Глава 1

– Разве нельзя найти кого-то… м-м-м… так скажем: кого-то, с кем отношения будут более уместны, и их не придётся скрывать?

Опустившись на колени перед паровозной топкой, девушка раскрыла на полу небольшой чемоданчик, набитый разноцветными проводками. Часть из них была смотана тугими кольцами, а часть тянулась к паре лежащих там же прорезиненных перчаток и крепилась к нашитым на них металлическим пластинам.

– Что она тебе далась? – она подняла глаза на молодого человека, устроившегося в кресле машиниста, и сощурилась от бьющих в окно лучей ослепительного майского солнца. – Горничная как горничная, бывают и получше!

– Сердцу не прикажешь, – ответил парень, – и мне дела нет, какая из неё горничная, ведь люблю я её не за это.

– Любишь? – навострилась Сурьма, ухватившись за случайно вылетевшее слово, словно терьер за мелькнувший в норе лисий хвост. – Серьёзно? Правда – любишь?! Вот прям по-настоящему? И с чего ты взял, что это не просто волокитство, как с другими? Что ты чувствуешь, когда ты с ней?

Парень усмехнулся и чуть покраснел. Он не был стыдлив, но его молочно-белая кожа с россыпью полупрозрачных веснушек заливалась румянцем из-за любой ерунды. Говорят, это особенность рыжих. А молодой человек был рыж, словно лис, и его голубые глаза были по-лисьи хитры.

Но и сестра его была рыжей, однако краснела далеко не с такой лёгкостью, как он. Вот, уселась на пол будки машиниста, смотрит на него своими сапфирами, вопросы дурацкие задаёт, – хоть бы капля лишнего румянца проступила – не дождёшься! Хотя уж если кому из двух близнецов и пошла бы эта особенность – так ей. Но Сурьме повезло больше, чем Никелю. Веснушек ей досталось гораздо меньше, а глубине тёмно-синих глаз могла позавидовать любая морская бездна.

Гриву непослушных, жёстких, словно тонкая проволока, медных волос она зачёсывала поверх слишком больших (на её взгляд) ушей в тугой низкий пучок. Волосы Никеля были гораздо светлее и мягче и, хоть уже года три как в моду вошли короткие мужские стрижки, он всё ещё собирал их в чуть вьющийся хвост. Сурьма из-за этого над ним подтрунивала: двадцать два, мол, ещё слишком молодой возраст для такого махрового консерватизма.

– Ну так что? Я задала вопрос и жду ответа!

Сурьма выложила на пол содержимое чемоданчика, обнажив в его недрах панель с переключателями и маленькими длинненькими лампочками, подсоединила к ней проводки от перчаток и двух клемм, которые прикрепила к своим вискам.

– Вопрос? – усмехнулся брат. – Ты вывалила их на меня столько, что, будь они деньгами, я бы озолотился! Или насмерть задохнулся бы под этой горой.

– Но не задохнулся же! – парировала Сурьма и опустила рукоятку, раскрывая топочные дверцы.

Заглянув внутрь, она не сдержала восхищённого вздоха: в полуовальной тёмной пасти шуровки[1] матово поблёскивали насыщенными тёмно-янтарными переливами собранные в единую конструкцию осциллирующие пластины мастера Полония.

– Всего-то, – хмыкнул Никель. – А ты что ожидала увидеть в котле живого локомотива – уголь?

– «Всего-то», – передразнила брата Сурьма. – Сам ты «всего-то»! А это – чудо, настоящее чудо!

– Уж так и чудо! Мастер Полоний был учёным, а не волшебником.

– Однако никто до сих пор не разгадал, из чего он делал эти пластины, и секрет живых паровозов исчез вместе с ним и его экспедицией! Так что да: пока мы не имеем иного объяснения, науке придётся мириться с чудесами.

– Я уверен, ты его найдёшь, – тепло улыбнулся Никель, – объяснение. Отыщешь затерянную экспедицию и знаменитую «Ртуть» со всеми секретами учёного старикана и станешь самой известной, богатой и уважаемой госпожой пробуждающей! Я видел, ты до сих пор ведёшь тот коричневый блокнот.

Сурьма невесело вздохнула.

– Увы, блокнота для экспедиции недостаточно, нужны бумажки посерьёзнее. Вот если бы я эти два года работала на «Почтовых линиях», а не здесь время теряла, то, глядишь, уже и собрала бы половину бюджета! Но я же девушка, жупел[2] им в брюки! А если ты девушка – тебе не место в мужской компании на долгих почтовых рейсах, будь ты хоть трижды сильной пробуждающей с золотым дипломом и отличными рекомендациями самого декана! – фыркнула Сурьма, подключая тянущиеся из чемоданчика проводки к пластинам Полония и к их гладкой, матово поблёскивающей панели питания.

