Первый раз Черменский встретился с нею перед самым Рождеством, на вечере у графини Анны в Столешниковом. Гостиная была полна гостями и «кузинами», слышался смех, звон бокалов, девичья болтовня, кто-то играл на рояле, кто-то напевал французские куплеты… а Владимир стоял столбом, как мальчишка пятнадцати лет, и в упор, напрочь забыв о приличиях, смотрел на Софью. Они не виделись всего год, но Черменский не сразу узнал ту испуганную, заплаканную, мокрую зеленоглазую девочку, вытащенную им из реки, в стройной барышне, непринужденно вошедшей в комнату. На Софье было простое, но довольно дорогое муаровое черное платье со строгим воротом, волосы уложены в высокую прическу, из которой словно случайно выбивалось несколько кудрявых прядей на шее и висках, зеленые глаза смотрели безмятежно, спокойно. К ее руке тут же выстроились в очередь мужчины. На Черменского Софья взглянула мельком, поздоровалась, сказала несколько ничего не значащих слов… И, вежливо улыбнувшись, отошла к сестре. И до самого конца вечера больше не повернулась к нему.

Ни тогда, ни позже Владимир так и не смог ничего понять. Графиня Анна, встречаясь с ним, только пожимала плечами. «Володя, видит бог, я сама теряюсь в догадках. Соня стала такой скрытной, такой вспыльчивой, никогда ни о чем не рассказывает… Уверяет, представьте, что ни одного письма вашего не получила! И этот ужасный человек по-прежнему рядом с ней… Я до сих пор не пойму, чем он ее взял! Соня не влюблена в него ни капли, клянусь вам! Я же все-таки женщина и чувствую такие вещи! Но она выходит из себя всякий раз, когда я пытаюсь повлиять на нее… отговорить… Ведь Соня не может, в самом деле, его любить, это просто нонсенс, бессмыслица!»

В последнем Владимир с каждым днем сомневался все больше и больше. Он уже выяснил, что Софья живет в Богословском переулке, в доме, который купил ей Мартемьянов, и однажды даже нахально, на свой страх и риск, зашел туда, зная, что Федора нет в Москве. Но выглянувшая на стук Марфа сделала вид, что не узнала Черменского, и сердито объявила, что барышни нет и не будет.

Ждать ему, казалось, было больше нечего – и тем не менее Владимир остался в Москве. Они с Северьяном сняли маленькую квартиру на Остоженке. В «Московском листке» всегда находилась работа, а вечерами можно было ходить в Большой и слушать Софью, но партий ей пока предлагали мало, и заглянуть в эти зеленые глаза, которые перерезали его жизнь год назад, Черменскому удавалось лишь два-три раза в месяц. Случалось, он встречал Софью в Столешниковом, у сестры, но она, так же, как и в первый раз, вежливо здоровалась с Владимиром, улыбалась – и более не замечала его.

Иногда в квартире на Остоженке появлялась Ирэн, регулярно наезжавшая из Северной столицы в Москву. Видясь с Черменским, она всякий раз искренне радовалась, задавала тысячу вопросов о Раздольном, о Северьяне, о Наташке с Ванькой, проглатывала все, написанное Владимиром за время ее отсутствия, хвалила, ругала, возмущалась тем, что он ленится, а ведь мог бы, мог бы даже недурные романы сочинять!.. Сначала Владимир терпеливо объяснял, что карьера беллетриста его не привлекает и что он занимается этим исключительно забавы ради, да и лишние деньги никому еще не мешали. Но для Ирэн, положившей жизнь на алтарь журналистики, готовой ради сокрушительной новости бегать по трущобам, воровским «малинам» и публичным домам самого низкого пошиба, сие казалось непостижимым, и вскоре Черменский устал с ней спорить. Обычно они шли в театр или французскую оперетту, затем – в ресторан, потом возвращались на Остоженку, где Кречетовская с упоением целовала его, увлекая в постель, и – на другой день спокойно, без капли грусти уезжала в свой Петербург. В конце концов Владимир понял, что ему повезло, как везет лишь одному мужчине на тысячу: он имеет превосходную любовницу безо всяких взаимных обязательств.

И вот сейчас Ирэн с хохотом висит у него на шее, болтая ногами и ничуть не смущаясь от того, что на них смотрит весь ресторан. Народу, впрочем, было уже немного: близилось утро.

