Прожив в Петербурге большую часть жизни, я все же непростительно редко бывала на Васильевском острове. Что и неудивительно: для смолянки свободно выйти за ворота alma mater – это вовсе l’absurdité7. Окончив обучение, я раза три посещала великолепную библиотеку Императорского университета, который и находится на Васильевском острове, что в глазах дядюшки, бывшего тогда моим опекуном, выглядело почти безрассудством. Слишком уж необжитой была сия местность и даже несколько маргинальной. В последние годы, я знала, его много обустраивали, но в моем воображении весь остров так и оставался одним большим Смоленским плацем, дурно прославившимся в Петербурге как место общественной казни. В шестидесятых здесь был повешен Каракозов, неудачно покушавшийся на императора Александра, а в конце семидесятых Соловьев8, бывший, между прочим, отчисленным студентом университета, перед дверьми которого я и стояла сейчас в некотором душевном трепете.
Я решила полагаться на Женю во всем. Не верить и не принимать всерьез злые слова о нем той незнакомки. И все же не иначе как сам черт привел меня сюда – дабы я могла убедиться лично, что слова ее есть бред сумасшедшей.
Швейцар не проявил ко мне никакого интереса, и я беспрепятственно вошла. И, взбудораженная мыслями о Смоленском плаце, глупо отшатнулась от первого же попавшегося на пути студента, будто списанного с романа Достоевского. Почти уверена, что у Родиона Раскольникова был такой же шальной взгляд на исхудавшем небритом лице, сальные волосы и мятая, истерзанная кем‑то фуражка. А под огромным не по размеру плащом он, безусловно, прятал топор, заготовленный для какой‑нибудь скверной старушки…
Впрочем, это, конечно, мое воображение разыгралось: студент, с которым я столкнулась на лестнице, даже поклонился и невнятно объяснил, куда пройти. Там дотошно у меня выпытывали, кто я такая да зачем мне понадобился Евгений Иванович. Отчего‑то долго не верили, что я его жена, пытались поймать на противоречиях. Один не слишком воспитанный господин даже хотел выгнать: будто бы Ильицкому некогда. Но другой, седенький благообразный профессор, сжалился и послал одного из подручных за моим мужем – пойти к нему самой мне так и не позволили, сославшись, что я обязательно заблужусь в мудреной системе коридоров.
После я долго (очень‑очень долго) дожидалась Ильицкого на лестнице, оставшись наедине со своими мыслями. По крайней мере, в одном сомневаться не приходилось: среди преподавателей имя Ильицкого было на слуху, и никто даже предположения не высказал, будто Жени сегодня нет.
Значит, незнакомка мне лгала.
Или же лгали ей, когда она разыскивала моего мужа…
И все бы ничего, отмахнуться от ее обвинений и забыть. Да только очень уж долго не было Жени. А явился он запыхавшийся: всю дорогу бежал.
– Так это все‑таки ты? Что стряслось?! – Ильицкий выглядел взволнованным, будто жене навестить мужа на службе – это и впрямь какая‑то невидаль.
Я же старалась казаться беспечной. Ну и пусть душу мою рвали самые скверные предчувствия – давать тревоге волю я не собиралась. Женя меня обманывать не станет, я точно знаю. Всему есть разумное объяснение, которое я обязательно найду.
– Ничего. Просто я не успела кое‑что сделать утром.
Я подошла сама, взяла его за руки и, встав на цыпочки, нежно коснулась Жениных губ своими.
– Ты так скоро ушел утром, что остался без своего законного поцелуя. Это не давало мне покоя весь день.
Увы, но хмурую морщинку меж его бровями мне и тогда удалось разгладить не сразу. Ильицкий воровато оглянулся, убеждаясь, что на лестнице мы одни, и только потом хоть сколько‑нибудь тепло мне улыбнулся. Но все‑таки упрекнул:
– У меня лекция, я как подстреленный сорвался бежать из другого крыла, думал… бог знает что случилось!