– Не вешай нос, сестрёнка! Это я – всего лишь технеций с троечным аттестатом и ограниченным допуском к работе машиниста. А ты у нас умница – золотой диплом тому подтверждение! И папаша твоего жениха тоже это просёк, недаром же обещал замолвить на работе словечко за свою талантливую сноху. Уж кого-кого, а координатора маршрутов на почтовых линиях они послушают, вот увидишь! Так что всё получится, я уверен.

– Хорошо бы! А нос я и не думала вешать: не на ту напал! Всё равно своего добьюсь. И мами больше не нужно будет всем врать… Да и нам не придётся…

Сурьма щёлкнула переключателями в чемоданчике, и из его недр раздалось тихое потрескивание, засветились лампочки. Она устроила панель питания пластин у себя на коленях, положила на неё ладони так, чтобы все металлические клеммы на перчатках касались её поверхности, сосредоточенно прикрыла глаза: сейчас её отвлекать не следовало.

Чемоданчик – ПЭР, или пьезоэлектрический резонатор, – с помощью обратного пьезоэффекта преобразовывал многократно усиленные электрические импульсы мозга Сурьмы в механические колебания. Эти колебания резонировали с пластинами Полония, высвобождая огромное количество энергии, которая служила локомотиву горючим. Отличный вариант для страны, вдоль и поперёк исчерченной «лесенками» железных дорог, но почти полностью исчерпавшей запасы природного топлива.

Однако и пробуждающие, пусть даже самые слабенькие, явлением были не повсеместным: не у всех людей мозг генерирует колебания той частоты, которая нужна для резонанса с пластинами Полония. Сильному же пробуждающему, способному разогнать локомотив и не один час питать его своей энергией, необходимо ещё и сочетание очень высокого уровня гемоглобина в крови с крайне низким электрическим сопротивлением тела. Ну и четыре года обучения в университете никто не отменял.

Сосредоточенная Сурьма сидела на полу, привалившись спиной к стенке. Кресло помощника машиниста, которое в живых локомотивах занимали пробуждающие, она игнорировала. «Предпочитаю чувствовать под своей задницей сам паровоз, а не скрипучее кресло», – шутила Сурьма, и Никель радовался, что хотя бы при матери сестра не произносит слов вроде «задница». Это бы окончательно расстроило нервы благовоспитанной дамы, и так расшатанные тем, что её дочь работает в мужском коллективе и бо́льшую часть времени носит брюки, высокие ботинки и кожаный корсет поверх рубашки мужского кроя с широкими, закатанными до локтя рукавами, а не элегантные кружевные платья и шёлковые туфельки.

Под полями маленького цилиндра Сурьмы, по последней моде лихо сдвинутого на одну бровь, от статического напряжения зашевелились выбившиеся из пучка волосинки: процесс пробуждения начался. Она сморщила вздёрнутый веснушчатый нос, пряча улыбку, словно под её руками был игривый котёнок, а не сердце живого паровоза.

Сурьме нравились эти ощущения: лёгкие, чуть щекотные покалывания током и постепенно нарастающий гул – внутренняя вибрация, которой делился с ней локомотив, позволяя чувствовать себя его частью, маленькой деталькой огромного железного существа. Деталькой, дающей жизненные силы всей этой оглушительной горе металла, окутанной клубами белого пара.

Паровозы пробуждались по-разному. Кто-то откликался быстро и с радостью, словно уже заждался своего пробуждающего, кто-то долго и недовольно ворчал и поскрипывал, а этот локомотив – пел: Сурьма чувствовала, как он гудит себе тихонечко на одной ноте какой-то простенький мотивчик, и мысленно ему подпевала. «Гори, железное сердце чудовищно прекрасного не-зверя, гори, я стану тебе огнём!»

Для Сурьмы живые локомотивы не были бездушными машинами, но и причислить их к определённой разумной форме жизни – например, к животным – не получалось, поэтому она звала каждого из них «не-зверь».

– Ну так как насчёт того, чтобы ответить на вопрос, заданный мною едва ли не вчера? – поинтересовалась Сурьма, приоткрыв один глаз.

– Ты работай. Не буду отвлекать байками, – ответил Никель.

– Я и работаю. В резонанс вошла. Пока разогреваю не-зверя, моего внимания хватит и на тебя. Что ты чувствуешь, когда ты с ней?

Никель ненадолго задумался.

– Как будто моё сердце – не сердце вовсе, а бокал игристого, – наконец сказал он.

– Шипит и пузырится?

