Глава пятая

Когда я счастлива, то и впрямь, видать, мозг мой усыхает за невостребованностью. Как я могла так ошибиться? И куда пропала незнакомка – ведь я своими глазами видела, как она вошла в парадную этого особняка. А швейцар любезно подал ей руку и открыл дверь! И буква «Н» на платке опять же.

Нет, незнакомка не чужая здесь.

Так кто же она?! Сестра генерала? Племянница? Однако я дотошно осмотрела прочие фотокарточки в гостиной, но лица давешней знакомой так и не увидела.

«Не растворилась же она в этих комнатах, как призрак…» – с досадой подумала я.

Но взяла себя в руки. Еще раз посмотрела на унявшую теперь слезы экономку и изобразила легкое удивление:

– Надо же… отчего‑то я думала, что мадам Хаткевич много старше. Должно быть, не первый это брак у его превосходительства генерала? Есть ли старшие дети?

Женщина, измученная долгим плачем, не гнала меня и не ругала за излишнее любопытство. На вопрос мой она часто закивала, однако лицо ее сделалось жестче:

– Дочка у Антона Несторовича имеется от первого‑то брака. Взрослая уж девка, непутевая только.

Она осеклась, передумав рассказывать. Лишь одарила меня уже не столь рассеянным взглядом:

– Вы простите, милочка, что я излишне тут перед вами расчувствовалась… Хорошая вы девушка, но не нужна нам боле гувернантка. Не нужна. Для девочек наших имеется уже наставница.

Я кивнула, не став ничего спрашивать. На сердце у меня было тяжело и муторно от сочувствия к бедной женщине, и вовсе то сердце разрывалось от жалости к девочкам. Я была несколько старше их, когда лишилась и отца, и матери, но сиротской доли все же успела хлебнуть сполна. Не много их ждет хорошего, покуда не вырастут.

Я тихонько притворила дверь, выходя из уютной гостиной, но покидать дом еще не собиралась: в той самой зале, где прежде полицейские допрашивали горничных, людей в форме уж не было, а вот девушки, забыв об обязанностях, негромко меж собою перешептывались. Меня, остановившуюся в тени пыльных портьер, что укрывали двери, они видеть не могли.

А вот разговор вели весьма любопытный.

– …Совсем совести нет, ни вот столечко! – громким шепотом сокрушалась остроносая девица в светлых кудряшках. – Прямо в дом вчерась заявилась, бесстыжая! Зови, говорит, Глашка, Антон Несторовича, а то с места не сойду, покуда с ним не свижуся!

– Вот нахалка‑то, простихосподи! – вторила ей другая, от любопытства искусав нижнюю губу. – И что – не сошла?

– Поначалу‑то как уселась на вот эту самую софу, так и сидит, на меня зыркает токмо. Ну, час сидит, второй сидит. Антон Несторович, помнишь же, к ночи уж заявился, да пьяный сразу спать пошел. Не подивился даже, отчего Ксении Тарасовны до сих пор нету. Ясна кочерыжка, не дождалась она его. Изругала меня поганым своим языком да убралась. Чуть за полдень дело было – пушка петропавловская как раз бабахнула. А еще вот я тебе чего скажу, Марфушенька…

Девушка настороженно огляделась, не догадавшись, однако, внимательней осмотреть мой угол. Но понизила голос столь сильно, что я едва могла разобрать слова:

– …Скажу, что ни капелюшечки не удивлюсь, ежели девка эта бесстыжая Ксению Тарасовну… и того!

– Да ну!.. – пораженно выдохнула вторая. – Ты чего брешешь‑то, Глашка! Сказали ж господа полицейские, что революционеры это проклятые бомбу бросили. Народники, али как их там.

– Много они понимают, твои господа! Ты сама‑то, Марфа, покумекай! Точно тебе говорю: она все подстроила, змея подколодная, чтоб место хозяйкино занять!

– Что делается‑то, божечки… – все же приняла версию ее подруга. – Ежели взаправду она хозяйкою станет, то туго нам придется, Глашенька, ох туго… Ты господам‑то сказала, что сидела эта змеюка здесь вчерась?

