёт, корова растелится – будет и молочко…

– Скорей бы уж, – посетовал Юрка. – Зима как надоела…

Поев, мы забрались на печку. В тепле нас разморило, а вот пальцы ломило.

Подошёл хозяин дома, погладил мои волосы большой мозолистой ладонью кузнеца:

– Согрелись? Тогда слезайте, ёлку будем ставить.

Глаза у него хитроватые, с постоянной лукавой усмешкой в глубине.

Самый маленький Грицай – Серёжка скакал, скакал на одной ноге, упал, нос расквасил. Его старшая сестра Людмила присела перед ним на корточки, намазала нос зелёнкой.

– Не ори, так надо. А то будет заражение крови, и тебе весь нос отрежут.

Увидев нас, она встала и начала собирать в пучок рассыпавшиеся волосы. Они были тёмными, и потому, наверное, кожа на лбу и на висках казалась особенно нежной, матово-белой. Кофточка-безрукавка с широким вырезом на груди оставляла открытыми руки и шею.

Хозяин принёс с веранды пушистую ёлочку с крестовиной у комля, поставил возле окна, в комнате сразу стало темнее. Он широко раздул ноздри, ловя острый аромат хвои, потом поперхнулся, сердито махнул рукой и трудно закашлялся. Лицо его стало тёмным, под стать ёлочным иголкам, в груди что-то хрипело и клокотало.

Прокашлявшись, сказал:

– Кому что, мать чесная! Наполеону для настроения Россия была нужна, Гитлеру – весь свет, а кому и так вот, у ёлочки посидеть – красота, милое дело. Как думаете, пацаны, будет из вас толк в жизни? Даст Бог – посчастливит. Жизнь, она ведь что коловерть: кого на дно затянет, в самую тину, а кого на быстрину вынесет – плыви по раздолью.

– Ясный ты на слова, и лампу зажигать не надо, – сказала ему жена от дверного косяка, тоже любуясь ёлкой.

– Видишь, какая экономия выходит, забогатеть можно. Что ни говори, а здорово сотворён мир, с отделкой исключительной. Только вот человек в недоделке остался – словно кто помешал в процессе создания…

Жена отмахнулась, сказала, уходя на кухню:

– Ёлка в дом – праздник в нём.

Нина Грицай развешивала на качающихся ветвях стеклянные бусы, а её старшая сестра держала в руках коробку с ёлочными игрушками и декламировала:

– Под голубыми небесами

Великолепными коврами,

Блестя на солнце, снег лежит,

Прозрачный лес один чернеет,

И ель сквозь иней зеленеет,

И речка подо льдом блестит…

Ёлка совсем отошла от мороза. Над хвоёй заклубился дымкой пар. На иголках засверкали капли росы. Тянуло от коры смоляной свежестью.

А мне вдруг погрезились сказочные берега далёких стран, крики птиц и шум прибоя, грохот барабана, зовущего на бой, короткая, но кровавая схватка, смуглые плечи и курчавые головы пленников, что склонились на жертвенный алтарь…

– Тотошка!

Я вздрогнул и оглянулся – на пороге в шубейке с платком в руке стояла моя старшая сестра Люся.

– Идём обедать.

– Отстань, я ёлочку наряжаю.

Высоченный кузнец Михаил Грицай на самый кончик ёлки водрузил рубиновую звезду.

– Без этой вершинки – раскосматится.

И засипел широкой грудью.

– Я жду, – напомнила о себе моя старшая сестра. – За вихры тебя тащить? Могу.

– Ты сама-то зайди, – пригласил её хозяин. – Да на ёлку полюбуйся. У вас такая?

– Не-а. Мы вообще не ставили.

– Вы вечером вместе с Толиком приходите, – пригласила Люда Грицай.

– Ладно. Пошли, – теребила меня сестра.

Михаил Давыдович покачал головой, усмехнувшись:

– Думаю, всё думаю, старость пришла, уж и в землю пора, да что-то не хочется. Вот я и говорю иной раз, куда люди спешат – торопятся, будто бегом бегя дольше прожить можно.

С сестрой спорить бесполезно – я оделся и побежал домой.

Дома было чисто, тепло и уютно, словом, как перед праздником.

Я поел и забрался на широкую родительскую кровать. Вскоре подкрался сон.

…У меня были крылья – огромные, сильные. Я парил высоко над землёй. Подо мной растелилась незнакомая равнина, виднелись вдали горы. Зорко оглядывая безмерные пространства, я увидел берег чудесной реки. Захотелось искупаться. Приземлившись, почувствовал неясную угрозу. Дёрнул с бедра меч и, очертя голову, бросился навстречу неведомой опасности. Подо мной уже резвый скакун, белый плащ вьётся за моими плечами. А со всех сторон, из-за каждого куста, пригорка или валуна в меня направлены стрелы бьющих без промаха луков. Неведомые стрелки. Кто они? Сколько их?…

Проснулся от яркого света в комнате – Люся читала книгу, притулившись к столу.