– Черменский, а почему Северьян сегодня не с тобой? Ты его отослал или он сам ушел? Давно вы болтаетесь по Москве порознь? Ты – здесь, он – на другом конце города, на разумные вопросы отвечать не желает, притворяется пьяным… Что вообще у вас происходит?! Эти номера Ковыркиной, как я знаю, довольно опасны, там крутится куча шантрапы с Хитрова, а…

– Ирэн, Ирэн, черт возьми, Ирэн, помолчи!!! – рявкнул Черменский, вызвав этим удивленный взгляд Газданова. – Ты видела Северьяна?!

– Да, а что в этом удивительного? – слегка обиженно спросила Ирэн. – Неужели ты не знаешь, где он?

– Так где этот черт гуляет, ты говоришь? – не отвечая ей, быстро переспросил Черменский.

– В номерах Ковыркиной в «Болванах», – пожала плечами Ирэн. – Там, где девочки. Представляешь, не узнал меня, паршивец!

– Неужели настолько пьян?! – поразился Владимир.

– В том-то и дело, что не настолько! И добиться от него я так ничего и не смогла!

– Я еду немедленно, – поднимаясь, решительно сказал Черменский. – Иначе он, собачий сын, смоется опять, и ищи ветра в поле.

– Черменский, а ты уверен, что стоит его держать? – медленно спросила Ирэн, опуская ладонь на рукав Владимира. – Твой Северьян – человек вольный, если он захотел уйти – какое ты имеешь право его преследовать? Ведь не встреть я его случайно, ты бы так и не узнал, где он, верно? Возможно, Северьян совсем в этом не заинтересован.

– Не знаю… Ей-богу, не знаю, – помолчав, сквозь зубы сказал Владимир. – Просто я полагаю, что десять лет дружбы все же дают мне какие-то права… Хотя бы на то, чтобы узнать, что произошло.

– Пф! Я бы на твоем месте…

– Ты не на моем месте, Ирэн, – резко оборвал он ее и обернулся к Газданову: – Сандро, прости, я вынужден идти.

– Я провожу тебя, – поспешно сказал Газданов, поднимаясь. Они поочередно приложились к руке холодно молчащей Ирэн, Черменский расплатился по счету, и друзья вышли из ресторана под черное осеннее московское небо.

– Хочешь, я поеду с тобой? – нерешительно предложил Газданов, глядя на неровно освещенное фонарем мрачное лицо Владимира. – Я могу помочь?

– Нет, брат, тут ты мне не поможешь… – медленно, явно думая о другом, ответил Черменский. – Спасибо, но езжай-ка ты лучше спать, скоро утро. Где ты теперь живешь?

– На Дмитровке, в доме Шишкина.

– Даю слово, что мы еще встретимся. – Черменский оглянулся в поисках извозчика, и тут же от тротуара напротив отделилась пролетка. Ожидая, пока она подкатит ближе, Владимир, не поднимая глаз на друга, произнес:

– Если ты намерен предпринять какие-то шаги в отношении графини Грешневой… Впрочем, разберешься сам.

– Нет, Черменский, продолжай! – почти взмолился Газданов. – Я весь вечер хотел тебя просить о совете, но… твоя знакомая…

– Да уж… Ирэн – это всегда ураган… То есть ты все-таки собираешься ухаживать? Тогда, если тебе нужен мой совет, прежде всего забудь все, что о графине говорят в Москве.

– Ты хочешь сказать… – растерянно начал Газданов.

– Я хочу сказать, что Анна Грешнева во сто крат лучше своей репутации. И если тебе нужна просто блестящая любовница, которой лестно похвастаться перед приятелями… я бы тебе рекомендовал искать ее в другом месте. Эта женщина достойна лучшего. Для того чтобы стать ее официальным покровителем, у тебя, я думаю, не хватит средств, ты еще все-таки не министр. Жениться ты вряд ли рискнешь, а…

– Знаешь что, Черменский, оставь этот тон! – вдруг взвился Газданов. В его речи послышался явный акцент, что говорило о сильном волнении, и Владимир удивленно посмотрел на него. Затем улыбнулся и протянул руку:

– Ну, не горячись, витязь Тариэль… прости. Ей-богу, я не хотел тебя обидеть. Говорю это всё лишь потому, что отношусь к графине Грешневой с глубочайшим уважением… и поверь мне, она его заслуживает. Если вы с ней станете друзьями, ты поймешь, что я имею в виду. А сейчас, извини – мне в самом деле пора. До встречи.