– Больно мне надо самой встревать, – уже менее решительно отозвалась горничная Глаша. – От них не отвяжешься ведь потом. Да и не спрашивали меня, кто приходил вчера. Про подозрительных токмо спрашивали, а про нее – нет. Уж коли спросят – отвечу. Жалко мне, что ли.

– А думаешь, они сызнова придут? – Вторая снова покусала губу. – Вот хорошо бы… уж такие видные мужчины. И неженатые оба, Глашенька. Ох, как мне мужчины в мундирах нравятся, ты не представляешь!.. А Акулинушке уж как нравились…

Обе разом замолчали, растеряв веселость. Потом снова заговорила Глаша:

– Так полицейские же у них мундиры, не военные.

– А ну какая разница, все равно диво как хорошо смотрятся!

Здесь я отвлеклась, решив, что более ничего любопытного эти две особы не скажут.

Разговор меж ними, надо полагать, шел о незнакомке с родинкой. Хоть я уж ни в чем не была уверена… но и время, когда она вошла в дом, и манеры, показанные горничным, – все говорило, что именно эта дама донимала сперва меня, а потом сих милых девушек. С той лишь разницей, что в этом доме она незнакомкой не является – ее здесь знает даже прислуга.

Неужто это и есть дочь генерала Хаткевича от первого брака? «Непутевая девка» и владелица платка с монограммой «Н». Но я, опять же, не торопилась принять эту догадку как истину. Ох, как мне не хватало обмена фактами с полицейскими, как бывало у нас прежде со Степаном Егоровичем…

Разговоры про мундиры пришлось слушать еще с четверть часа – потом девушки ушли из залы, а я смогла выбраться из пыльных портьер. Прошлась по просторной гостиной, тотчас после ухода болтушек ставшей пустой и холодной. Снова завешенные черной тканью зеркала, опущенные портьеры и траур, который чувствовался в каждом с блеском обставленном уголке.

На изящном столике в стиле ампир среди охапок разномастных букетов стояла фотокарточка, овитая черными шелковыми лентами. Все то же лицо в светлых локонах – чистое и юное. Отчего‑то я уже знала, что Ксения Хаткевич была не чета моей незнакомке. Однако ошеломительную версию горничной Глаши, что незнакомка виновна в ее гибели, я всерьез не рассматривала. Девчачьи глупости то, и не более.

Напротив, у незнакомки даже имелось то, что полицейские называют alibi. Она ездила за город в обществе моего мужа. Зачем? Это уж другой вопрос.

Глядя на милое, со светлым взглядом, лицо Ксении Хаткевич, я размышляла – уж не связано ли то чрезвычайное волнение незнакомки как раз с будущим убийством? Что, если она знала о нем? И, допустим, пыталась предотвратить… Но при чем здесь Ильицкий? Отчего она обвиняла его во всех мыслимых грехах?

А как Женя побледнел, когда узнал о смерти молодой генеральши? Я прежде никогда не видела, чтобы он бледнел.

«Во что же ты ввязался, Женя?.. – мысленно спросила я у фотографии. – Уж лучше, ей‑богу, ты бы оставался в армии».

Кроме цветов, свечей и царственного портрета Ксении, на столике имелась еще одна фотокарточка – маленькая, узкая, явно отрезанная от общего снимка. На ней была изображена совсем юная девушка, лет шестнадцати, скромная и улыбчивая. Должно быть, горничная, погибшая вместе с хозяйкой. Та самая Акулина, которой нравились мужчины в военной форме.

Я малодушно отвела взгляд, не в силах это вынести. Не смогу больше, нет. К черту эти расследования. Надобно скорее ехать домой – Женя наверняка уже вернулся и… волнуется.

Решив так, я поспешила к двери, потянула за ручку и нос к носу столкнулась с высоким зеленоглазым брюнетом в форме полицейского чиновника, судя по нашивкам – весьма высокопоставленного. Слабо охнув, я отступила, будто уже сознаваясь, что сделала что‑то неподобающее. Случались в моей жизни события, после которых я ко всем полицейским отношусь с некоторой долей настороженности – если это, конечно, не Степан Егорович.

А брюнет, смерив меня взглядом, почтительно кивнул:

– Фустов. Надворный советник при канцелярии градоначальника Петербурга¹². Доброго дня, сударыня.

