2

Джеф приехал с Николь в храм после ланча. Ему еле удалось уломать её не провожать его в аэропорт – не хотелось, чтобы она возвращалась с вокзала одна, без него. Он привычно сидел (или стоял на коленях?) втиснувшись рядом с Николь на скамье и молча смотрел на алтарь, где отблёскивала золотистыми лучами круглая дарохранительница. Было странно смотреть на эту вещь.

Он честно прочитал все молитвы, которые знал. Потом ещё раз. Николь за всё это время рядом даже не пошевелилась. Потом он просто бездумно смотрел прямо на алтарь, так долго, что ему стало казаться, что весь алтарь со стоящей святыней на нём словно светится, а вокруг него сгустился, клубясь, странный мрак. Эта прозрачная тьма была подвижной, слегка фиолетового оттенка и напоминала своей нереальностью лёгкий туман. Но это была тьма. Словно налёт, напыление на реальность. И она была живой, весомой, колышущейся и вязкой. Она отступала, оставляя ореолом вокруг алтаря светлое пространство, расступалась, вернее, растворялась в его режущей яркости. Джефа охватило странное ощущение: было такое чувство, словно на него смотрит кто-то, огромный, доброжелательный. Смотрит с легкой улыбкой, пристально. И молчит.

И вдруг всё кончилось. Вернулся свет. Вернулись шорохи и шёпот в церкви.

Шевельнулась рядом с Джефом Николь, посмотрела на него. Вопросительно и серьёзно. Значит, Господь дарует конкретного человека, чтобы выразить свою любовь ко мне, так, Тед?

Вскоре брякнул колокольчик, прошёл отец Вильхельм. Встав у алтаря на колени, он постоял некоторое время. Джеф думал, что он просто задумался и молится, но подошёл Теодор и аккуратно окутал плечи отца Вильхельма длинной широкой полосой ткани, украшенной поблёскивающей вышивкой. Отец Вильхельм стоял, склонив голову и в прозрачной тишине было слышно бряканье застёжки. Потом он медленно поднялся, обошёл алтарь, чтобы быть лицом к людям, поднял обеими руками, обернутыми полами накидки, дарохранительницу и перекрестил всех молящихся. И ушёл. И унёс с собой это ощущение.

– Зачем он руки завернул? – Тихо спросил у Николь Джеф.

Николь вздохнула, словно оторвалась от трудного дела, выпрямилась, оглядывая храм и ответила:

– В знак того, что не он, а сам Христос благословляет нас.

– Пойдем перейдем вперед? – Предложил тихонько Джеф, устав стоять на коленях в тесноте.

Да, со скамьями тут явно дело худо обстоит. Ладно, сам Джеф: у него всего лишь рост вкупе с длинными ногами, а что делать тем, масса которых не позволяет пролезть на скамейку, а стеснительность не позволяет пройти вперед, туда, поближе к алтарю? Там ноги есть где поставить, только на колени приходится вставать прямо на пол, а не на деревянную подставку. Там обычно Стив устраивается – ему плевать на стеснительность, лишь бы места было много. Смешно, кстати, Стив тоже стал сюда по воскресеньям ходить. Вспомнил свои католические корни, что ли? Или просто понравилось?

Николь молча поднялась и перешла вслед за ним туда, где ему удобнее.

– Давай вообще здесь всё время сидеть? – Предложила она.

Джеф только кивнул, блаженно расставив ноги и удобно опираясь о колени локтями. Вскоре пришёл Теодор и принёс с собой объёмный рюкзак. Он бережно поставил его на скамью и сел рядом с Джефом. Оглядел их обоих.

– Когда ты едешь? – Спросил он.

– Сейчас, – сказал Джеф.

Показал глазами Теодору на Николь. Тот кивнул, едва заметно. Джеф осторожно взял руку Николь, перебирая её пальцы и чувствуя их холод и поцеловал их. Николь тихо всхлипнула. Рванулась к нему, как только он шевельнулся, прижалась, уткнувшись лицом в его щеку и вся дрожа. Шепнула еле слышно:

– Возвращайся скорее. Я тебя жду.

– Жди, – согласился, тоже тихонько, Джеф. Он никогда не знал, что ему нужно ответить на такую оголённую фразу. – Мне так легче. И береги себя.

Теодор помог ему надеть на плечи неудобный рюкзак. Джефа поразила невесомая нежность его ноши. Словно за спиной у него лежит в рюкзаке пара крыльев, и она чуть-чуть приподнимает его над полом. Николь, не шевелясь, сидела и смотрела, как он одевается. Бледная, с дрожащими губами, вцепившись в скамью. Джеф наклонился к ней, осторожно взял её лицо в ладони, поцеловал, шепнув сорвавшимся голосом:

– Я люблю тебя, помни.

