– Тут ясно сказано – она из Пруссии. Дочь Фридриха – Вильгельма Третьего и королевы Луизы Прусских. Восточная Пруссия с Курляндией рядом. И чем чёрт не шутит!

Карп засмеялся, подошел к телефону – красивому старому аппарату с диском и «рожками», на которых лежала большая «старорежимная» трубка, и набрал знакомый номер. Оскар Исаевич подошёл сразу.

– Здравствуйте, уважаемый учитель. Не могу долго без вас обойтись!

– Здравствуйте, Карп Валерианович. Я повесил мои уши на гвоздь внимания и весь к вашим услугам.

– У меня появилась идея. В исполнители я назначу моего Серафима, а научное руководство, если не возражаете, охотно препоручил бы вам. Мне бы хотелось получить не просто справку, которую вы отлично составили, не спорю, но полное жизнеописание интересующей нас особы. Понимаете, для коллекции было бы важно знать, кто и что ей вообще дарил. Я решил сконцентрировать усилия на драгоценностях, живописи, может быть, кабинетной мебели вдобавок.

– Подумаем!

– Кроме того, мне не даёт покоя одна мысль…

– И я думаю, что догадался, какая! – помог своему собеседнику Брук. – вас мучает это сходство. Отлично, теперь требуется выработать диспозицию, а там, глядишь, раздобудем доказательства, и Вы присоединитесь к претендентам на трон! – весело закончил Оскар Исаевич.

Глава 5

– Симка! Симка Неделько – одеваться! – гаркнула воспитательница интерната. Приближались ноябрьские праздники, и на генеральную репетицию ожидали в два часа десант из РОНО.²

Восьмилетняя девочка со светлыми вьющимися волосами, худенькая, грациозная, словно эльф, выбежала на сцену и остановилась за занавесом, робко глядя сквозь щёлку на сидящее в партере начальство.

– Иннокентий Саввич, не просите. Где это видано, милый Вы мой? Люсю – и никаких гвоздей! – громким склочным голосом требовала директриса, обращаясь к сидящему рядом седому человеку в чёрной бархатной кофте с бантом и отложным воротником.

– Побойтесь бога, Анна – Ванна, она Снегу-у-у-рочка, душа моя! Снегу-у-у-рочка, а Ваша Л-ю-ю-ся? Ваша Люся – снежная баба! Вы подумайте, что мы ставим. Островского, но не того! Не того, позвольте вам сказать, что «сталь закалял»! Вот тут бы и Люся…

– Это чем же вам Николай Островский не угодил, товарищ Оболенский? И школа большевизма – «Как закалялась сталь»? Вы хоть из балета, но поосторожней, знаете ли!

Битый опытный Оболенский гневно глянул на противную бабу, но сдержался:

– Анна Ивановна, «Снегурочка» Александра Островского – сказка-фантазия. Мы ставим детский балет, не так ли? Мы будем выступать на смотре. Дети – сироты артистов Большого театра принимают участие в спектакле. Это решение Райкома. Вы согласны с решением Райкома, да или нет? – сухо и официально произнёс он.

– Я согласна с решением Райкома. Берите Вику Лопато. И Вика тоже сирота.

Два года назад случилась страшное несчастие. Самолёт, с летевшими на гастроли артистами московских театров и эстрады, заблудился в тумане в горах и разбился. Несколько человек детей погибших, у которых не нашлось родственников, воспитывались с тех пор в привилегированном интернате, организованном когда-то для детей, прибывших к нам из Испании во время полыхавшей там гражданской войны и интервенции.

– А впрочем, знаете что? – неожиданно согласилась начальница, – я умываю руки. Сима Неделько – сирота? Сирота! Решение было? Было! Под вашу ответственность. Пусть поёт!

Лицо Иннокентия Савича пошло пятнами. Он собрался было хорошо поставленным голосом сказать небольшую речь о выразительных средствах танца, пантомимы, классического балета. Может быть, даже о Нижинском и Петипа и… Да мало ли ещё! Он бы сказал этой невежде с партийным билетом, он бы сказал ей!

В это время из соседней комнаты прозвучало фортепианное вступление и приятный тенор запел романс Рубинштейна на слова Пушкина:

Слыхали ль вы за рощей глас ночной,

Певца любви, певца своей печали?

Когда поля в час утренний молчали,

Свирели звук унылый и простой?

Слыхали ль вы?