Я скорее присела в книксене, сочтя за лучшее уткнуть глаза в пол. И молилась про себя, чтобы он не спросил моего имени.

– Как имею честь обратиться к вам, сударыня? – не замедлил поинтересоваться тот.

– Марья… Марья Ивановна.

И чертыхнулась мысленно: если уж врать, то следует говорить что‑то менее похожее на вранье. Поняв же, что следующим его вопросом будет причина, по которой я явилась в этот дом, я начала судорожно выдумывать, кем назваться. Гувернанткою? Так станет спрашивать, отчего я здесь, а не с детьми. Да и одета я до сих пор была в пальто и шляпку. Я взяла себя в руки и продолжила разговор сама, как могла спокойнее:

– Я, наверное, не должна здесь быть, но едва прочла в газетах… не могла усидеть на месте. Тотчас приехала. Я подруга Ксении Тарасовны, мы учились вместе.

Убрав руки за спину, я скорее стянула кольцо с безымянного пальца и надела на средний. С девицы и спросу всегда меньше.

– В Мариинке, стало быть, учились? Той, что на углу Невского и Троицкой улицы? – с воодушевлением уточнил Фустов.

– Именно. Разными годами, правда: Ксения несколько старше. Но мы посещали один и тот же… – я поискала глазами в просторной гостиной и наткнулась на дорогой немецкий рояль, – один и тот же класс по клавишным инструментам. Мы очень крепко дружили тогда…

Я осторожно посмотрела на Фустова: неужто поверил? Взгляд его был ясным, а лицо открытым и чистым. Даже красивым, если бы не жесткие складки поперек лба и не темные круги под глазами. Лет ему, надо полагать, тридцать с небольшим. Волосы грозили рассыпаться озорными кудрями, а потому от души были сдобрены помадою и зачесаны сколь возможно гладко. А из‑под жесткого ворота мундира виднелась кипенно‑белая сорочка. Кажется, шелковая. Любопытный полицейский.

Он понятливо кивал, выслушав меня до конца, а после указал рукою на софу:

– Вот что, Марья Ивановна. Теперь присядьте‑ка и скажите мне правду.

Сердце мое ухнуло: не поверил…

Любопытный полицейский по‑прежнему был предельно вежлив – только ясные зеленые глаза впились в меня столь цепко, что не подчиниться приказу не виделось мне возможным.

– Ксения Тарасовна всего четыре года как в Петербурге – училась она в Киеве, – спокойно пояснил Фустов.

Я кивнула, проглотив ком в горле:

– Хорошо, я сейчас все вам объясню… притворите дверь.

И, пока он выполнял требуемое, покорно прошла к софе. Только в последний миг ноги мои будто сами по себе прибавили шагу: я скоро пересекла комнату, толкнула вторую дверь за пыльной портьерой и тотчас захлопнула ее за собой. Прищемила край юбки – да и черт с ней. Фустов снаружи неистово тряс дверь и кричал что‑то, но я уже повернула ручку с хитрым английским замком. С силою дернула юбку, конечно, порвав ее, и для верности подперла ручку спинкою стула.

Нет, лезть в окно я не намеревалась.

Комнаты в доме на Миллионной, как и в прочих домах старой постройки, представляли собой анфиладу, потому я, не позволяя себе задумываться, бросилась в следующую залу. Дамы, что сидели там, всполошились и заохали. Новая дверь, новая комната. Короткий коридор. Я оказалась в столовой, где полицейские, поглядев на меня неодобрительно, кого‑то допрашивали. Я присела в книксене, не чувствуя ног, и, будто так и надо, резко свернула в кухню. Уже там подобрала оборванную юбку, сменила шаг на бег и, лавируя меж поварихами, кипящими кастрюлями и плюющимися жиром сковородками, пробиралась все дальше и дальше. Кухня генерала Хаткевича не чета нашей, здесь было где разгуляться.

– Стойте! Задержите ее кто‑нибудь! Остановитесь немедля! – кричали где‑то позади, но повара, занятые работой, не торопились набрасываться на беззащитную женщину.

Здесь должна быть черная лестница! Обязана быть! В нашей квартире на Малой Морской и то она была.

Если ее здесь не окажется, то я пропала…