Он ушёл, Николь осталась, ломая себе пальцы и кусая губы от отчаяния. Отец Теодор отвёл её наверх, где она могла выплакать ему свои слёзы. Она даже не рискнула просить Марину отпустить её с Джефом, так же, как не рисковала просить остаться у него иногда. Это было вне пределов дозволенного, даже Мариной. Там, наверху, в комнате с голыми стенами она могла реветь при отце Теодоре не стесняясь и не боясь кого-либо потревожить, пока не устанет. Тед гладил её по голове, обнимая сотрясающиеся плечи, шептал что-то успокоительное. Но слёзы так долго текли и текли, и рыдания никак не стихали. Наконец, когда она просто устала, отец спросил:

– Ну, что так тебя расстраивает?

– А вдруг он не вернётся? – Шепнула совсем охрипшая от рыданий Николь.

– Так ты молись, не теряй время на слёзы, – посоветовал он.

– Не могу, – покачала она головой. – Со мной что-то случилось. Когда мне плохо, я не молюсь. Я честно пытаюсь отдать Богу свою боль. Я тогда чувствую Его, как Он велик, Он смотрит на меня так ласково! Он так хочет мне помочь, разделить мою боль, я чувствую это. У Него получается, но Он такой огромный и моя боль так похожа на боль других, и она заполняет Его вместе с болью других, и Ему так больно, что мне становится ещё хуже, это всё переполняет меня. И потому – и не плакать не получается, и молиться не получается. Я просто сижу и ощущаю, как вся эта боль и моя, и Его пропитывает меня. И это страшно. Раньше я была этому рада. Заполниться вот так и умереть. А сейчас мне так страшно! Если я заполнюсь и умру, в мире станет только больше боли: потому, что Джеф… и мама, бабушка с дедом… и даже папа… они… Я не хочу заполниться вот так сейчас, я не могу так заполняться, это несправедливо.

– Это нормально. Справедливость такое скрытное от людей понятие, её человек со своей точки зрения часто просто не видит. Не говори мне о несправедливости Бога, это чушь. Если бы Господь пожелал отнять у тебя Джефа, он сделал бы это в любой момент. Но только Он может помочь тебе принять такое. Лучше поразмысли, чему Бог хочет научить тебя во время этой разлуки? И, может, эта духовная поездка полезна для Джефа в плане его роста?

Николь молча хмуро смотрела на него. Вздохнула.

Теодор предложил:

– Хочешь, будем молиться вместе?

Через час Джеф стоял у девятого выхода на собственном вокзале. Было странно оглядывать такое знакомое пространство и ждать вылета. Старый друг – знакомый фикус под эскалатором привычно шевелил в потоке кондиционированного воздуха своими зелёными пальцами: вентилятор расположился как раз над ним. Джеф смотрел вокруг и изумлялся: какая грандиозная работа прошла в его душе с осени и как за прошедшие три месяца всё изменилось. Словно это и не он стоит здесь.

Ему вдруг пришла в голову мысль из каких-то философских течений: а что если это – правда и в самом деле существует наложение реальностей. И он просто, сам того не осознавая, небритый в своей трехдневной одежде, полулежит сейчас на полу под фикусом, разглядывая пачки из-под сигарет, обертки и разный мусор, который ленивые граждане так любят закидывать в малоудобные для чистки места. Валяется себе вальяжно, опираясь локтями о заплёванный пол и размышляет, сколько минут ему нужно, чтобы найти чистую сорочку в его чистоплюйском особняке, чтобы не сваливать со своего уютного местечка ещё хоть с полчаса.

Картинка была настолько яркой, что Джеф вздрогнул и невольно оглядел себя. Да ну, быть того не может! И что, вокруг грязь, в душе грязь, и никакого просвета в будущем, потому, что будущего попросту нет? Ни спокойствия, ни Ники!? Нет. Даже если и так, то пусть лучше сознание останется в реальности Николь, чем в его собственной.

Он, не глядя больше по сторонам, сунул куртку в сумку, двинулся на регистрацию. Прошёл досмотр, правда пришлось извлекать всё из карманов куртки. Ребята ищут металл, и застёжка портмоне сыграла с Джефом злую шутку. Переход кафельный и скользкий, с наклонным полом, напомнил ему госпиталь. Он окинул взглядом своих попутчиков. Странно.