– Вот, слышали? Это наш физкультурник поёт. В армии служил, у нас комсоргом. Про львов поёт… Заслушаешься. Да не какую-нибудь чепуховину, а Лермонтова. Клад, а не парень!

– Поручик Лермонт, – задумчиво повторил Оболенский, глядя на директрису с пышной причёской «хала», на её толстые пальцы с крупными перстнями и пёструю, вязанную крючком, кофту. Пыл его остыл, и он после небольшой паузы негромко спросил:

– Анна Ивановна, Вы тут только директор или ещё предмет какой ведёте?

– Веду, а то, как же. Чистописание раньше вела – теперь не хочу, даже прописи отменили совсем. Так я уж русский и литературу ещё на ставку.

Оболенский открыл рот, закрыл его, глубоко вздохнул и, не говоря не слова, отошёл. Репетиция, впрочем, прошла превосходно. Дети выходили на аплодисменты, кланялись и снова убегали за кулисы. Члены комиссии, растроганно переговариваясь, обсуждали предстоящий несомненный успех, хвалили всех от души, и в первую голову директора Анну Ивановна Парасюк за мудрое руководство. Не забыли и Оболенского. Зам по культуре Денисенко, окончивший всё-таки дневное отделение педагогического института имени Крупской, не в пример прочей публике, образование которой нередко было «заушное» – так говорили о заочниках, которых за уши тянули на трояк, человек доброжелательный и неглупый, почтительно потряс ему руку:

– Рад познакомиться с вами, Иннокентий Савич. Я ведь Вас прекрасно в «Жизели» помню.

И обращаясь к своим коллегам, добавил:

– Замечательный балерун был товарищ Оболенский!

Польщённый старик с достоинством произнёс в ответ:

– Спасибо на добром слове. А следом, покосившись на стоящую достаточно далеко начальницу, посетовал:

– Уж Вы бы поддержали меня немного. Прямо беда, да и только.

– А что такое? – удивился Денисенко.

– Да вот, видите ли, начальство наше. Не только слова такого не знает: «балерун», или того краше «балетмейстер». Она и артистов моих не жалует. Снегурочку утверждать не хотела.

– Не может быть, за что же? Чудесная девочка. Я и имя запомнил. Сейчас-сейчас: Сима Неделько! Я знаю, она сирота. Танцует отлично!

Оболенский немного помедлил, но затем решительно взглянул в глаза Денисенко и согласно кивнул

***

Серафима проучилась ещё несколько лет в интернате, когда её отыскала чета бездетных Залесских – дальняя родня папы. Они, испытав, как водится, на этом пути множество трудностей и унижений от чиновников, забрали девочку к себе и сердечно привязались к ребёнку. Сима – кроткая, нежная, разносторонне одарённая, никому забот не доставляла. Она хорошо училась, продолжала танцевать и начала ещё рисовать на радость «тёте и дяде», как она называла приёмных родителей, и своим педагогам. Дядька – работник райисполкома, немного погодя устроила её в хорошую художественную школу, по окончании которой она без особого напряжения поступила в МАРХИ.³ Девушка всерьёз интересовалась искусством, делала успехи в учёбе, в институте её заметили и, начиная с третьего курса, она приняла участие в нескольких проектах, делавшихся для отечественных набобов, и серьёзной работе одного архитектора из Роттердама, искавшего по всему миру талантливых молодых ребят чтоб их нещадно эксплуатировать и почти не платить.

Сначала заболела тётя Инночка. Она жаловалась на одышку и усталость, на боли под левой лопаткой. Потом слегла. Однажды дядя, самоотверженно ухаживавший за женой – оба очень не хотели больницы – проснулся по будильнику, чтобы дать ей по расписанию лекарство. Он спустил ноги с кровати, в темноте нащупал фонарик и обошёл широкую двуспальную семейную кровать. Затем он склонился над больной, чтобы осторожно разбудить её, и дотронулся до руки жены. Она была совершенно холодна.

Инночка умерла ночью во сне смертью, «о которой можно только мечтать», как говорили на похоронах не слишком многочисленные близкие покойной. А овдовевший Залесский, старавшийся бодриться и всё время искавший Симу взглядом, сразу сильно сдал.

– Учись, Симочка, – вечерами говаривал он прилежной девушке, которая и так не особенно стремилась из дома, а теперь старалась вообще не оставлять дядю одного, – хочу твой диплом увидать, если до внуков не доживу.

