Венеция солнцеликая

– Чао-чао! – звонко кричат и машут руками с моста Риальто итальянские ребятишки проходящим под ним катерам и гондолам. – Ду ю спик инглиш? – дразнят они бритого наголо гондольера. Тот грозит им пальцем, сразу, с готовностью итальянца включаясь в шутливую игру. – Итальяно? – веселятся дети. Гондольер отрицательно машет рукой. – Венециано? – не унимаются они. Гондольер крутит кистью – мол так себе… При этом он не забывает делать редкие, как бы случайные, гребки длинным желтым веслом и гондола с пассажирами легко скользит по молочно-зеленой воде Большого Канала и точно сворачивает в узкий стиснутый стенами канальчик. Смысл шутки для меня несколько изменился, когда, чуть позже, я узнал о существовании особого венецианского диалекта, отличающегося от классического итальянского языка настолько, что порой, даже требуется переводчик.

…А гондола все той же, без малейших изменений, конструкции, что и сотни лет назад – такая же изящная и легкая, – то как гондолы легки и чувствительны видно по тому, как они живо приплясывают, подскакивают и раскачиваются на мелкой волне, когда стоят порожние у берега, привязанные к торчащим из воды мшистым сваям.

…Вот плывет следующая гондола, за ней еще… Удивительно, как это у них получается: гребут только с одной стороны, где единственная в виде крюка уключина, а гондола идет прямо, нисколько не отклоняясь – очевидно они как-то по особому поворачивают весло. Фокус достойный швыряния австралийцами бумеранга! – Говорят, года за четыре этому можно научиться.

Готовность к шутке, веселой импровизации, к общению – действительно национальная черта итальянцев. Заходишь в кафе: тебе улыбается девушка за стойкой, не дежурно, «по-американски», – больше глазами, кажется ей что-то в тебе понравилось или рассмешило, – ну как тут не помахать ей рукой и не сказать «Бонджорно!»? … С тобой здороваются с улыбкой везде, куда бы ты ни зашел: в магазине, в отеле, в пиццерии, твои слова приветствия или прощания никогда не останутся без внимания, как бы тихо они ни были произнесены. Для итальянца эти самые простые слова всегда чуть больше чем формальность – приветствие и улыбка неразделимы, слиты в послание. При этом полное отсутствие какой-либо навязчивости: твое желание или нежелание общаться они угадывают каким-то непостижимым образом, по глазам что ли…

Итальянец постоянно импровизирует, изобретает шутку и тут же ее воплощает в жизнь. Кажется, отними у него эту способность играть, создавать из скуки жизни нечто карнавальное и она потеряет для него всякий смысл. Причем именно шутка, а не ирония – шутка добрая, не затрагивающая чье-либо достоинство.

Я понял это впервые в Венеции на площади Святого Марка. Два итальянца, лет за сорок, – лысый и с седой шевелюрой – кормят голубей, рассыпая жареную кукурузу. Их слетается великое множество, и какой-то голубь, не найдя места, вдруг садится на блестящую лысину, и седой тут же начинает сыпать на лысину друга кукурузу. Оба хохочут, как дети. Тот, которому сыпанули на голову кукурузы не делает даже шутливой попытки наказать друга: уж очень ему нравится шутка, а шутка превыше всего! А друг уже сыплет кукурузу на свою куртку, и голуби садятся ему на плечи и рукава: смеяться надо уметь и над собой!…

У памятника Казанове из черного мрамора, что прямо на набережной перед Дворцом Дожей, толпится народ. Знаменитый авантюрист с желчным лицом, в парике и камзоле по моде ХVIII века галантно склонился к придворной даме, подавая ей руку, будто в приглашении на танец. Дама, однако, какая-то странная: заметно меньше Казановы – то ли ребенок, то ли куколка, будто намек на исключительно развлекательную роль женщин в жизни Казановы. Справа и слева от этой странной парочки два мощных львиных тулова с головами дев на длинных шеях, по шесть круглых грудей, одна пара над другой, выставленных вперед, как пушечные батареи, меж передних лап человечьи черепа. Рядом с бездетным авантюристом фотографируются дети – бравый малыш залез на львиную спину, деловито обхватив верхние груди, и сразу в толпе итальянцев послышался одобрительный смех и защелкали фотоаппараты. Но то был смех добродушный, полнокровный – не гогот похабника, не хихиканье пошляка: вульгарность совершенно не свойственна итальянцам.