Еще сердитый, Газданов тем не менее пожал протянутую руку, буркнул: «Оревуар…», но Черменский примиряюще ткнул его кулаком в плечо, и полковник против воли улыбнулся. Подъехал извозчик, Владимир ловко вскочил в пролетку, и та покатила по пустой темной улице.

На Таганке фонарей не горело совсем. Эта дальняя окраина Москвы считалась местом нехорошим, по ночам здесь пустели улицы, крепко запирались ворота и калитки, захлопывались пудовые ставни и спускались с цепи злющие кобели: купечество оборонялось от ворья. На грязных, узких улочках, ведущих к заставе, всю ночь были открыты кабаки и притоны, слышалось пьяное пение, хохот девок, звон бьющихся бутылок и площадная брань. Как раз в это место и направлялся Черменский. С Гончарной улицы он шел пешком: извозчик, благообразный сухой старичок, напрочь отказался ехать в «Болваны» и отговаривал от столь опасного путешествия и седока, но Владимир, не слушая, расплатился и быстро зашагал вниз по темной, без единого огня улице.

Номера Ковыркиной в Болванах он знал еще со времен своих странствий по России: под видом сдачи комнат с мебелью здесь существовал банальнейший притон с веселыми девицами, скупкой краденого и продажей самопальной водки. Еще несколько лет назад Владимиру и Северьяну доводилось проводить тут вечера, и сейчас, идя по Верхней Болвановке, Черменский недоумевал, как же он сам не сообразил заглянуть сюда в поисках друга. Номера уже светились перед ним тусклым желтым светом крохотных окон; шум и гам, сопровождавшиеся яростной руганью, рычанием и женским визгом, судя по всему, доносились как раз оттуда. Когда оконное стекло со звоном брызнуло осколками и на улицу вылетела пустая бутылка, Владимир прибавил шагу. До разбитых, едва видных в темноте, залитых помоями и нечистотами ступенек оставалось совсем немного, когда разбухшая от сырости дверь распахнулась и прямо на Черменского с воем вылетела встрепанная девица, зажимающая ладонями лицо.

– Ай, спасите-е-е, поможи-и-ите за ради бога, что за… – Проститутка ударилась в грудь Черменского, он машинально сжал жесткие, костлявые плечи девицы и поставил ее на ноги. Та подняла разбитое лицо, деловито мазнула по нему кулаком, стирая кровь, сощурилась и без всякого удивления спросила:

– Ой, никак Владимир Дмитрич? А что ж так поздно-то?

– Голда? – узнал и он. – А ты почему здесь? Ты же, кажется, на Грачевке прежде обреталась?

– Годы уж не те для Грачевки-то… – фыркнула Голда.

Свет из окна упал на ее худое, изможденное лицо с монументальным носом и большими, блестящими, неожиданно красивыми глазами. Спутанные волосы еврейки курчавым нимбом стояли вокруг головы, проститутка кокетливо пригладила их ладонями и оглушительно высморкалась в пальцы.

– А что ж вы стоите? – аккуратно вытирая пальцы о подол, поинтересовалась она. – Я и то подивилась, отчего вас до сих пор нету, допреж вы с Северьяном вроде порознь не шманались.

– Это он там так… гуляет? – кивнул Черменский на дверь, из-за которой доносились явственные звуки большой драки.

– Да уж какой день, – пожала плечами Голда. – Тока чичас он не гуляет, а фартовых раскидывает, с коими Таньку Капусту не поделил. И все бы ничего, тока их-то восемь, да еще и подмога с верхнего этажу скатилась, вот и слава богу, что вы вовремя…

Дальше Черменский слушать не стал и, отстранив Голду, дернул на себя тяжелую дверь.

В большой грязной комнате было сумрачно, кое-как горела лишь керосинка под потолком, но даже в ее тусклом свете Владимир сразу увидел Северьяна. Тот стоял посреди комнаты в боевой стойке, угрожающе наклонившись вперед, в разодранной, залитой кровью рубахе, рыча сквозь оскаленные зубы, как бешеный кобель, сжимая в одной руке нож, а в другой – горлышко разбитой бутылки. Его раскосые глаза светились волчьим зеленым огнем. Вокруг в таких же позах стояли, извергая головокружительную ругань, шесть или семь оборванцев. То и дело кто-то из них предпринимал решительный наскок, но нож или бутылочное горлышко с коротким свистом рассекали воздух, и «фартовый», матерясь еще виртуознее, отпрыгивал в прежнюю позицию. Несколько человек уже неподвижно лежали в разных углах помещения. Владимир ничуть этому не удивился: драка с пятеркой противников была для Северьяна только «разогревом». У стены, за перевернутым столом, стояла на коленях и визжала как поросенок растрепанная девица в порванном от лифа до колен платье, с которой, вероятно, все и началось.

