– Да. Повезло тебе – если сам Семеныч будет оперировать, встанешь на ноги, тут уж гарантия. К нему ведь на операции в очередь за год записываются, отбою нет от больных. И то сказать – такой врач один, может быть, только и есть, руки золотые, волшебник. Конечно, он не всех оперирует, физически бы не смог всех, но экстренные случаи он берет сразу, если очень сложные, а у тебя как раз такой случай и есть, так что лежи спокойно, теперь ты в надежных руках. Семеныч работает без брака, это все знают.

– Он главврач?

– Нет, когда ему этим заниматься – с такой нагрузкой-то, страждущих полное отделение, и плановых, и ургентных, некогда ему. Еще и других обучает, к нему в интернатуру попасть чтоб, люди взятки предлагают, чтоб ты знала, да только он себе сам учеников выбирает. Он заведующий хирургическим отделением, и для пациентов лучшего врача не надо, но к персоналу совершенно безжалостен, как видишь. Сейчас надо тебя на каталку переместить, но сама-то не сможешь, а одна я тебя не перетащу, подождем твоих. Давай пока с карточкой управимся, пока суд да дело. Фамилия, имя, отчество, год рождения?

– Паспорт в сумке, возьми да перепиши.

Я не хочу разговаривать. Я думаю о том, что скажет Марконов, узнав, что я здесь. И что он скажет, если узнает, как я здесь оказалась. Ведь если бы я умерла, мне было бы все равно, что скажут друзья и знакомые, но теперь-то всяко нет.

– Мам, мы тут вот…

Денька берет меня за руку, я тяну его к себе, и он подставляет мне макушку для поцелуя.

– Давайте переместим ее на каталку, ребята, – надо в палату перевезти.

Они втроем поднимают меня с кушетки и кладут на каталку.

– Вот и ладно, – медсестра кивает. – Так, забираем бумаги, анализы я у тебя в палате возьму. Давайте-ка, ребята, перевезем ее в палату, там я ее переодену, а вы шмотки домой заберете.

– Мам, ты голодная? – Матвей обеспокоенно смотрит на меня. – Мы ничего не привезли, а ты…

– Ничего, сынка, я же обедала. Вы там супчик поешьте, я днем сварила.

– Перед тем как уйти с моста прыгать? – Матвей хмурится. – Вот в этом вся ты. Главное, чтоб мы были в шапочках и ели суп.

Я не могу сейчас с ним препираться. Я вообще не хочу ни с кем разговаривать. Мысль о том, что у меня не получилось то, что я задумывала – и не от того, что я струсила, а из-за какого-то кретина, который решил, что он Бэтмен, – злит меня невероятно.

– Мэтт, мы же договорились… – Денис толкает брата в бок. – Хватит.

– Да, договорились, – Матвей вздыхает. – Но старые привычки умирают трудно. Не побоюсь данного глагола в этом контексте. Мам, ты как?

– Ничего. Идите оба домой и…

– И поешьте супа, ага. Если поедим, тебя это обрадует?

– Успокоит – уж всяко.

Меня ввозят в палату, мальчишки резво застилают кровать принесенным постельным бельем и сгружают меня с каталки.

– Уходите отсюда все! – Медсестре, видимо, надоела наша перепалка. – Завтра придете. Вези их домой, Валера. Каталку-то в приемный покой отвезите, чтобы мне не ходить сто раз. Забирай пацанов, нечего им тут.

– Да уж не брошу, – бородатый вздохнул. – Все, свидание закончено, надели шапочки – и в машину, дома вас ждет суп!

Матвей погладил меня по щеке, Денька чмокнул в нос, и они исчезли, бородатый тоже был таков, его шаги и громыхание неуклюжей каталки затихают в коридоре, а я просто не знаю, что и думать. Я давно уже не помню такого, чтоб мои дети, будучи вместе, выказывали ко мне хоть какую-то нежность или вообще добрые чувства.

– Хорошие парни, – медсестра вздохнула. – Давай-ка, Оля, попробуем раздеться – примешь душ, и в постель. Поставлю тебе капельницу и катетер, попробуем немного уменьшить отек.

– Я сама.

– Сама ты сейчас даже на толчок не сходишь. Меня Вика зовут, завтра придет смена – тут Людка будет. Так ты что же, с моста хотела прыгнуть?

– Я не готова это ни с кем обсуждать.

– Ишь ты… Ну, как знаешь, а только выговориться иногда надо, если в себе все держать, до инфаркта – один шаг, это я тебе как медик говорю. Чаще всего инфарктники – именно такие вот стойкие оловянные солдатики, как ты. Это хорошо еще, что Валера тебя успел ухватить да сюда привез, а то осиротели бы пацаны.

– Они уже большие, я им не нужна.

– Дура ты. Подожди, не дергайся, я сама стяну с тебя юбку, тебе сейчас не надо двигаться. Так вот я тебе говорю – дура ты, как есть, дура! Сколько им, по двадцать лет? Да за ними еще глаз да глаз нужен, и на ноги ставить их еще несколько лет. Пацаны – они такие, чуть мать отвернулась, так и вляпались в дерьмо. Им опора нужна, ну а что языкастые – это ничего, дело поправимое, со временем пройдет. Давай-ка, опирайся на меня – дойдешь ли?

– Дойду…

Боль, задавленная препаратами, объявила сиесту. Я смогла вымыться, даже волосы помыла – и почувствовала себя человеком, облачившись в любимую рубашку и мягкий халат. Поесть бы чего…

– Вот, видишь – сразу дело веселее! А не выхвати тебя Валера, болталась бы сейчас на дне реки, рыбам на радость, водяному на потеху.

