1
Короли и боги

В нашем мире сердцами людей правит четвёрка богов. Каждому из них принадлежит своя сторона света.

На Севере восседает Волчья Госпожа – мать холодов и древнего сейда, из которого вёльвы, её верные жрицы, плетут нити человеческих судеб. За Госпожой всегда следует стая верных волков, вскормленных её собственным грудным молоком, а путь им устилают трава-ворожея и животные кости. Поклоняться Госпоже означает поклоняться женской мудрости и тем силам, что должны оставаться недостижимыми для людей.

На Западе звонко смеётся Кроличья Невеста, пробираясь через вербеновые поля, – олицетворение детства, влюблённости и проказливых игр. Она несёт за собою весну, а потому не нуждается в ином одеянии, кроме как в нежном платье из белого льна. Стая кроликов с сияющим мехом следует за ней не менее верно, чем волки за Госпожой. Там, где ступает Невеста, восходят посевы, и её поцелуй хранит новорождённых да бедняков.

На Востоке хозяйничает Совиный Принц – юноша, сияющий ярче алмазных сокровищниц прошлых и будущих королей. Покровитель купцов и художников, путешественников и мудрецов, убийц и воров. Одни молятся ему, чтобы убить, а другие – чтобы не быть убитыми. Готов возложить на алтарь фамильные драгоценности с подогретым клубничным вином – и Принц будет следовать за тобой до рассвета, кем бы ты ни был.

На Юге караулит границы Медвежий Страж – покровитель военных и заступник всех обездоленных, чья сила превосходит силу тысячи свирепых берсерков, а сострадание не знает границ. Сырое мясо и уважение к предкам – единственный бог, который не просит о большем. Страж следит за исходом каждой войны и каждого боя, ибо тот, кто держит в руке меч, держится за руку Стража.

Я не знала, кому из них мне следует молиться, поэтому молилась всем четверым. День ото дня, с утра и до вечера, прося лишь об одном – чтобы отец согласился. На мой тринадцатый день рождения я наконец-то получила его разрешение, а вместе с этим и исполнение своей мечты – мой первый в жизни полёт на драконе.

Даже самые дорогие ткани из Ши, славящегося своими искусными портными и тутовыми шелкопрядами, не ласкали кожу так, как это делал ветер над уровнем облаков. Я навсегда запомнила это чувство, жжение в груди и пульсацию крови в висках. Всё моё существо кричало о том, что небеса не созданы для людей. Чешуя – жёсткая и острая, как маленькие ножи, торчащие во все стороны, – цеплялась за одежду и резала пальцы. А свист, с которым крылья резали воздух за моей спиной, оглушал и напоминал первобытную музыку.

Весь Дейрдре казался крошечным сверху, но ещё меньше казались люди, снующие по нему. Отсюда даже можно было разглядеть Изумрудное море и пики заснеженных гор, напоминающие гребни на спинах уснувших драконов. Между такими же гребнями сидела и я сама, прижавшись к хребту Соляриса животом, когда перед глазами вдруг заплясали чёрные пятна, а воздуха стало катастрофически не хватать. Слишком воодушевлённый первым за тринадцать лет полётом, Сол не услышал мой затихающий голос… А затем, окончательно забыв о моём существовании, нечаянно сбросил меня вниз.

С тех пор у нас с Солярисом появилось два незыблемых правила: никогда не летать без специального ремня, прикрепляющего меня к его гребням, и стараться не подниматься выше облаков, потому что, когда я оказываюсь без сознания от разреженного воздуха, поймать меня в случае падения становится ещё сложнее.

Несмотря на то что с того дня миновала уже тысяча таких полётов, во снах мне всегда являлся самый первый. Правда, в этот раз с моим сном было что-то не так… Вместо Цветочного озера, куда мы с Солярисом упали на самом деле, мы провалились в огненное пекло. Весь Дейрдре полыхал, как погребальный драккар^[1] моей матери, и не осталось в нём ни людей, ни животных, ни моего дома – только бесконечный и безжалостный пожар.

Я распахнула глаза и, держась за старые шрамы под рёбрами, резко села на постели. В воздухе больше не пахло гарью и запёкшейся смолой священных тисовых деревьев – только мелисса и лаванда, набитые в подушку моей заботливой няней-весталкой. У меня ушло несколько минут на то, чтобы прийти в себя, исследуя пальцами деревянное изголовье кровати и отметины, оставленные на нём: беркана, соуло, эйваз… Оберегающий став^[2], любовно выточенный зазубренным драконьим когтем много лет тому назад. Почему же вы, древние руны, не работаете?

– Матти, ты спишь?