Как-то раз соученик Неделько по МАРХИ, студент тремя годами старше, уехавший к семье в Израиль и не прижившийся там, позвонил Симе по телефону.

– Салют, Симыч. Как поживает родная конюшня?

– Здорово, Витёк! Конюшня в порядке, а ты откуда?

– Вопрос правильный. Я из Роттердама. Работаю в мастерской того самого кровопийцы, для которого я на дипломе пахал, а ты курсовой делал. Помнишь? Сейчас как раз оттуда звоню.

– Конечно, помню. Мы тогда с тобой и познакомились. Но у тебя же совсем поздно должно быть, часа на два позже, чем здесь?

– Вот именно. У нас полдесятого. Я же говорю – кровопийца. Сима, слушай, есть дело. Один наш московский магнат моему боссу дом заказал. Босс вообще ваяет всё сам – такой уговор. Но ему требуется связной. Условия такие: МАРХИ, свободный английский, надёжность, классная подготовка и кое-что ещё. Надо в Загорянку ездить – там дом. Надо моему на вопросы отвечать. Он заплатит – но не мильон. Ты как, не очень занята?

– У меня как раз скоро диплом. Но дядя мой не здоров – Деньги были бы очень кстати. Я только не знаю, как это всё увязать. Работы много будет, как думаешь?

– Не волнуйся. Мой кровосос с нашим ректором лично знаком. Я уже почти придумал. Можно будет, если ты не против, твоё участие как раз дипломом сделать. Да помозгуем, не дрейфь!

– Хорошо, Витя, а «кое-что ещё»? Что там боссу такое нужно?

– Да так. Он все гениев ищет. Ты подойдёшь!

Так в жизни Симы появился Карп. Неделько работала, не покладая рук, и тот был очень доволен. В надлежащий срок Серафима защитила диплом с великолепными отзывами, а дядька прослезился на защите. Карп устроил банкет и вскоре помог отправить старого Залесского в Баден-Баден в почечный госпиталь, а затем на курорт, но, к сожалению, было поздно. Через месяц после приезда Матвей Дмитриевич скончался дома на руках у сиделки.

Снова немолодые люди стояли у вишнёвого гроба. Снова звучал, разрывая сердце, траурный марш. Очки Серафимы запотели от слёз, а тёмно-серый костюм и белая блузка спереди совсем промокли. Шёл дождь. Нежные белые хризантемы и тяжёлые алые гладиолусы легли на свежий холмик. Карп, срочно выевший в Липецк на Комбинат, на похоронах быть не сумел. Он распорядился, чтобы Палыч помог. И Палыч, энергичный отставник, стал незаменим. Казалось, Палычей было много. Это он пригласил агента, договорился с моргом, заказал цветы и послал жену Клаву к свояченице Инночки сделать стол для поминок. На кладбище он всё время тактично держался сзади, а теперь хотел отвезти девушку на машине домой и на этом считал свою миссию выполненной. Но вышло иначе.

Две похожие друг на друга сослуживицы тёти Инночки в одинаковых синих беретиках, с белыми платочками и с неподдельным, не на показ, горем на лицах подошли к Серафиме. Тётя называла их: девочки… Первой заговорила Раечка.

– Симочка

– Наша дорогая покойная Инночка называла Серафимой! – мягко возразила Мусенька.

– Ах, всё равно Раечка. Деточка! Инночка и Матвей Дмитриевич оба тут, – они вместе всхлипнули и, Серафима впервые полностью осознала, что стариков больше нет. Она представила себе пустую, чисто прибранную квартиру с запахом валерьянки, тапочки дяди Матвея в коридоре. Своё полное одиночество. Чувство невосполнимой потери охватило её. «Девочки» что-то говорили о будущем, о «вся жизнь впереди». Она думала: «Жить не хочу, не буду. Только не знаю, как…» Последнее, что услышала, было:

– Замуж выйдешь, заведёшь детей!

Когда Серафима стала падать на мокрую кладбищенскую траву рядом с соседней, выкрашенной серебрянкой оградой, Палыч успел её подхватить. Сытые сороки снялись с гранитных обелисков и испуганно загалдели. А Палыч, поднявший на руки почти невесомую Неделько, впервые подумал о ней с сочувствием:

– Ах чёрт, вот бедолага!