– Северьян! – крикнул Черменский с лестницы.

Дравшиеся обернулись. Северьян тут же воспользовался этим – и трое фартовых грохнулись как подкошенные на заплеванный скользкий пол. Владимир бросил в сторону девицы свое пальто, и так изрядно пострадавшее сегодня, и кинулся на выручку другу. Через мгновение они с Северьяном уже стояли спина к спине, и комната потонула в грохоте и воплях.

Все закончилось быстро: вдвоем им ничего не стоило разметать целый взвод противников. Владимир отделался ссадиной на скуле и располосованной ножом – к счастью, поверхностно – левой рукой. У Северьяна все лицо было залито кровью из раны надо лбом, но в объяснение сего факта тут же последовала сентенция:

– Из башки оно завсегда сильней льется, ничего страшного, ерунда… Тикаем, Дмитрич, тут еще наверху дрыхнут, вдруг проснутся?

Они вылетели в открытую дверь. По дороге Северьян успел схватить за руку растрепанную девицу, и та засеменила следом.

– Пальтишко примите, господин, – пропищала она, оказавшись на улице. – Вот, не замызгалося!

– Надевай, – велел Владимир, глядя на Северьяна, рубаха которого превратилась в грязные изодранные ленты, клочьями свисающие с плеч.

Тот молча натянул пальто, посмотрел на рукав.

– Где тебя носило, Дмитрич?

– Совести хватает спрашивать?! – вспылил Черменский. – Это тебя где носило, сукин сын?!

Северьян не ответил, наклонившись и с огромным старанием начав отчищать левый сапог от грязи рукавом пальто. Поняв, что добиваться от друга объяснений сейчас бесполезно, Владимир повернулся к проститутке, которая, матерясь плачущим голосом, пыталась приладить на место полуоторванный кусок лифа.

– От ведь ироды, собачьи дети, христопродавцы, чтоб им на кусту свои… оставить на веки вечные, да куда ж я теперича в таком виде? Рази порядочная девушка так-то по улице гуляет?

– Далеко живешь? – спросил ее Владимир.

– Недалече, здесь, в Размотне.

– Пошли к тебе, нам тоже в таком виде по Москве ходить нельзя. – Порывшись в кармане, Черменский протянул девице рубль, и та округлила глаза:

– Пошто такими деньжищами бросаетесь-то, красавчик? Мы здеся девушки не гордые, двоегривенный – красная цена… А что платье порвали, так то не Северьян, а Ванька Пряник, уж такая, прости господи, паскуда… Уж и дал бы в глаз, коли ему чем не угодили, а пошто же одежу дорогую портить-то?.. За платье пять рублей плочено, а теперя хоть на ветошь его порви…

– Завернись, лахудра, куплю я тебе платье, – хрипло проговорил Северьян, оставив наконец в покое сапог и выпрямившись. – Идем.

«Размотней» именовались переулки за Таганкой, возле староверческого кладбища, традиционно заселенные проститутками и их «котами». Танька провела своих кавалеров через узкие грязные задворки, юркнула между сараями, миновала скособоченную поленницу, открыла калитку, вошла в низкую дверь и объявила:

– Проходьте по одному, узко. Я счас лампу запалю, керосин есть.

Вскоре оранжевый свет керосинки запрыгал по бревенчатым стенам, кое-где обклеенным желтыми грязными обоями, журнальными картинками и лубочными портретами царей и офицеров. У Таньки оказалось довольно чисто, пол был выскоблен и аккуратно застелен деревенским половиком, на подоконнике топорщилась обсыпанная малиновыми цветами герань, стол покрывала скатерть, сделанная из отслужившей свое шали. На деревянной кровати лежало одеяло, сплетенное из любовно подобранных красных и синих лоскутков, а под иконой Богородицы мигала зеленая лампадка. Владимир, войдя, даже усмехнулся:

– Просто «Астория»…

– Не дражнитесь, – полусердито отозвалась Танька, грохоча дровами возле печурки. – Счас затопим, погреемся, я сегодня гулять уж не пойду: видно, день такой, беспочинный… Вы садитесь на кроватку или стулик берите, я только за водой отлучусь. Северьян, затопил бы пока, непутёвый, а?

