Первым делом, поставили в конце дополнительную парту. И грозно пересадили Любку на ту самую парту, освободив для Инги ту, которая стояла в середине ряда. Села она за нее только после того, как Любка помыла парту с содой. Учительница сама принесла ведро и тряпку, и все время, пока она мыла, стояла над нею, рассказывая ребятам, как вши могут прыгать на два метра и переползать с человека на человека, и что они вызывают страшную болезнь, которая называется «брюшной тиф».

Потом проверили на вшивость остальных.

Вши были у всех, но почему-то об этом никто не вспомнил, даже пришлось вызвать врача, который намазал всем головы серной мазью, боязнь вызывали лишь ее насекомые.

С того самого дня Любка разошлась со всем классом, обнаружив, что никто с нею не разговаривает, и даже стараются обходить стороной. Теперь все смотрели Инге в рот, что бы она ни сказала – и старались как можно хуже отозваться о Любке.

И не удивительно! Все же дружба с Ингой давала несомненные преимущества. Во-первых, игрушки, ни у кого таких не было – несколько кукол с волосами и закрывающимися глазами и плюшевый мишка, которые она приносила в школу. Игрушки значительно повысили ее рейтинг. Во-вторых, в интернате, тем, кто дружил с Ингой, разрешали смотреть телевизор в кабинете воспитателей. В-третьих, позволялось ходить с нею на индийское кино на детский сеанс. Так что дружить с ней старались не только в классе, но и в школе, особенно интернатские.

А про Нинку из второго Б и говорить не приходилось, теперь они дружили мамами…

В отместку Любка плюнула на домашние задания и на учительницу, которую с того самого дня, как она сунула ей в руки тряпку, будто она была заразная, перестала уважать. Она не только не делала уроки, но и не торопилась отвечать. И когда та злобно шипела и выгоняла из класса, только радовалась. Уж чего-чего, а видеть их всех Любке хотелось меньше всего.

Заметив, что она не делает уроки, Инга, которую уже через неделю выбрали старостой, развила бурную деятельность, предложив классу взять над нею шефство. Шефство доверили интернатским, которые на Ингу буквально молились, тем самым еще больше раздражая Любку. После уроков ее хватали и тащили в интернат, усаживали за стол и, пока смотрели телевизор, велели делать уроки, приставляя дерущуюся охрану.

Или пытались причесать, как будто она была им куклой…

Ну, не сказать, чтобы было уж очень плохо. Ее даже иногда подкармливали котлетой.

Но Любка никогда не следовала правилам, которые ей диктуют, а уж тем более не продавалась за пирожок. Она не считала одноклассников умнее – выучить стихотворение или таблицу умножения за то время, пока отвечают другие, мог не каждый. Хуже, теперь уроки перестали делать другие, которым из-за нее на уроки не хватало времени. Или делали те же ошибки, которые она им подсказывала.

До конфликта у нее часто брали списывать. Училась она, чуть-чуть не дотягивая до отличницы. Но из-за того, что ее держали в интернате, мать несколько раз ее избила, когда она не смогла вовремя забрать из садика Николку. О том, что происходит в школе, Любка матери не говорила, чтобы не расстраивать ее. Раз пять портфель в одиночестве ночевал в интернате, когда Любка смогла улизнуть от надзирателей, обвинив их, что уроки не сделаны именно по этой самой причине.

В общем, вскоре шефство учительница приказала отменить. На всякий случай ей объявлен был бойкот, но потом отменили и его, потому что дружить с Любкой и раньше не дружили, а не замечать ее, значить упустить возможность показать себя, тем более, что так она могла не появляться на общественных мероприятиях, без зазрения совести отправляясь смотреть телевизор и читать книги в сельскую библиотеку.

С тех пор так и повелось. Чтобы вызвать к себе интерес, старались позабавить остальных, избивая ее. Инга руки о Любку не марала – она считала себя очень воспитанной, но благосклонно относилась к избивающим ее.

Даже слишком воспитанной…

Однажды, когда она училась в четвертом классе, в квартире у учительницы, которая приглашала Любку в гости, даже не обратив на это внимания, Любка взяла ножницы и, поставив острием к низу, повертела вокруг оси. Мать Инги и Инга в это время тоже сидели за столом – они, как и Любка, часто заходили в гости к Алле Игнатьевне. Любка в их присутствии чувствовала себя неловко, делать ей было нечего, мать Инги и сама Инга старалась сделать вид, что ее как бы не существует. И когда Инга вскрикнула, ткнув в нее пальцем, чем немало напугала Любку, обе учительницы повернулись к ней.