Было невыразимо приятно нежиться под тёплым одеялом.

Сестра не заметила моего пробуждения и продолжала неторопливо шелестеть страницами. Должно быть, интересная книга. Но куда ей до моего сна!

– Диковинный сон мне приснился.

– Силён ты дрыхнуть. Что ночью будешь делать?

– В гости пойду.

– Ага, иди. Давно уже пора, да как бы не поздно было – на дворе-то уж темно.

Я бросился к окну, и сердце моё защемила обида.

– Проводи, – наспех, кое-как одевшись, захныкал я.

– Отвянь, – дёрнула плечом сестра.

– Я боюсь – там темно.

– Боишься – не ходи.

– Ага, с тобой сидеть останусь.

– Ну, иди… Я посмотрю, как ты вернёшься, если ещё дойдёшь.

И я пошёл, хотя очень боялся ходить по тёмной улице. Ледяной червячок страха осязаемо шевелился где-то на дне моего сознания. Но улица не была такой страшной, какой казалась из окна. В разрывах облаков мерцали звёзды. Луна где-то блудила, и её матовый свет мягко стелился по окрестности. Снег весело и звонко хрустел под валенками. Мороза не чувствовалось, хотя, конечно, он был – не лето же.

Чёрный пёс вынырнул откуда-то на дорогу, покосился на меня, сел и завыл, уткнувшись мордой в небо.

С отчаянным воплем я бросился вперёд – собака с визгом от меня. Мелькнул забор, и я с разбегу ткнулся в калитку грицаевских ворот. Никто меня не преследовал, никто не гнался за мной. Калитка подалась вовнутрь двора, когда я потянул за верёвочку щеколды. Все окна были черны, лишь гирляндою светилась ёлка. Поднялся на крыльцо, прошёл веранду, толкнул дверь. Ни души, ни звука.

– Есть, кто дома? – прозвучало мольбой.

– Кто там? – Люда откуда-то из глубины комнат.

– Это я, – сказал я.

– А, Толя, – с улыбкой на губах показалась Люда. – С Наступающим!

– Говорили, ёлка будет.

– Проснулся! Так была уже. Ребятишки были – попели, поплясали, получили подарки и разошлись. Ты где был?

Слёзы сами собой побежали по моим щекам.

Люда покачала головой и вытерла мне нос полотенцем.

– Подожди, я тебя сейчас угощу. Там должно что-то остаться.

– Садись, – позвала она меня за стол, – да разденься ты.

Через минуту я уже уплетал какие-то сладости, запивая их компотом, а Люда сидела на диване, погрузив локоть в подушку, подперев щёку рукой, и ладонью поглаживала голое колено.

– Очень жаль, что тебя не было – детвора так уморительно веселилась.

Ей захотелось меня утешить, но как это сделать она не знала. Ей было шестнадцать лет, и она испытывала ко мне материнские чувства. Наверняка.

– А где все?

– К Батеневым пошли.

Не компот, а настоящий нектар! Я потягивал его с наслаждением. И торт, и печенье с выпечкой – я ещё не всё испробовал. А конфет, какая куча! Мне хотелось остаться, но обида и неловкость не проходили. Заявил, что ухожу.

Людмиле было скучно одной сидеть дома.

– Подожди. Идём, чего-то покажу.

Жуя на ходу, протопал следом за ней в тёмноту спальни. Люда быстро освободилась от платья, а шёлковую сорочку обеими руками лихо вздёрнула на самую голову. Это было непостижимо, таинственно и захватывающе интересно. Сейчас мы будем целоваться и ляжем в кровать, подумал я.

– Видел?

– Ага.

– Что видел?

– Ну, тебя.

– Да нет, смотри.

Манипуляции с сорочкой повторились.

– Видел? Искры видел? И всё тело наэлектризовано – светится.

Я поперхнулся непрожеванным куском. Люда надела платье, включила свет и подозрительно уставилась на меня.

– А ты что подумал? А ну, марш домой! Бесстыдник….

Кто бесстыдник? Я? Ну, люди! Вот, народ! Это в душе, а внешне я был вызывающе спокоен и безмятежно доволен собой. Сколь бы старше и умней не была она меня, всё же оставалась женщиной – куда ей до мужика, пусть даже такого маленького, как я.

Ночью приснился сон. Целый хоровод девиц кружился возле моей кровати. Их не видно в темноте – только шарканье ног и скрип половиц. Потом ночные сорочки птицами взмыли вверх, и обнажённые тела угрожающе засветились из темноты.

Я нырнул под одеяло….

2

Сегодня самый замечательный день в моей жизни – мы едем покупать телевизор. Вот только проснётся отец, отдыхающий после ночной смены, и сразу поедим. Я взволнован, мне радостно и чуточку не по себе.