Куда едут все эти люди? Почему они не хотят спокойно жить в своих домах, наслаждаться солнцем и работой? А ты сам Джеф? Какая нелёгкая тебя понесла с невесомым рюкзаком за плечами за границу, оставив дома Николь одну? "Это же ненадолго" – сказал себе Джеф. Это было нужно. "Да брось" – сказал себе Джеф. "Твоё непомерное чувство ответственности тебя добьёт". Действительно. Интересно, что он согласился ехать в "Не понять куда". "Если бы я отказался, Николь бы обиделась на меня" – подумал он. "Ерунда" – тут же скептично заявил сам себе Джеф. – "ты мог ничего не говорить Николь о том, что нужно перевезти мощи её любимой святой". Нет, не получилось бы. Николь всё равно бы угадала, что есть что-то, чего она не знает. "Вот-вот" – поиздевался над собой Джеф. "Всё твоё чувство долга объясняется страхом. Ты боишься говорить с людьми. Ты боишься, что Николь не понравится твой отказ отвезти мощи. Ты боишься, что если проворонишь сигнал на локаторе или вовремя не скажешь пилоту нужную информацию, случится ЧП и тебя посадят. Ты боишься, что кто-то капнет на тебя в полицию за связь с Николь, и ты попадёшь под суд". "Вся твоя жизнь – один сплошной страх, самодостаточный Джеф Коган". Тьфу. Как там у классиков: всё это было бы смешно, когда бы не было так грустно, так?

Те, кто уже закончил регистрацию, могли пройти на свои места. Джеф окинул взглядом лётное поле и, не раздумывая, пошёл вперёд. Почему-то казалось – раньше сядешь, раньше выйдешь. Полновесная иллюзия. Самолёт всё равно взлетит по расписанию.

Он вдруг подумал, что, возможно, это тоже испытание. А возможно, это ему знак того, насколько он изменился. Ведь десять, пять, да что там – ещё года два назад он не смог бы спокойно сесть в самолёт. Его бы просто трясло. Вовсе не потому, что страшно. Просто – больно. Немыслимое испытание, когда израненная душа наблюдает за собой: как она сама корчится, если любая мелочь напоминает о прошлом, обжигает и мучит. А теперь он готов к этому экзамену на стойкость. Николь помогла ему.

Он закрыл глаза, чтобы не видеть, как знакомо убегает вниз земля.

Джеф. Ты просто мечтатель. Переборки немного подрагивали от сотрясения. Давно забытое ощущение внутри – сладость взлёта. Какие к чёрту наслоения реальностей! Пусть этим развлекаются те, кто хочет заниматься любым видом самообмана. Он ни за что на свете не пошёл бы напрашиваться к экипажу в зрители на взлёт или посадку, что бы снова вообразить себя за штурвалом! Болтающийся за спиной любопытствующий – что может быть хуже?

Джеф поёрзал на сиденье, устраиваясь поудобнее. Спать не хотелось, хотелось увидеть Николь. Перед его отъездом она очень нервничала, он ясно это ощущал. Каждый её жест выдавал это отчаянное беспокойство. Она оглядывала Джефа с таким выражением, словно он сказал, что собрался обойти все казино в Лас-Вегасе. Джеф пытался ей объяснить: всё в порядке, убеждая её в том, что всё его путешествие займёт, в общей сложности, часов восемь. Переночует там и завтра во второй половине дня будет дома. Николь соглашалась, даже улыбалась, но глаза оставались тревожными, ищущими. Она гладила его по голове, по лицу такими движениями, что ему становилось холодно где-то внутри и начинали подрагивать пальцы. Что бы он ни говорил, какие аргументы бы он не использовал, для неё это обозначало только одно: РАЗЛУКА.

Джеф склонялся к ней, успокаивая её губами, но Николь ещё больше нервничала. И сейчас это вселяло тревогу. Казалось бы, чего беспокоиться?

Николь дома, с родителями, и вместе с тем его тревога терзала сейчас ничуть не меньше, чем её. Джеф сунул руку в карман, нащупал маленькие бусинки чёток. Сама же сказала, что молитва успокаивает. А вместе с ним не молилась. Хотя сегодня утром пришла на утреннюю мессу, сопровождая Марину. Джеф был тронут таким знаком внимания. Потом она с сожалением отправилась в школу. После болезни у Николь появилась новая черта: она перестала прогуливать. Это его и радовало, и удивляло. Радовало потому, что он был доволен, когда у неё всё было хорошо. А удивляло потому, что ему опять казалось: он где-то что-то просмотрел в её умозаключениях.

Вскоре он болтался в тряском автобусе: какой смысл арендовать машину, если всё равно не знаешь куда ехать? Картой пользоваться не хотелось, хотелось подумать. А автобус идёт прямо до места. Поглядывал на обочины дороги, изумляясь. Как же это так? Всего несколько часов по воздуху, и ты попадаешь в другой мир.