На ножницы Любка не давила, цель порезать клеенку или проткнуть ее перед собой не ставила, на клеенке не осталась ни царапины. Но на утро об этом опять знала вся школа – и в «А» классе, и в «Б». И даже в учительской говорили только об этом, сочувствуя Алле Игнатьевне, которая в оправдание тужилась что-то сказать и краснела, а потом тихо учила ее больше так не делать. А Любка ужасно нервничала и переживала, внезапно убедившись, что каждое ее движение под прицелом – и пусть даже никто не обращал на нее внимания, внимание на нее обращали все!

Наверное, только Инга могла объявить Любку врагом по такому пустяку…

А потом появился трижды второгодник Васька – и война началась самая настоящая.

Он не дергал за волосы, как другие, не показывал язык, не взрывал под ухом шарики, чтобы звенело, а бил по-настоящему, нападая внезапно и со спины, ударяя портфелем или пиная под зад. И когда его никто не остановил, наоборот, приятно расположились – и он вдруг стал всеобщим любимцем, вышел из Васьки зверь, превратив ее жизнь в тихий ужас.

Житья совсем не стало, ни в школе, ни дома.

Но беда не ходит одна. Вслед за тем в школу приехала практикантка, которая теперь вела уроки математики вместо Аллы Игнатьевны…

Алла Игнатьевна Любку понимала и частенько приглашала к себе, доверяя ей проверять тетради с домашним заданием. В школе любимая учительница ее не выделяла, спрашивала строже, чем с остальных, но, когда оставались наедине, часто рассказывала, что так не везде и не всегда. Потом обычно стряпали пельмени или топили баню, в которой она кутала ее в огромное душистое махровое розовое полотенце, или заворачивались в одеяло и просто слушали тишину, сидя на крыльце, любуясь луной и звездами. В такие минуты Любка забывала обо всех своих невзгодах.

Но недавно она вышла замуж и должна была уехать очень далеко, в Мурманск. А у практикантки сразу появились любимчики – та самая Инга, от матери которой – а она была в последнее время завучем, зависело, оставят ее работать в школе или ей придется отправиться в другую школу, в которой учеников было так мало, что несколько классов учились в одном. И Нинка, мать которой привезла для нее недорогую каракулевую шубу.

Все это она узнала от Аллы Игнатьевны, которая уже упаковывала чемоданы, и огорчалась, что Любка теперь останется совсем одна, и радовалась, что наконец-то уезжает, потому что даже чихнуть, ей, привыкшей жить в городе свободолюбиво, нельзя незамечено.

– Плюнь, Любка, на все – и учись. Твоя жизнь только началась. Ты грамотнее их всех. Поверь, никто не знает, кто такой Шкловский, – тяжело вздохнула она. – И вряд ли Геотрина Елизаровна, которая преподает тебе литературу, хоть раз прочитала Гете. А жаль…

Посидели, перебрали вещи, которые учительница подарила на память. Потом Любка проводила ее до автобуса.

И как только автобус скрылся из виду, Любка поняла, что жизнь закончилась.

Практикантка еще при любимой учительнице развернула бурную деятельность, организовав отряд добровольцев, в который попали все ее любимчики. Еще не стемнело, последний автобус на станцию в район уходил лишь в семь, а отряд тут как тут. Подошел к Любке и сообщил, что никто из учеников не имеет права находиться на улице после девяти, предупредив, но как будто потребовав, чтобы она убиралась с улицы, пока ее не выставили из школы, как злостную нарушительницу.

В тот самый детский дом, в котором учились все те, кому среди нормальных ребят было не место…

Что плохого сделала Любка практикантке, она не знала, но та все время старалась выделить ее своим пренебрежением, и при этом неизменно улыбалась. И когда ставила за хороший ответ заниженную оценку, словно бы подчеркивая, что Алла Игнатьевна, которая учила Любку необыкновенному счету, когда без столбика сразу получают ответ, ничему ее не научила. И когда она поднимала руку, словно бы не замечала. А когда проходила мимо, толкала ее плечом, и выставляла так, что это Любка на нее налетела. Потом, на собрании, рассказывала Геотрине Елизаровне обо всех, сочувственно морщась, когда речь заходила о Любке.