Как долго тянется утро. Тревога наполняет сердце – а вдруг отец передумает. Я так ждал этого дня. Сумбурные чувства теснятся в груди – напряжённое любопытство, счастье, страх, надежда, сомнение, нетерпение.

Будто издалека доносится голос сестры:

– А что ты сделаешь, если тебя захотят отлупить?

Я опасливо отодвинулся.

– Не собираюсь тебя бить, просто хочу узнать, что ты делаешь в таких случаях?

Я сунул указательный палец в рот и стал грызть ноготь. Люся вытащила палец из моего рта и посмотрела на руку с обкусанными ногтями.

– Рука как рука. Всё нормально. Скажи, а тебе никогда не хотелось дать сдачи?

Широко раскрыв глаза, я покачал головой.

– Так и будешь всю жизнь козлом отпущения?

Я опустил голову. Палец снова оказался во рту.

– Послушай, Тотошка, – хрипло прошептала она, наклонившись к самому моему уху, – я научу тебя давать сдачи. И когда какой-нибудь здоровенный парень начнёт приставать к тебе, ты покажешь ему, где раки зимуют.

Я вытащил палец изо рта и недоверчиво уставился на неё.

– Ты слышал, как я отлупила Катьку Лаврову? А она ведь старше и больше меня.

Я почтительно кивнул.

– Так вот, я научу тебя, как это делается. Тресь! Тресь! Тресь!

Её кулаки отмутузили воздух.

– Тресь! – тихо повторил я, неуверенно сжал кулак и нанёс слабый удар в пустоту.

– Прежде всего, если кто-нибудь заорёт на тебя, никогда не трусь, не веди себя так, будто думаешь, что тебя убьют на месте.

– Тресь! – я неуверенно ткнул маленьким кулачком перед собой.

– Нет, начинать надо с другого. Может, тебя вовсе и не собираются бить. Первым делом – глубокий вздох, – она глубоко вздохнула воздух и подождала, пока я сделаю тоже самое, – рёбра проступили под моей рубашкой, – а потом орёшь во всё горло: «Вали отсюда к чёртовой матери!»

На её крик в дверях комнаты появилась мама.

– Что вы тут делаете?

Она с тревогой посмотрела на меня. А я поднялся на цыпочки, сжал кулаки, зажмурил глаза, сделал глубокий вздох и заорал:

– Вали отсюда к чёртовой матери!

Потом повернулся к сестре и улыбнулся:

– Ну, как, нормально?

– Люся,… – сказала мама.

– Должен же он, наконец, научиться защищать себя.

Мама остановилась в дверях, словно не зная, что ей делать дальше. Тогда я насмелился, подошёл к ней, выставил перед носом свой маленький кулачок, глубоко вздохнул и пропищал:

– Вали отсюда к чёртовой матери!

Мама покачала головой:

– Дожила…

– Я просто тренируюсь. Это я не тебе сказал.

Мать вытерла нос передником, махнула рукой:

– Чему хорошему, а этому быстро учатся. Лучше б почитали…

– Читать его в школе научат, а вот защищать себя вряд ли.

– Ну, учи-учи, – мать шмыгнула носом и вытерла глаза передником.

– Не собираюсь делать из него задиру, – сказала Люся. – Просто хочу, чтобы он мог постоять за себя. Не может же он прятаться за твою юбку каждый раз, когда кто-нибудь на него не так посмотрит.

Отец проснулся от наших воплей, заскрипел пружинами кровати, поворачиваясь на бок, сказал:

– Вот сподобилось Всевышнему девицу наградить мужским характером, а парнишку наоборот. Послушай меня, сынок. Твоя сестра права, но только отчасти – на каждого драчуна всегда найдётся ещё более сильный соперник. Я научу тебя не бояться никого и ничего. Надо только понять, что такое страх. А это то, что движет нами. Всё на свете держится на нём. Дисциплина и подчинение зиждутся исключительно на страхе. Основы закладываются с детства. Страх перед материнской руганью, перед отцовской поркой, перед упрёками друзей. Страх перед учителем, перед наказанием, боязнь плохой отметки, провала на экзамене. Потом, когда ты взрослый – страх перед начальством, от которого зависит твоя премия и карьера. Страх перед кознями коллег или врагов. Страх перед войной и смертью. Верующий боится ада, неверующий – ошибок. Страх перед болезнью, болью, старостью, одиночеством, непониманием, милицией, психушкой. Страх проходит через всю нашу жизнь. Вообще, она им только и держится. Страх перед тюрьмой заставляет уважать законы. Так было всегда, во все времена. А теперь запомни – когда, как говорит твоя сестра, кто-нибудь не так на тебя посмотрит, ты подумай о том, как многого боится он. И тебе станет легче смотреть ему в глаза. И ты ударь его – нет ни кулаком, словом ударь в самое уязвимое место. И если ты правильно определишь его уязвимое место, и правильное найдёшь слово, увидишь, как побледнеет твой враг, испугавшись, и побежит прочь, сломя голову.