– А что может случиться? – невинно осведомилась я. – Самое ужасное происшествие за мой день заключается в том, что я так и не наняла кухарку. Мне немного помешали… Но это не важно, милый, ведь главное, чтобы мы доверяли друг другу – все остальное образуется. Не так ли?
– Ну да… – кисло признал он.
И отвел глаза, делая вид, что смотрит на часы.
Он лгал мне! Все‑таки лгал! По‑прежнему у меня не имелось фактов, но это было уже столь очевидно, что я не знала, за что еще ухватиться, чтобы продолжать верить.
От университета я добиралась на Малую Морскую пешком, но не заметила дороги вовсе. А ворвавшись в дом, отмахнулась от Никиты, сетовавшего, что кухарки ждали‑ждали меня да и разошлись.
Не до того мне было. Я скорее отыскала на столике в передней блокнот: слава богу, после нашей незваной гостьи никто им не пользовался, так что имелся шанс разглядеть на верхнем листе следы ее письма. Совершенно мизерный шанс: карандаш очень мягкий, и единственное, что мне удалось прочесть, пройдясь по листу легкой штриховкой, – окончание записки, где от волнения незнакомка слишком сильно давила на бумагу.
Порадоваться ли мне, что это оказалась все‑таки не любовная записка?..
…учтите, у меня есть связи. Я отомщю!!!!
Четыре восклицательных знака и глупая школярская ошибка.
А ведь супруга генерала Хаткевича и правда могла отомстить… Знать бы еще за что. Наверняка об этом говорится в первой части письма. И мне в голову пришла новая идея: шанс еще более мизерный, но не попытаться я не могла – бросилась в Женин кабинет. И мысленно возблагодарила Катю за ее лень, потому как в пепельнице по‑прежнему лежал скорчившийся черный клочок бумаги.
Угрызений совести на этот раз я не чувствовала, только злость. И немного охотничьего азарта… Кажется, совсем чуть‑чуть, самую малость, но я соскучилась по всем тем премудростям, которым учил меня дядюшка.
Готовилась медленно, тщательно, чтобы не ошибиться и не загубить дело. Во‑первых, закрепила над Жениным столом лупу и добавила больше света; медицинского пинцета под рукою не оказалось, но щипцы для бровей с легкостью его заменили. Ах да, самое важное! В конспектах, которые я штудировала по велению дядюшки, говорилось, что жженая бумага непременно рассыплется от первого же прикосновения, ежели не смочить ее предварительно любою влагой. Желательно с некоторым количеством масла. Духи как раз подойдут!
Я легонько распылила над пепельницей «Fleur d’Italie» маэстро Эме Герлена – лишь чтобы уцелевший клочок бумаги не был таким сухим и хрупким. А после, затаив дыхание, крайне осторожно попыталась расправить его щипцами. И не сдержала мучительного стона, потому как бо́льшая часть записки все‑таки рассыпалась… Хотя следовало радоваться уже тому, что, по крайней мере, треть ее – из середины – осталась невредима.
Это была моя первая pratique9, и я глазам своим отказывалась верить… Ведь выведенные мягким карандашом буквы читались вполне сносно – тускло поблескивали на черной бумаге. А при правильной постановке света даже складывались в слова.
Заклянаю, ежели осталось в вас что‑то человеческое – вы оставете в покое его! Его и меня! Умаляю вас, он такой замечатель…
Снова ни имен, ни фактов – одни истерические восклицания да ошибки. Мадам Хаткевич явно не получила должного образования, а значит, едва ли ее родители принадлежат к высшему сословию.
Из письма выходило, что Ильицкий донимает ее семью. Ильицкий, а не она нас! И кто этот загадочный «он», из‑за которого она так убивается? Муж‑генерал?
«…учтите, у меня есть связи. Я отомщю!!!!»
– Плохи наши дела, ежели она и правда возьмется мстить. Да еще с помощью мужа, – произнесла я вслух задумчиво. – Во что же ты ввязался, Женя?