Подумать не получилось.

Он, поражённый, взирал на эту великую разницу. Давно он никуда не выезжал: удивляет отличающееся, от привычного ему, окружающее пространство. Панельные трехэтажные дома, желтовато-коричневый, унылый пейзаж, словно выжженный солнцем. Худые чахлики по краям дороги, не дающие не то что самой тени, а даже и намёка на невидимую тень, покрытые серой пылью, жалкие и печальные. Не особенно чистое автобусное стекло с ветвящейся длинной трещиной посередине, подрагивает в металлических сочленениях, потому, что придерживающая его резина давно высыпалась отсюда.

Почему здесь вдоль дороги столько мусора? Какие-то пустые пакеты, бутылки, банки, бумаги, коробки. Когда автобус огибал аэропорт, Джефу было видно местную "башню" и ему вдруг захотелось туда попасть. Посмотреть, как там работает народ. Он, морщась, прижал стекло пальцем: до того надоело его дребезжание, особенно усиливающееся на погрешностях асфальта и грунтовых участках. Так и кажется – вот стекло, наконец, треснет до конца и вывалится. Ветер медленно кружил тучи пыли, заставляя жмурить глаза прохожих и нещадно трепля их одежду. Тоненько пищал, проникая в щелястые окна. Лучи солнца ярко выделялись в пылевой взвеси на резиновом автобусном полу. Чем тут приходится дышать? Джеф вскидывал глаза на своих невольных сострадальцев. Они ехали. Не обращая внимания на такие мелочи. Не переживая о ветре. Не глядя по сторонам. Видимо, следовали старой истине: лучше плохо ехать, чем хорошо идти.

Когда ему объясняли дорогу, говорили: "О, это недалеко! Совсем рядом. Всего несколько остановок". О, эти испанские восторги!: судя по длине перегонов, Джеф смог понять, что здесь в иных случаях действительно – уж лучше плохо ехать. Он пожалел, что не взял напрокат машину. Тогда у него был бы воздух. Не совсем же он неграмотный, разобрался бы в карте как-нибудь. И тут же ему стало ясно, почему он не взял машину. Ники сравнила его путешествие с паломничеством. Все её рассказы о паломничествах сводились к простой истине: паломничество – это не просто передвижение к какому-то священному месту для поклонения. Паломничество – добровольное лишение себя каких-то удобств ради более высокой цели, жертва. Ему просто хотелось понять её, нужно было почувствовать на собственной шкуре, что она имела в виду. Странное ощущение. К лишениям Джеф привык, и они его ничуть не смущали. Но определить ЦЕЛЬ оказалось непросто. Он мог принять как цель стремление помочь конкретному Теду. Но воспринимать как цель своё собственное духовное возрастание – нет. Что за чушь? Ради чего? Вот она, проблема любви к себе и людям, так и высовывается из каждой ситуации.

Он отбросил на некоторое время эти размышления, отдавшись созерцанию этих самых людей вокруг. Больше всего его поражали дети. Шустрые, маленькие, чёрные от солнца, худые и неуловимые – они так и притягивали взгляд. Напротив него сидел отец, с девочкой на коленях. Джеф понятия не имел, сколько ей было лет. Вот в чём он не разбирался совершенно, так это в детском возрасте. Малышка соскочила с колен, отец позвал её, она вернулась. Когда отец пытался её водворить на свои колени назад, она уворачивалась и смеялась. Автобус покачивался, и девочка покачивалась тоже. Однажды она едва не упала, но Джеф поймал её, поскольку она была близко к нему, чем заслужил доброжелательный взгляд её отца. Она всё прыгала и смеялась, и так-таки шлёпнулась, упрыгав в конец салона. Отец окликнул её и, когда она пришла, рыдая, вытер ей глаза, может чуть грубовато, но достаточно нежно. Нельзя сказать, что его платок был снежно бел, но всё же почти чистый.

Закончилась эта маленькая сценка разговорами. Они, дружно устроившись друг против друга, беседовали на такой тарабарщине, которую Джеф понять со своими ещё школьными знаниями был просто не в состоянии. Человек был без руки и обнимал прыгающую на его коленях девочку и весело смеялся, когда она попадала малюсеньким пальцем ему в нос. Нельзя сказать, что этот человек был очень молод, рядом сидела его жена с усталым и грустным лицом. Но девочка была весела, хоть и худовата. Впрочем, сколько ни оглядывал Джеф людей, попадающих в поле его зрения, он не видел здесь толстых в таком количестве как дома. Наверное, тут таких не было вообще. Судя по выжженной растительности, тут тает всё, что угодно – под непримиримым солнцем.