– Сделаю, – отозвался тот, присаживаясь возле печи и ловко запихивая в открытую дверцу березовые чурки. Растопка, как и все, за что брался Северьян, была произведена быстро и умело: вскоре дрова в печи уже пылали, по маленькой комнатенке пошло приятное тепло. Северьян открыл вьюшку, подвигал в печи кочергой и, закрыв глаза, сел на пол. Кровь из раны у него уже унялась, на лбу осталось несколько подсохших коричневых дорожек, и Владимир бросил другу мокрую тряпку:

– Утрись.

Северьян послушался молча, не открывая глаз.

– Мы поедем домой? – подождав с минуту, спросил Владимир. Северьян молчал. – Ты мне ничего не скажешь?

Снова молчание. Черменский ждал, но скуластое лицо Северьяна с закрытыми глазами было неподвижно.

– Ну и черт тогда с тобой, – отрывисто бросил Владимир, поднимаясь. Только сейчас он почувствовал страшную усталость после целого дня, проведенного на ногах, и бессонной, не давшей отдыха ночи. Уже не хотелось ни ругаться с Северьяном, ни расспрашивать его, ни уговаривать. Оставалось только одно желание: как можно быстрее оказаться в своей квартире, свалиться на кровать и заснуть.

– Черт с тобой. Не за хвост же мне тебя держать. Решил уходить – скатертью дорога. Только мог бы про Ваньку подумать. У него второй месяц глаза на мокром месте, меня замучил: куда родитель делся, да вернется ли, да почему ушел. Ты хоть скажи, что я ему теперь врать про тебя должен.

Северьян опустил голову, но по-прежнему не произнес ни слова. Черменский, не глядя на него, пошел к двери – и остановился на пороге, услышав тихий, хриплый голос:

– Да пожди ты, Дмитрич…

Владимир сразу же вернулся. Сел на пол возле печи, достал папиросы, одну взял себе, другую протянул Северьяну. Через минуту оба молча, сосредоточенно дымили. Из сеней заглянула Танька, внимательно посмотрела на мужчин, отступила назад и бесшумно прикрыла за собой дверь.

– Ты как меня нашел-то?

– Сам не знаю. Просто повезло, – честно ответил Владимир. – Я сначала в Смоленске искал, думал – ты там опять загулял. Нет, говорят, нету. Уж наудачу поехал в Москву, сегодня целый день проходил по всем твоим местам – мне хором рапортуют, что даже и не появлялся. И вот уже ночью встречаю у Осетрова Ирэн…

– Так и знал, что выложит, чертова кукла… – проворчал Северьян. – Уж занималась бы жульем своим питерским – так нет, и в Москве кажной бочке затычка…

– Ты вроде бы не брал с нее слова молчать.

– Толку-то – с бабы слово брать…

– Что тебе за шлея под хвост попала, объяснишь ты мне или нет?! – взорвался Черменский. – Коли что не так – мог бы и сказать! Не чужие ведь!

Северьян лишь усмехнулся – невесело, глядя в пол.

– Натворил, что ли, чего?

Ответа снова не последовало, и Владимир с досадой сплюнул:

– Тьфу… Ну что ж я тебя, как бабу, уговариваю?! Сукин ты сын! Ведь я, право, за два месяца голову сломал, гадая, что с тобой стряслось! Северьян, черт возьми! Я ведь тебе помочь мог бы, если что, первый раз нам с тобой разве?..

– Не поможешь, Владимир Дмитрич, – спокойно возразил Северьян, все так же глядя в сторону. Помолчав, неожиданно спросил:

– Что там Наташка-то? Здорова? У Махи золотуха прошла?

– Слава богу, – машинально ответил Владимир. – Золотуху бабка Устинья вывела еще в октябре, божится, что навсегда. Только Наталья плачет все это время и не говорит отчего… – Черменский вдруг умолк, резко повернувшись и в упор уставившись на Северьяна.

Тот, казалось, обратился в неподвижную раскосую статую восточного идола.

– Слушай, ты что, рехнулся? – наконец вполголоса спросил Черменский. – Тебе баб в Раздольном недостает?! И так ведь ни одной не пропустил! На что тебе эта девчонка понадобилась, она же еще дитя! Мало ей без тебя несчастья было?!

– Дитя… – не поднимая глаз, процедил сквозь зубы Северьян. – Семнадцать годов девке, а ты все «дитя»… Дочери у ней уж третий год – «дитя»! Ты глаза бы разул, Дмитрич, и поглядел, во что наша с тобой пигалица рыжая обернулась!