Я осторожно тронула её рукой, зарытую под медвежьими шкурами на соседней подушке. Из-под них выглядывали лишь её ступни в шерстяных носках, наверняка заледеневшие, как и мои. С наступлением зимы камин переставал справляться со своей задачей, а месяц воя и вовсе был самым суровым месяцем в году. Даже растопленный тиковыми поленьями и прикормленный вином для пущего жара камин затухал и превращался в прах уже к утру, если за ним не следить. Чтобы не подхватить воспаления лёгких, приходилось просыпаться несколько раз за ночь и менять жаровню, снова и снова согревая постель.

Я растёрла замёрзшие ноги и, нащупав под шкурой длинную ручку, вытащила оттуда медную сковороду. К счастью, камин ещё держался. Решив не будить Матти, я сама откопала на его дне несколько тлеющих углей и горячую золу, пересыпала их на дно жаровни и, замотав ту в льняную ткань, вернула в постель. Обнаружив источник тепла, Матти тут же вытянулась и обвилась вокруг жаровни, как змея.

Цварк. Цварк!

Я стряхнула с ладоней копоть и запрокинула голову. Крыша ходила ходуном, но уже спустя минуту эта дрожь, сопровождаемая металлическим лязганьем, сместилась на внешние стены башни.

– Глупая ящерица, – пробурчала я, укутываясь в овчину, и направилась к двери, ведомая не столько бессонницей после кошмарного сна, сколько любопытством.

За семнадцать лет посты хускарлов ни разу не менялись: я знала их расположение наизусть – пожалуй, даже лучше, чем названия покорённых отцом туатов. Тем более за воинами всегда тянулся отчётливый шлейф медовухи, без которой в месяц воя было трудно согреться, – благодаря этому их приближение чувствовалось за лигу^[3]. Виляя по каменным коридорам, я быстро пересекла восточное крыло и оказалась в южном, а ещё через пять минут юркнула в пристроенную башню, стоящую особняком от остального замка. В ней гулял ветер, просачиваясь сквозь трещины в камне, а со стен на меня смотрели гобелены паутин. Дойдя до последнего факела в напольном держателе, я тем самым пересекла невидимую границу… И окунулась во тьму.

Несмотря на то что башня состояла всего из одной комнаты, в ней было сложно ориентироваться на память: мебель кучковалась и часто передвигалась, будто никак не могла найти своего места. Выставив перед собой руки, чтобы не убиться о какой-нибудь косяк, я очертила пальцами комод, а затем, шаг за шагом, добралась до письменного стола и нащупала связку свечей. К счастью, серные черенки всегда лежали рядом с ними. Выверенным движением подпалив несколько фитилей, я облегчённо выдохнула, распустив по комнате слабый свет, и огляделась.

– Как холодно, – вырвалось у меня от удивления.

Такой холод был неестественным для местного обитателя. Это настораживало едва ли не больше, чем его непосредственное отсутствие: насколько давно он ушёл, что башня успела так остыть? Я вставила свечи в настенные канделябры возле кровати, а одну взяла с собой, чтобы приблизиться к дырявому креслу, поверх которого лежала открытая книга. Жухлые страницы, затёртая обложка с рунической вязью… В той едва читалось «Память о пыли».

– А я говорил, что твоя весталка абсолютно бестолкова. Она даже не научила тебя стучаться!

Визг поднялся к горлу, но, так как подобное случалось не единожды, я тут же проглотила его обратно и обернулась с раздражённым выражением на лице. Если бы не глаза Соляриса, светящиеся в темноте, как огоньки ещё двух жёлтых свечей, я бы даже не поняла, что он уже здесь. Оказывается, стрельчатое окно, выходящее на утёсы Изумрудного моря, было не заперто: оно бесшумно приоткрылось, впуская Сола, и точно так же бесшумно закрылось на щеколду.

Как жаль, что я не заметила этого раньше и не заперла его на улице в назидание!

– Что ты здесь делаешь? – спросил Солярис, решив, что от испуга я, похоже, онемела. Отчасти так оно и было. – Замёрзла и снова пришла просить, чтобы я подышал огнём в твой камин? Разбуди Матти или оденься потеплее. Мне некогда.

Я осторожно приблизилась и сощурилась, пытаясь разглядеть, что он несёт в руках с серповидными агатовыми когтями, до сих пор покрытых жемчужной ребристой чешуёй. Лунный свет падал на холщовый мешок, явно тяжёлый – Солярис спрыгнул с подоконника не так грациозно, как обычно. Внутри мешка при этом что-то загрохотало.