Женственная, красивая и хрупкая девушка вызывала жалость бывшего морпеху, что отжимался по утрам до ста двадцати, играл с гантелями как с погремушкой, разжигал костёр под дождём с одной спички и попадал, словно траппер, из карабина белке в глаз. Николай Павлович отнёс Симу Неделько на скамейку, попросил «девочек» подежурить около неё, и Раечка положила голову бедняжки к себе на колени. После этого он вызвал личного врача Карпа, который примчался четверть часа спустя со всем необходимым на тойоте, и, быстро обследовав, увёз девушку в больницу. Затем он доложил обстановку по мобильному шефу. Карп, помолчав, спросил:

– Соображения и предложения будут?

– У нее гипертонический криз. Она как мимоза, – пояснил отставник.

– Слушай, майор! Она архитектор милостью божьей. И работящая как вол.

– Какой там вол. Лучше, как пчёлка. Хрупкая девочка.

– Я и не спорю, Палыч.

– Мне самому жалко. Круглая же сирота! Итак? – повторил Карп.

– У нас на третьем этаже две комнаты свободны: кабинет и спальня. Кабинет для мастерской в самый раз. А ей сказать – секретарь-референт нам нужен. И потом. Мы же ещё парк будем делать, так? И спорт-корпус для племянников. А Глеб хотел бы лошадок, так мы и для лошадок, а шеф?

Николай Палыч Дедко всегда говорил – «мы». Карп, редко смеявшийся, весело пробасил в трубку:

– Палыч, ты у меня орёл! Одним ударом – семерых! В общем, к делу. Твои действия будут такие. Скажешь, нам нужен ландшафтный архитектор для начала. Будем планировать регулярный парк. А следом, что ж, построим и конюшню для нашего ветеринара, а также в память о папе. Лошадок? А как же! И собачек! Знаю я вас с Глебом, каналий. Спорт-корпус для поросят? Тоже неплохо. Да, вот ещё что. Ты на её имя в банке счёт открой и со следующего месяца положим ей для начала тысячу.

– Долларов? – уточнил Палыч.

– Лучше «евро».

– Это на полном довольствии? Не жирно будет? Как бы с пути не сбилась.

– А мы сделаем так. Триста «на книжку» пойдут, семьсот – на карманные расходы. Квартиру её запри. Если захочет – сдадим. Возражений не слушай.

– Будет сделано, шеф!

– Пока, до связи! – прогудел на прощание Карп.

Николай Палыч навещал Симу каждый День. Он входил в палату и обследовал помещение. Всё ли в порядке? Он обязательно приносил разумное количество домашней еды и свежие газеты, и, посидев минут десять, уходил.

К выписке он приготовился выдержать маленький бой в соответствии с распоряжением шефа – возражений не слушать. Однако, их не последовало – возражений. Тихая подавленная Сима безропотно последовала за Николаем Павловичем в машину и дала себя увезти в Загорянку, где их с обедом уже поджидала радушная и приветливая Клава. Неделько поселилась, где велели, снова начала работать, не поднимая головы, а на Карпа смотрела красивыми тёмными глазами с печальной преданностью ирландского сеттера. Помогла им неизменная Женька. Однажды, когда Серафима, пришла в офис на Грузинской, чтобы согласовать смету на свою часть проекта, она сказала:

– Привет, красавица! Тебе наши девчонки очередной парфюм купили. Говорят, не смогли устоять. Последняя новинка.

Серафима благодарно засветилась. Она была дружелюбной, общалась с людьми легко и очень интересовалась одеждой, выбирая аксессуары с неизменно прекрасным вкусом. А Женя, посмотрев на неё в упор, добавила:

– Слушай, у тебя со временем как? Поговорить надо. Я ещё часок-другой поработаю, а потом двинем с тобой в «Кемпински». Я приглашаю, о'кей?

– Евгения Семёновна, у меня время, конечно, есть, но…

– Никаких «но»! У тебя ещё дела в конторе?

– Нет, но мне надо в библиотеку ненадолго и в банк.

– Тогда вот тебе ключи от машины. Жди меня перед входом ровно в пять.

В ресторане, подождав, пока девушка поест, она сразу приступила к делу.

– Сима, тебе уже двадцать три, не так ли? У тебя молодой человек есть? Или был? – загадочно проговорила Женя.

Против ожидания, Неделько не удивилась. Она покраснела, вздохнула и грустно кивнула:

– Вы не ошиблись, Евгения Семёновна. Нет.