Молодая женщина взбегает по ступенькам и становится рядом с Казановой, пока ее спутник наводит на нее снизу фотоаппарат. Женщина неожиданно закрывает собой даму-куколку и, лукаво смеясь, вкладывает свою руку в ладонь Казановы: получается, что Казанова приглашает ее, однако от этого женского смеха становится страшновато: опасно играть с Казановой, а вдруг оживет?! – Мужчина внизу фотографирует с лицом человека исполняющего мало приятное одолжение – ревность коснулась его!

Настроение легкости, веселья, праздника владеет в Венеции всеми: ни в одном городе я не видел столько улыбок и сияющих радостью глаз! Я иду по узким чистым улочкам среди сувенирных магазинчиков, перехожу по мосткам-аркам каналы с плещущейся зеленоватой водой плененной желтыми, светло-коричневыми и розовыми стенами домов – в основном они превращены сейчас в отели. Некоторые створки окон распахнуты, открывая загадочную черноту комнат. Под окнами – висячие над водой цветы: желтые, оранжевые, алые… По воде неспешно скользят гондолы с разноплеменными туристами – европейцами, японцами, индусами… нет, пожалуй, лишь негров – они продают всякие безделушки на набережных и в переулках.

И навсегда запомнилась маленькая пятилетняя девочка, чистый херувимчик, стоящая на одном из залитых солнцем перекрестков – белокожая, светлоокая, со светлыми кудряшками и блестящими на солнце слезинками на пухлых щечках, требующая что-то детское от своей мамы на по-взрослому чистом звонко-переливчатом итальянском языке, эдакий обиженный соловей, и мама ей что-то в тон отвечала. Это было так прекрасно, так мелодично в своих переливах и контрапунктах, что лица всех спешащих мимо туристов-северян с рюкзачками расплывались в неудержимых улыбках. Есть вообще что-то невероятное и даже ненормальное, что на таком красивом изыскано барочном языке можно говорить о самых обыденных вещах жизни, что на нем вправе изъясняться и поэт, и чиновник, и бандит…

Тот майский день был жарким даже для итальянцев. Я шел по площади Святого Марка, среди этой архитектурной роскоши и избыточности, которая, однако, нисколько не утомляла, среди узорчья стен, лепнины, колонн, скульптур, тяжело извивающихся на свежем ветру гигантских хвостатых знамен на флагштоках среди площади, когда с высоченной, похожей на уходящий в небеса заточенный карандаш колокольни, красно-кирпичная голая стена которой кажется здесь, среди этой роскоши неожиданно суровой, ударил колокол, еще и еще… в замкнутом пространстве площади отражаемые стенами и сливающиеся звуки приобрели дополнительную силу и протяженность: они были мощные, тугие, долгие, рычащие подобно басовым нотам органа…

Я был там, наверху, когда эти колокола уже молчали. Вместе с другими туристами обозревал город с высоты птичьего полета. – Совсем небольшое пространство, сплошь покрытое красными квадратиками черепичных крыш, за которым зеленоватая полоса моря… Боже мой! И этот маленький островок владел морями, городами, странами, воевал с империями! Ведь даже у нас, в далеком отсюда русском Крыму, в Судаке, есть крепость, которая почему-то называется генуэзской, а на самом деле – венецианская!