– Эй, ты слышишь меня? – Солярис сбросил загадочный мешок на постель и выпрямился. Его силуэт удлинился, а глаза – единственное, что было видно при таком освещении, – загорелись ещё ярче. – Иди спать!

– Отец убьёт тебя, если снова увидит пробоины в крыше. Ты ведь знаешь, что карабкаться по замку запрещено! В прошлый раз после твоих «прогулок» на ремонт ушла половина казны.

Солярис зажёг сразу с десяток свечей из разорённой мною связки. Для этого ему даже не пришлось искать черенки – он просто поднёс фитили к губам. В комнате резко посветлело… И потеплело тоже. Тело Сола всегда источало нечеловеческий жар, потому я и находила в его башне убежище – и от холода, и от бессонницы, и от одиночества. Правда, не сказать, чтобы Солярис был от этого в восторге…

– Я не гулял, – сказал Солярис, когда я уже было решила, что он мне не ответит.

– Для дежурств у нас есть хускарлы и хирдманы, – напомнила я.

– Я и не дежурил.

– А что ты тогда делал?

В этот раз ответа всё-таки не последовало.

Несмотря на то что в первородном облике Солярис весил пару тонн, из-за чего крыши под ним частенько проламывались, в человеческой форме он передвигался плавно и тихо, как сам ветер. Даже старые доски, которыми были вымощены полы башни, не скрипели от его шагов так, как от моих, хоть я и была в два раза меньше. Без единого звука Солярис обошёл постель и водрузил капающие свечи на каменные выступы в углах комнаты, что обычно предназначались для алтарей, но сейчас пустовали.

– Солярис… – позвала я, заставляя его повернуться.

Когда зернистый свет растёкся и рассредоточился по комнате вместе с расставленными свечами, глаза Соляриса погасли, сделавшись золотисто-медовыми, как пчелиные соты. В них отражалось не только свечное пламя, но и те невзгоды, что Солу довелось пережить, когда меня ещё не было и в помине. Чешуя окончательно сползла с его фарфоровых рук, выглядывающих из-под закатанных рукавов домотканой рубашки – так же легко на улице таял снег с приходом весны. Сейчас он таял и в его взъерошенных волосах, тоже жемчужных, как украшения в моей королевской шкатулке. Они никогда не отрастали, не меняли ни цвета, ни длины – Солярис не менялся тоже, застыл на пике своей юности. Внешне он был одного возраста с самым молодым ярлом, назначенным моим отцом в прошлом году, но достаточно было заглянуть в эти красивые светящиеся глаза, чтобы понять – Сол намного старше.

– Если ты соскучился по полётам и первородному облику, то мог бы просто сказать, – прошептала я, даже не пытаясь скрыть вину, которую чувствовала за это. За его жизнь в заточении и неволе. – Моё Вознесение уже завтра. Мы сможем летать столько, сколько захотим. Главное, не нарушай запреты отца и не досаждай ему. Иначе я… не смогу защитить тебя.

В башне пахло старостью и пылью, но, когда здесь находился Солярис, её заполнял запах пергамента, кожаных переплётов, мускуса и сухого тепла. Эти ароматы окутали меня, когда он подошёл вплотную. Я увидела, как смягчилось его лицо со строгими и упрямыми чертами, и уже в тысячный раз поймала себя на мысли о том, какие же у него белые брови и ресницы: те почти сливались с кожей. Зато губы горели ярко, обветренные на морозе.

Когда Солярис нагнулся ко мне, рубаха с широким воротом сползла с одного его плеча, оголяя шею. Тонкая полоса цвета запёкшейся крови, охватывающая её, была шершавой на ощупь. Я точно знала это, потому что собственноручно сняла с Сола тот ошейник из чёрного серебра, который её оставил.

– Рыбья кость, – удручённо вздохнул Солярис, смотря на меня сверху вниз, и я вспыхнула. Теперь он вздумал бросаться глупыми детскими прозвищами?! – Подойди сюда.

Он попятился и возвратился к той стороне постели, на которой лежал холщовый мешок. От близости Соляриса к канделябру по всей спальне рассыпались тени – так мерцала серьга из латуни в его левом ухе. Свет играл на всех тринадцати гранях маленького изумрудного шарика на конце её подвески. Как только я двинулась следом за Солом, теней на полу стало в два раза больше: в моём ухе, только правом, свет приветствовала идентичная серьга.

– Что это? – спросила я, наклоняясь ближе к мешку, и тогда Солярис дёрнул за шнурок, высвобождая его содержимое. – Дикий!