Женька сразу изменила тон. Она взяла девушку за руку и сердечно сказала:

–Ты, пожалуйста, не считай, что я бестактная дура. Я тебе сейчас объясню. Я всё думала, как начать, и скажу тебе вот что. Мы с Карпом раньше были женаты – ты знаешь. А теперь я у него вроде старшей сестры. Ох, сестра Тамарка уже тоже есть. Ну, значит – кузина, а он для меня кузнечик! – заулыбалась она и отбросила пёструю чёлку со лба. Словом, Сима! У тебя папы и мамы нет – так получилось. Ты ещё очень молода, да к тому одинока. Ты зависишь от Карпа. Карп тоже, хоть и взрослый, и супермен, но застенчивый как ребёнок, что касается личных дел. Я хотела бы тебя уберечь, если что не так. Я хотела бы и его уберечь. Он мой большой самый близкий друг. И очень раним. Я задам тебе один вопрос. Ответь честно. Ничего не бойся. Я тебе во всём помогу. Ты мне веришь?

Серафима посмотрела на сидящую перед ним элегантную, уверенную в себе женщину, второе лицо в фирме по части финансов. Полюбовалась на её прекрасный костюм цвета тёмного аквамарина. На нитку крупных полированных кораллов в серебре и такой же браслет. И без тени сомнения подтвердила:

–Да, Евгения Семёновна, я вам верю.

Тогда она собралась с духом и отчеканила:

– Сима, Карп Валерианович влюблён в тебя как безумный. Если ты это не приемлешь, лучше тебе уйти!

– Нет! – вскрикнула вдруг Серафима и её прекрасные глаза наполнились слезами. Только не прогоняйте меня! Я бы никогда не решилась. Но я тоже! Я давно уже! Ну, честное слово, Евгения Семёновна!

Ей не хватало слов. Она умоляюще сложила руки и посмотрела с надеждой на Женьку.

– Ну вот и хорошо! – с огромным облегчением выдохнула она. – Вот и отлично!

После этого разговора Карп с Серафимом на две недели уехали в Испанию на острова, а после приезда спальня у них стала общая.

Глава 6

Лиза доехала до «Odeonsplatz» на метро, вышла из последнего вагона и побежала по эскалатору вверх. До кафе «Luitpold» пешком было минут пять. Она немного опаздывала и раздумывала на бегу, не позвонить ли по мобильному телефону подруге, которая, отличаясь завидной пунктуальностью, конечно, уже ждала её за столиком под стеклянным куполом у журчащего фонтана.

Девушки познакомились в библиотеке университета, где Лиза, по обыкновению, искала очередную монографию по внутренним болезням. Анна-Мари, кончившая уже в то время учёбу, отошла в зале заказов в сторонку, достала свой серебристый «Самсунг» и негромко заговорила. «По-русски болтает, или мне показалось?» – Лиза, занятая своими делами, не вслушивалась, как вдруг голос за её спиной сделался громче. «Кто это у тебя там мяучет? – услышала она,

– Вот, кстати, ты у нас любитель поэзии, ну и скажи мне, чьё это:

Дочурка под кроватью ставит кошке клизму,

В порыве счастия полу открывши рот,

Но кошка, мрачному поддавшись пессимизму,

Истошным голосом взволнованно орёт!

Саша Чёрный, – совершенно неожиданно для себя констатировала Лиза, и тут же смутилась, боясь показаться нескромной. Но красивая высокая зеленоглазая брюнетка, быстро закончив разговор, сама подошла к ней:

– Привет, – сказала она, – Меня зовут Анна-Мари. Я биохимик – фармаколог. А ты, наверно, учишься на факультете славистики?

– Нет, я на медицинском. Извини, я не подслушивала, просто я эти стихи с детства люблю. Вот и не удержалась. – покраснела Лиза.

– Наоборот, отлично вышло, – продолжала брюнетка. – Я рассудила, Сашу Чёрного мало кто знает. Разве что литературоведы. А мы с тобой и тут сродни. Выучишься, и я для тебя таблетки изобрету. Она говорила по-русски совершенно свободно и почти без ошибок, однако, с заметным акцентом.

С тех пор прошло года полтора. Анна-Мари постепенно и уверенно завоёвывала в жизни Лизы место старшей сестры. Ведь бывает такое место, да? И ещё бывает младшая сестра, братья, мама. У Лизы, кроме папы, не было никого. Не с кем было сравнить.

– Скорей, скорей! Дождь начинается, – приветствовала Лизу знакомая официантка. – Твоя подруга уже тут.