Наш экскурсовод, Ната, пожилая подтянутая итальянка с юмором рассказывает нам о дожах живших во дворце, одновременно служившем и тюрьмой, о венецианских графах, занимающихся сейчас на материке виноделием, чтобы получать средства на ремонт своих великолепных дворцов и сдающих эти дворцы под разные «мероприятия» (она произнесла именно это советское слово!) – свадьбы, банкеты и т. д. И, конечно, о гондольерах. Гондольером может стать по здешним законам только коренной венецианец (а их осталось пятьдесят тысяч) после строгого отбора, включающего в себя особые психотесты. Одна американка возжелала стать первой женщиной гондольером, упорно готовилась к этому не один год, прекрасно освоила управление гондолой, но ее все-таки завалили. Четыреста мостов в Венеции и четыреста гондольеров – ни больше, ни меньше. У них даже есть собственный профсоюз. Новым кандидатам приходиться ждать пока освободится место. В основном это люди молодые, лет под тридцать, но встречаются и сорока и пятидесятилетние… По ходу экскурсии Ната свободно обращается к служащим Соборов Святого Марка и Паоло э Джовани – видимо, какая-то чисто деловая информация, но буквально со второй-третьей фразы всегда возникают взаимные улыбки, вызванные какой-то шуткой, намечается легкое кружево веселья и мы идем дальше.

Проходя через один из мостиков над каналом, где-то близ Паоло э Джовани слышим крик пробующего свой голос гондольера – не песня – так, ничего определенного. Вот он выплывает. Наша Ната говорит ему сверху что-то безобидно веселое по поводу его не слишком удачного звукоизвержения, он тут же отвечает. Несколько слов-нот легкой импровизации… «Руссо туризмо…» – говорит Ната. «О-о! Оч-чи черные!…» – громко отвечает гондольер, опуская желтое весло в молочно-зеленоватую воду. – «Оч-чи черные!» – звучно и нараспев тянет он, вызывая в нашей группе оживление и смех. И Ната, и гондольер, и невольно мы – становимся соавторами и участниками сегодняшнего карнавального веселья. Его законченного эпизода, картинкой в общем потоке.

На набережной Скьявони магазин-выставка стеклянных изделий. Можно долго ходить среди этих полок и любоваться бесконечным разнообразием того, что мог создать человек из этого простого служебного материала: необыкновенной красоты и всевозможных переливающихся расцветок посуда, вазы, цветы, бутылки со стеклянными корабликами внутри, всевозможные художественные поделки и фантазии… а вот целый сиренево-голубой куст с соловьями на ветвях!

В глубине магазинчика вход в стеклодувную мастерскую. Здесь можно наблюдать весь процесс производства стекла. Пылает небольшая кирпичная печь. Стеклодув с длинной металлической трубкой, на конце которой искрится оранжевый вязкий конгломерат стекла. Стеклодув делает резкий короткий шипящий выдох сквозь сжатые губы, чтобы в легкие не попал обжигающий горячий воздух, на конце стальной палки вздувается оранжевый как предзакатное солнце шар, на глазах меркнущий, переливающийся цветами радуги, за это время стеклодув крутит, вытягивает щипцами стеклянный пузырь, придавая ему форму вазы, обкусывает вязкое стекло черными железными ножницами. Шар уже почти остыл, приобретая хрустальную ясность и прозрачность. В это время мастер прикладывает обкусанные кусочки стекла, еще тлеющие желто-коричневым жаром, к бокам вазы, вытягивает их, образуя ручки и заканчивает работу точно, когда в стекле гаснет последний отблеск и оно становится холодно льдистым. Вот и ваза готова!

Желающим предлагается надуть пузырь. Пузыри получаются какие-то перекошенные, лопаются, и едва остывшие уродцы бьются и отправляются в мусор.

Перед нашим уходом стеклодув показывает как сделать из цельного куска лошадку. Ловко вытягивает щипцами ноги, голову, обкусывает, кладет гриву… И стекло также фантастически меняет цвет от оранжево искристого к тлеющему коричнево желтому и, когда работа закончена, кусок становится прозрачно блестящим коньком.

…Мы плывем на катере по Большому Каналу Риальто… Колонны, купола, кружево окон, цветы над молочно-зеленоватыми плещущимися водами… Боже, сколько здесь красоты! – никакой фотопленки не хватит! – лучше спрятать камеру и просто смотреть… Как странно, на одной земле существует такая красота и какие-то «строительство коммунизма», «перестройка»… Все происходящее с тобой кажется сном, но также сном отсюда кажется и Россия с ее посткоммунистическим хаосом и нелюбовью к сиюминутной жизни, – странное состояние параллельного существования в двух снах!… И что еще удивительно – вся эта красота рукотворная! Каждый камень заложен чьей-то рукой, в каждом узорчатом карнизе и наличнике человеческое желание красоты, радости, праздника счастья, за которым забывается первородный грех Венеции – грех обмана, корысти, стяжательства, пиратства. А исторические грехи Венеции велики: одно разрушение православного Константинополя чего стоит!…