«И следует ли мне самой заниматься чем‑то кроме поисков кухарки?» – спросила я уже мысленно.
Покуда мыла пепельницу и уничтожала прочие следы своей pratique, я дотошно перебирала в уме варианты. И по всему выходило, что Женя лгал мне, что незнаком с этой мадам Хаткевич: она искала его в университете, а он велел отвечать, будто его нет. Прятался? Неужто и впрямь есть за ним вина? Нет, быть того не может…
Если Женя и лжет, то лишь мне во благо – только так. Пусть делает, что считает нужным? Ведь я до сих пор была уверена в главном: Женя меня любит и никогда не обидит. Хотелось бы добавить, что он столь же сильно меня уважает, как и любит, но… не думаю, что уважение и ложь могут ходить рука об руку.
Уязвленная таким выводом, остаток дня я маялась, не зная, как быть. И не замечала, что часы пробили сперва семь, потом восемь. А потом шедшее на закат солнце позолотило последними лучами нашу скромно обставленную гостиную и окончательно упало за Неву.
Ильицкий до сих пор не вернулся.
– Извольте кушать пойти, Лидия Гавриловна. Стынет уж все.
– Иду‑иду, Никита. Непременно. Евгения Ивановича только дождусь… – Я впервые за вечер посмотрела на часы.
Тот обиделся:
– Дык он когда еще явится… Могёт и вовсе не прийти – всяко бывало, – обнадежил меня Никита.
И вскоре раздумья, что мне сказать мужу, когда он вернется, отошли на второй план. Что, если он вовсе не вернется?
«…учтите, у меня есть связи. Я отомщю!!!!»
До одиннадцати часов, покуда домашние спали, я металась из комнаты в комнату, не находя себе места, а к половине первого всерьез решала, куда бросаться за помощью. В полицию? Лично к Степану Егоровичу, моему доброму другу, служившему теперь в городской полиции? Или же сразу к дядюшке? К дяде обращаться не хотелось… я вовсе зарекалась когда‑то что‑либо у него просить.
Но когда я была готова уж поступиться принципами, мой настороженный слух уловил щелчок от поворота ключа в двери. Рука сама потянулась к изящной статуэтке балерины на мраморном пьедестале. И только потом я выглянула в переднюю. Право, я ожидала чего угодно…
– Не спишь? – как будто не удивился Ильицкий. Увидел балерину у меня в руках, тяжело вздохнул, но тоже не удивился.
Лаковые его ботинки, как и ноги по колено, были перепачканы ошметками высохшей грязи.
Поставив балерину, я обнаружила, что у меня мелко дрожат руки. И с силою впилась пальцами в собственные плечи, чтобы это было не слишком заметно.
– А ты смог бы уснуть, ежели б я прогуливалась где‑то до часу ночи?
– Вряд ли. – Он поднял на меня уставшие глаза. – Прости, Лидушка. Не думал, что задержусь так надолго. Прости, у меня было одно дело.
Нашу переднюю тем временем медленно, но верно заполнял аромат женских духов. Ее духов, флакон которых едва не разбился у этих дверей день назад.
И я, передумавшая уж всякое, тогда сообразила: может, первая моя догадка о нем и этой мадам Хаткевич и есть истина? Может, все проще? А «месть» ее – это лишь месть брошенной женщины?
– Читал лекции в университете припозднившимся студентам? – не сдержалась я.
И сама устыдилась своей истерики. Но не представляла, как мне оставаться спокойной, если пять минут назад я всерьез размышляла, куда в Петербурге увозят мертвые тела, найденные на улице. А он в это время где‑то успел насквозь пропитаться женскими духами!
Однако Ильицкий ответил неожиданно честно:
– Нет, мои лекции закончились днем, вскорости после твоего визита. Пойдем, нам следует поговорить.
– О чем же?!
