Только сыночек греет моё сердце, не давая ему замерзнуть и разбиться на мелкие осколки. Только он, мой малыш, держит меня здесь, где я должна была стать счастливой.
– Ну здравствуй, гадёныш, – прохрипел Макар сиплым ото сна голосом и открыл глаза. – Скучал по мне?
– Мать твою, Лавр! – Пахом расплылся в счастливой улыбке, а мои глаза полезли из орбит.
Никогда раньше не приходилось видеть улыбку Геннадия. Это сродни северному сиянию – не каждому суждено увидеть.
– Рад тебя видеть, говнюк!
– Ладно, я пойду. У меня дел ещё куча. А ты доедай и что бы из палаты ни шагу. Охрана за дверью. Что-то понадобится, скажешь им.
Как-то муторно Геннадию стало. Разоткровенничался перед девкой, как школьник, блин.
– А ты вечером зайдешь? – послышался робкий голос за спиной.
Пахом замер у двери.
– Зайду. И надену тебе на голову тарелку с кашей, если не будешь есть.
В ту ночь парни поклялись на крови, стали братьями навеки.
Мелкая взирала на Пахома широко открытыми глазами и, казалось, её мозг завис. Да, это тебе не в куклы играть. Хотя вряд ли она играла в них. Пахом хорошо помнил детдом, там дети взрослеют рано.
Ту ночь каждый из них запомнил до конца жизни. Для молодых парней яростные пытки – настоящие пытки! – это очень жестоко… Шустрый не выдержал – сдал место схрона общака[2] своей группировки. А вот Макар и Генн
Смотрел, как врач делает ей укол и впервые понимал и даже сочувствовал. Играть так невозможно. Всё-таки любит она Макара.
– Ну ладно, не реви, – заворчал на девчонку, когда за доктором закрылась дверь. – Скажи, чего хочешь, привезу.
– Расскажи мне о нём… О Макаре. Хочу знать о нём всё.
Геннадий вздохнул. Зашибись. Ему теперь россказни девице толкать.