Ругательство само слетело с уст, когда на покрывале передо мной рассыпались черепа. Большинство из них уже начали крошиться, молочно-белые после обжига в ритуальном огне, в котором торжественно сгорала их плоть после смерти. Солярис протянул к ним руку и подхватил один черепок, продев в его глазницу заострённый коготь. В черепе совсем не осталось зубов и даже отсутствовала нижняя челюсть, отчего он выглядел ещё более жутко, чем остальные.

– Где ты их взял? – скривилась я, тронув черепок лишь кончиком указательного пальца, когда Солярис забавы ради протянул его мне, как увеселительную игрушку.

– Собрал трофеи после плотного ужина.

– Какого ещё ужина?! Ты сегодня ел пирог с лососем, я же видела.

– Это с позапрошлого.

Я скептически приподняла одну бровь и оглянулась на комнату. Из здешней мебели Солярис использовал только письменный стол, заваленный старыми книгами, и шкаф с одеждой, которую мне регулярно приходилось штопать у портнихи. Всё остальное занимало место коллекции ради: потемневшие зеркала и надколотые витражи, ржавые ремесленные инструменты и резные фигурки, сломанные луки и затупленные мечи… Я считала это сором, а Солярис – своими сокровищами. Он находил особую прелесть в тех вещах, что другие отвергали или считали уродливыми. Наверное, то, что теперь он начал коллекционировать человеческие останки, тоже не должно было меня удивлять.

– Они из склепа Тысячи Потерь, – неожиданно сознался Солярис и выбросил крутящийся на когте черепок обратно в груду прочих.

Нет, всё-таки я удивилась. А ещё почувствовала, как даже в овечьей накидке и рядом с драконом мороз пробрал меня до костей.

– Ты вторгся в склеп хирда, павшего в битве при Рубиновом лесу?! – Я терпеливо дождалась, когда Солярис кивнёт, и только тогда закричала: – Разорять захоронения запрещено точно так же, как и ломать крышу! Если кто-нибудь узнает…

– Не узнает, если перестанешь орать как кошка, которой на хвост наступили.

– Зачем тебе останки бедных воинов, скажи на милость?

– Вечером я застал возвращение Мидира в замок. Судя по выражению его лица и грязной одежде, Красный туман снова объявился.

– Туман?.. – Я осела на постель в изножье, так, чтобы не касаться разбросанных черепов, и устало помассировала пальцами занывший от перенапряжения лоб. – Дикий. Это поистине дурное известие. Но я всё равно не понимаю… Зачем ты вторгся в склеп хирда? Думаешь, если лес зовётся «рубиновым», а туман «красным», то у них обязательно должно найтись нечто общее?

Солярис снисходительно цокнул языком и, поставив локти на изножье кровати, посмотрел на меня со смесью умиления и разочарования.

– Красный цвет – цвет потустороннего мира. Недаром кровь и у людей, и у драконов красная. Мы все пришли оттуда.

– И чем, по-твоему, Рубиновый лес и Красный туман могут быть связаны?

Солярис опять ничего не ответил – только моргнул медленно, будто рептилия, которой я часто его дразнила. Возможно, отвечать ему было и нечего – о Красном тумане, уносящем по сотне человек разом в местах своего появления, было почти ничего не известно. Всё, что находили воины хирда, прибывая на место, где успел побывать туман, – это куцые кровавые облачка, стелющиеся низко к земле, словно неаккуратно состриженная овечья шерсть. И абсолютно пустые деревни. Фермерские угодья, домашний скот и даже мебель – туман не трогал ничего, кроме самих людей. Те растворялись вместе с ним так, словно их никогда не существовало. Из-за этого никто толком и не видел, как именно приходил туман и как он исчезал, – за все полгода с момента его первого появления очевидцев набралось меньше, чем пальцев на одной руке.

Рубиновый лес сильно отличался от того, что беззастенчиво сожрало уже четверть туата Талиесин и навело панику на все близлежащие земли. Ведь Рубиновый лес был страшен разве что своей историей, которая насчитывала уже семнадцать зим. Остроконечные изумрудные листья окрасились в цвет потрошённой плоти после того, как на землю пролилась кровь тысячи славных воинов хирда, полёгших в войне от драконьих когтей. Корни деревьев впитали её, а вместе с тем впитали жизнь: отныне даже зима не могла заставить листья посереть и опасть. Лес дышал, потому что его недра согревали неупокоенные души. И всё-таки он был безопасен… В отличие от тумана, который, поглощая, никогда и никого не возвращал.

– Иди спать, – сказал Солярис в который раз. – В такое позднее время даже вёльвы к сейду не взывают. Скоро начнёт светать, а у тебя Вознесение на носу. Тебе тоже не стоит сердить короля Оникса, хоть он тебя и любит.