Какая она после этого учительница, думала Любка, пока с тяжелым сердцем шла домой. Пригрозила, что проверит домашнее задание, но промолчала, когда парень из ее отряда ударил ее, а второй сорвал шапку и бросил в снег, потоптавшись на ней. И когда девочки смеялись, улыбнулась и, вместо того, чтобы остановить, взяла за плечо и пожурила, что мол, не надо выяснять отношения на глазах у людей, и лучше это сделать, когда рядом никого не будет.

Получается, что она как бы благословила его…

А ударь-ка она, ее сразу бы разоблачили, как малолетнюю преступницу.

Теперь в школе у нее был еще один враг.

А дома вот, металась испуганная мать, собирая Николку, чтобы переночевать в доме быта. Пьяный отчим вот-вот должен был вернуться с работы. Любка и мать столько раз убегали из-под топора через окна и через двери, что теперь уже не ждали, когда придет беда.

В двухэтажном здании, в котором располагались почта, радиоузел и дом быта, в отдельной каморке на втором этаже, где работали мастера по бытовой технике из райцентра, хранили теплое одеяло и одежду, чтобы постелить на пол. Там было безопасно, через окно не залезешь, метра четыре. И дверь в дом быта была крепкая. Одно плохо, пьяный отчим мог вышибить ее, если бы догадался, что они там прячутся.

Оттого, что в школе кто-то узнает про ее жизнь, волосы вставали дыбом. Да и матери пришлось бы несладко, узнай кто, что они живут в доме быта, в котором хранились материальные ценности. Любка понимала, если мать уволят, прятаться им будет негде. Несколько раз просились к людям, но потом сильно об этом жалели – отчим приходил так быстро, будто за ним специально посылали. В то, что им кто-то поможет, они уже не верили, милиция лишь разводила руками, когда мать вызывала их. Нужны были синяки, а синяков отчим не оставлял, выламывая руки и ударяя обычно под дых, а после сразу хватался за топор или нож. Через пятнадцать суток в КПЗ, куда его сажали за пьянство, становился еще злее. Спасало их чудо – иначе не объяснить. То споткнется, то зацепится топором за трубу буржуйки, то успеют выставить окно, то на улице пилят ручной пилой дрова или возятся в снегу с Николкой…

И Любка закрывала дом быта на железные засовы, вешая амбарный замок, как будто там никого не было, дожидаясь, пока отчим заснет.

А он иногда не спал до утра, приходил, дергая замки, или бродил по улице с железной заточенной тростью, выспрашивая, не видел ли кто мать, и где она может быть.

Самой Любке пойти было некуда…

Раньше она еще могла погреться в библиотеке, которая работала до девяти часов – там Любка иногда смотрела мультфильмы по черно-белому телевизору «Рассвет» или подряд читала все книжки. На уроках ей уже давно было скучно, она прочитывала учебники за день или два. Домашние задания она не учила, но отвечала хорошо, усредненной тройки ей хватало за глаза. И на второй год ставить, или отправить в страшный дом, про который нет-нет, да и поминали, вроде бы не за что. Книг в библиотеке было много, больше тридцати тысяч. Книги собирали еще инвалиды, среди которых были и писатели, и ученые, и бывшие политические ссыльные. Толк в книгах они понимали. Библиотека считалась одной из лучших в районе, книжки у них иногда даже заказывали из других городов. Собрания сочинений Марка Твена, Вальтера Скотта, Дюма, Лопе де Вега, о которых никто в классе даже не слышал, и еще много-много других писателей, которые удивляли Любку. Мир, в котором она жила вдруг исчезал, покрываясь темной пеленой, а тот, другой, в который она не могла войти, вдруг открывал свои двери – и Любка плакала и смеялась, и радовалась и мечтала вместе с необыкновенными и необычайно похожими на нее героями. Самую толстую книжку она могла прочитать за ночь, пока мать не начинала кричать под ухом и бить по голове.

Но после введения новых школьных правил, библиотека стала закрываться в семь. Теперь она слонялась по улице, прячась от людей в сугробах.