Отчего‑то я все равно была уверена, что он станет лгать. Но покорно прошла за Женей в кабинет, притворила дверь и села в кресло.
– О чем… – невесело вздохнул Ильицкий, усаживаясь тоже. – О той девице с родинкой, разумеется. Она ведь и сегодня приходила, так? Обвинила меня во всех грехах и наплела небось, будто в университете меня нет, – потому ты побежала туда. Меня проверять, верно? Ну вот, а сама говоришь о доверии…
Я смутилась. Как же это у него получается? После любой нашей ссоры, что бы он ни натворил, я все равно себя чувствовала немножко виноватой и чуть‑чуть дурой. Но следовало взять себя в руки, тем более что они как раз перестали трястись.
– Эту девицу зовут генеральша Хаткевич! Мне это известно. Женя… – я решила идти до конца, – скажи мне прямо, что тебя с нею связывает? Или связывало. Скажи, я не наивное дитя, я все пойму.
Он фыркнул почти брезгливо:
– Боже меня упаси быть чем‑то с нею связанным!
Я, признаться, растерялась.
– Так чем же ты тогда досадил Хаткевичам?
– Кому? Кто такие Хаткевичи?..
Он удивился этой фамилии. Лицо его умело быть непроницаемым, часто я не могла догадаться, что у него на уме. Однако я всегда видела, ежели Женя лгал мне или пытался о чем‑то умолчать. Так вот сейчас он и впрямь был удивлен. С четверть минуты, недоуменно подняв брови, ждал моих пояснений, а потом тряхнул головой:
– Милая, я не знаю, что она сказала тебе и кем назвалась. Да это не столь важно, потому как, обещаю, больше ты ее не увидишь. Я все уладил.
Я очнулась. Еще раз поглядела на его перепачканные землей ботинки, а потом с тревогой окунулась в любимые черные глаза и судорожно сглотнула.
Ильицкий усмехнулся, верно угадав мои страхи:
– Нет, Лида, я не убил ее и не закопал труп в лесу. Мы лишь поговорили, обсудили все и кое‑куда с нею ездили. За город. Но более она не вернется.
Я молчала, не зная, что сказать.
– Тебе интересно, куда именно мы ездили? – спросил тогда он.
– Нет, – искренне ответила я.
– Тогда, быть может, тебе интересны ее имя, фамилия, род занятий – спрашивай! Где же твое нездоровое любопытство?
Я без сил покачала головой:
– Мне дела нет до ее имени.
И закрыла лицо руками. Отчего‑то Женины заверения, будто он все уладил, встревожили меня еще больше. Так, значит, прежде беспокоиться было о чем? И записка с угрозами – это не глупость, от которой можно легко отмахнуться?
Женя неслышно подошел и осторожно отвел мои руки от лица. Заглянул в глаза:
– Прости. Я опять сказал что‑то не то?
Я мотнула головой, прогоняя слезы, и позволила Ильицкому прижать меня к себе. Заговорила торопливо, зарываясь пальцами в его волосы:
– Когда я поняла, что ты можешь не прийти, просто не прийти домой, мне стало очень страшно, Женя. Что придется, как сегодня, просыпаться одной – каждый день. Каждый чертов день. До бесконечности. Я так не смогу. Просто помни об этом, когда в следующий раз вздумаешь…
Я уткнулась ему в плечо, не договорив.
– Лида, ты что? Не вздумай плакать… и запомни: все будет хорошо.
– Все будет хорошо… – повторила я.
А про себя закончила: мама тоже так говорила. А после ее убили.
Наверное, я просто очень устала в тот день, но мне не хотелось больше знать о той незнакомке ничего. Я и впрямь посмела надеяться, что никогда о ней более не услышу. Она сама обещала, что оставит нас, и Женя с нею поговорил… Так стоит ли мне знать подробности?
А наутро выяснилось, что Женины шуточки про труп незнакомки в лесу были на редкость неуместны, потому как накануне ее действительно убили.
О проекте
О подписке
Другие проекты