– Вроде того. От этого радостно и немного щекотно. И дух захватывает. И петь хочется. Тебе ведь знакомо это чувство?

– Знакомо… – Сурьма мечтательно улыбнулась. – Ты очень верно сравнил с игристым! Всё так: и это приятное покалывание, и искры чистого восторга. Именно это я и ощущаю, когда резонирую с паровозами.

– Э-э-э, – недоумённо протянул Никель, – вообще-то я имел в виду твоего жениха…

– Ах, да! – очередь краснеть дошла теперь и до сестры. – Да. Астата, да. Конечно.

– Раз сама влюблена, должна и меня понять, – подмигнул ей брат, – и прикрыть.

Сурьма вздохнула, глянула на него с укором: опять, мол, за своё.

– В отличие от тебя, Ник, я помолвлена с мужчиной своего круга и голову никому не морочу! А ты только разобьёшь нашей маленькой горничной сердце, и она в отместку выболтает кому-нибудь о… Ну, сам знаешь, о наших семейных делах. Матушка с ума сойдёт, если всё откроется!

– Ох, не начинай, пожалуйста! Сердец я никому разбивать не собираюсь, и никто с ума сходить не будет, потому что ничего никуда не всплывёт!

– Тогда прекрати этот дурацкий роман, пока всё не зашло слишком далеко!

– Да как же ты понять не можешь, Сурьма…

– Я всю жизнь Сурьма! – перебила девушка, и в её волосах вспыхнула искра статического электричества.

Близнецы уставились друг на друга в молчаливом противоборстве, будто мерились силой взглядов, как мужчины за барными столами меряются силой рук. Сурьма была натурой более страстной, и сейчас в её глазах плескалось негодование едва ли не в высшей своей степени. Никель отвечал ей взглядом спокойным и добрым, но было ясно: он не уступит и всё равно сделает по-своему.

– Я в любом случае уйду сегодня вечером, но без твоей помощи матушкиных нервов точно не избежать.

– Ладно, – нехотя уступила сестра, – так уж и быть, прикрою. Только возвращайся пораньше, пока мами не отправила отца разыскивать тебя по всем кабакам. Навели в прошлый раз шуму, я еле отолгалась за тебя. Больше не буду, так и знай!

– Ты ж моя спасительница! Маленький грозный амур, самоотверженно охраняющий покой и тайны двоих любовников!

– Отстань, Ник, аж тошно! – скривилась Сурьма. – И я по-прежнему не одобряю ваши шашни! А мать вообще удар хватит, если она о них узнает!

– Ей для удара достаточно будет и твоего лексикона, юная госпожа! Только представь, чего от тебя может понахвататься младшая сестрёнка!

– Пффф, – Сурьма закатила глаза, – ничего Таллия не понахватается. Я ж не дура! Знаю, как нужно разговаривать дома, а как можно в мастерских. Или предлагаешь мне с бригадой технециев цитатами из высокой поэзии изъясняться?

– Я б на это посмотрел! – прыснул Никель.

– Всё, не-зверь готов, давай работать, – закончила препирательства Сурьма. – Ты взял технический лист, «О, Даддон! Мой советчик, честь моя!»[3]?

В паровозные мастерские небольшого городка Крезола живые локомотивы попадали нечасто, поэтому для Сурьмы было настоящим праздником использовать способности пробуждающего по прямому назначению, а не для работы диагноста – прозвучивания деталей в поисках усталостных трещин и прочих дефектов.

С машинами девушка ладила не в пример лучше, чем с людьми. Живые паровозы – эти огромные, древние, «чудовищно прекрасные не-звери» будто бы знали все её тайны, о которых она любила молчать. Никто не умел слушать молчание и молчать в унисон так, как живые паровозы! И блаженная дрожь пробегала по коже Сурьмы, когда железный пародышащий гигант откликался на её прикосновение доверчивым мурлыканьем.

Каждый из не-зверей появился на свет раньше неё, каждый был её старше и словно мудрее, каждый хранил память о былых временах.

О временах, что были до войны, когда мастер Полоний, сам очень сильный пробуждающий, изобрёл эти чудесные пластины – первое сердце для первого в мире живого паровоза – своей «Ртути».

О временах, когда живых паровозов стало так много, что пришлось открыть набор на курсы пробуждающих при институте, а потом и четырёхлетнее обучение с дипломом о высшем образовании.

О временах, когда старый монарх настолько сдал умом, что послушал приближённого к себе лидера религиозной секты и объявил паровозы с пластинами Полония «дьявольскими механизмами», запретив их использование…

И о том, как их, молчаливых гигантов, свозили на далёкие кладбища поездов, оставляя на растерзание непогоде и ржавчине, живые паровозы тоже помнили.