Вода в лагуне Венеции, во всех ее каналах и канальчиках зеленовато-белая, будто в ней растворили толченый мел. Мелкие волны жонглируют пустыми гондолами у причала, накатывают на ступеньки набережной Скьявони (Славаянской!), шевеля сине-рыже-бурую полосу листвы водорослей, вдоль которой, ниже, лишь белая непроницаемая муть, а выше, на этих белых старых ступенях, зеленый морской мох, с каждым взмахом волны то и дело меняющий среду обитания.

Жарко. Вся набережная Скьявони заполнена лавочками, лотками, торгующими сувенирами, прохладительными напитками, пивом, бело-коричневыми дольками кокосовых орехов, омываемых крошечными фонтанчиками… Солнце стоит высоко и даже от громадной позеленевшей статуи Виктора-Эммануила, первого короля объединенной Италии, тень крошечная, лишь под самым постаментом. Вид у короля архивоинственный: шлем, доспехи, лицо мужественное, саблей замахнулся… и жара ему нипочем!

Со стороны Санта Мария делла Салюте и еврейского острова Джудейка осторожно выдвигается чудовищно громадный, размером с дворец Дожей белый лайнер с кувшинным носом, по дизайну уже мало напоминающий корабль, а что-то кухонно-комфортабельное: гигантский лежащий на боку холодильник. Насчитал двенадцать полос иллюминаторов и окон – двенадцать этажей! «COSTA VICTORIA» – начертано на борту. Судостроение здесь, в Венеции, на высшем уровне со средних веков. И сейчас на здешних верфях в Мэстрэ строят самые высококомфортабельные и самые большие в мире круизные суда, вот как этот, движущийся по проливу, что между островами ограничивающими Лагуну. С верхней палубы машут крохотные человечки… Итальянцы… Странные люди! Куда вы плывете и зачем? Чтобы убедиться, что нигде больше в мире нет места прекраснее вашей Венеции?..

Пока суперлайнер медленно проходит, мы погружаемся на катер. Незаметно для окружающих бросаю в светло-зеленую воду металлический российский рубль. За спиной остается набережная Сан-Марко, справа проплывает островок Сан Джорджо Маджоре с куполом и четырехгранной, заточенной у вершины карандашом колокольней. Мы долго следуем за осторожно движущейся по фарватеру необъятной «COSTA VICTORI…» – ей. В лагуне белеют косые паруса яхт, иногда встречаются двухмачтовые парусные шхуны, очевидно рыболовецкие, со светло-коричневыми парусами – треугольным на передней мачте и прямоугольным на задней – они выглядят живописно и романтично, совсем такие же как на картинах Поленова, выполненных век назад… Рыболовство здесь процветает, в мутной воде лагуны, к примеру, хорошо плодятся креветки, а итальянцы большие мастера и гурманы устраивать всякие экзотические блюда из морепродуктов.

…Гондола… шхуна… лайнер… – вот оно, свойство этой цивилизации: ничего не отвергать, не забывать, а только вбирать и вбирать в себя, будь то культура весла, паруса или компьютера!

Венеция удаляется, а мне до сих пор не верится, что я был в ней. Мекка писателей и поэтов… Кто только о ней не писал, кого только здесь не было! – У Пушкина, который гулял тут лишь в мечтах, целая строфа в «Евгении Онегине» о Венеции, Тютчев, Блок, Бунин писали стихи об этом городе, Хэмингуэй здесь сочинял свои, по выражению Шаламова, «туристские» романы, Берберова обожала этот город…

И странно, книжная Венеция до сих пор реальнее во мне той, что я видел сегодня, а виденная сегодня кажется слишком прекрасной, слишком фантастической и зыбкой. И чуть-чуть грустно, что не так молод и не было рядом друга, близкого человека, с которым мог бы разделить эту радость красоты, но эта грусть светлая…