Похоже, бородача здесь знают все, и накоротке. Но я специально не стану спрашивать о нем, принципиально. Мне до него нет дела.

– Есть тебе не надо, завтра утром операция. Давай, возьму у тебя кровь на анализ.

– Я вот думаю – может, операция – это как-то чересчур?

– Всяко лучше, чем с моста вниз головой. Что ты теряешь?

– Я ведь могу и выжить.

– Тьфу на тебя, дура! Уж прости за прямоту, но когда баба твоих лет решает прыгнуть с моста, это надо лечить медикаментозно. Что, несчастная любовь накрыла?

– Я не буду это обсуждать.

– Да уж понятно, куда мне… Давай, работай кулачком, надо кровь взять.

Она меня утомила своей возней. Ее слишком много – вообще вокруг меня вдруг стало как-то слишком много людей, и их злокачественный интерес к моей персоне меня угнетает.

– Выживешь, Семеныч сделает операцию, и будешь как новая, и мысли дурные уйдут. Ведь забыла уже, поди, как жить, когда ничего не болит?

Пожалуй что и забыла. Я пытаюсь вспомнить, когда спина начала болеть совсем уж невыносимо… нет, она и раньше давала о себе знать, близнецы еще маленькие были, и я тогда сильно испугалась – работаю-то я одна, на что жить? Походила на иглоукалывание, попила лекарств, и боль ушла – так, иногда простреливало поясницу, но уколы глушили боль, и лежать было некогда. А полгода назад боль вернулась – но не прострелом, а расплавленной лавой, которую гасили только очень сильные лекарства, и с каждым разом их требовалось все больше, и перерыв между ними становился все меньше. А потом появился Марконов…

Я не знаю, когда поняла, что люблю его. Может, сразу, как только увидела. Он приехал к нам на фирму, привез документы, и шеф вызвал меня, чтобы я все свела в единую систему и просчитала, а Марконов сидел у шефа в кабинете – такой немного скучающий, немолодой, с коротко стриженными русыми волосами, и его глубоко посаженные голубые глаза смотрели немного иронично – он скучал, потому что знал, какие выводы я сделаю. И я, мельком взглянув на него, забрала документы и ушла к себе, и цифры принялись за свое, а я загнала их в стойло, и построила в таблицы, и оказалось, что не зря Марконов был так спокоен, никакого подвоха эти цифры не таили. И… не знаю. Мне хотелось, чтобы он приехал еще, и я сама не понимала, и до сих пор не понимаю, что я в нем нашла – но какая-то искра между нами тогда все же проскочила, потому что он приехал, чтобы позвать меня пообедать. И я чувствовала себя по-дурацки в дорогом ресторане, где Марконова все знали, где сидели шикарно одетые дамы в бриллиантах, а Марконов в джинсах, и я в своем сером костюме… в общем, как-то так. Не знаю я, как мне это все вынести. И не хочу знать, а значит, надо уходить прямо сейчас.

– Ну, и куда ты собралась?

Это какая-то другая медсестра, очень старая, в странном белом халате почти до пят. Похоже, здешний персонал, напуганный громогласным Семенычем, решил доконать меня своей заботой.

– Вы не имеете права меня здесь удерживать. Так что мне пора по своим делам, спасибо за лекарства.

– Ну, конечно.

Она закрывает дверь и подходит ко мне вплотную. Ее глаза рассматривают меня, как какую-то диковинную зверушку, и мне становится неуютно под ее взглядом. Она берет меня за руку, считает пульс, ее лицо, покрытое морщинами, делает ее совсем древней, а глаза насмешливо рассматривают меня без всякого стеснения. Но рука ее теплая, и пахнет от нее какими-то травами.

– Ты блажь эту из головы выбрось, бабонька.

Она садится на стул около моей кровати. Похоже, будет читать мораль. Ладно же, потерплю, ночь длинная.

– Послушайте, моя жизнь – это совершенно не ваше дело.

– Может, и не мое. Как звать-то тебя?

– Ольга Владимировна.

– Ну, да, Ольга. Так я и думала. Неподходящее имя для такой, как ты.

Имя и правда неподходящее – всю жизнь я об него спотыкаюсь, так и не привыкла. Когда-то в молодости хотела сменить, но мать обиделась люто, а потом Клим был против, так и осталось со мной это имя, которое я ощущаю как чужеродный предмет и которое и произносить-то не хочу лишний раз, до такой степени оно мне не нравится.

– А звать тебя совсем не так должно. Ну, да что толковать, сейчас речь не об этом.

– Послушайте, мне совершенно не нужны ничьи нравоучения, я сама знаю, как мне поступать.

– А ты помолчи сейчас, Ольга Владимировна, – хотя бы из уважения к моему возрасту. Я ведь тебе не то что в матери – в бабки гожусь.

– Но вы…

– Санитарка я здешняя, Матрона Ивановна. То прибрать, там подтереть, тому судно подать или коечку перестелить – хоть поворачиваюсь я медленно, да ведь спешного и нет ничего. А тебя я вижу насквозь, как стеклянную. Понятное дело, двух таких парней одной поднять – дело нешуточное, и тут тебе честь и хвала – хорошие парни, хоть и ершистые, но это пройдет, засиделись они у тебя в детях, сама ты их и приучила так-то. Однако ж сейчас это дело у них пройдет уже скоро, и будет тебе подмога, еще какая! А насчет с моста прыгать или как по-другому своей жизнью управить до смерти, так это ты брось.

– Я…

– Сказано – помолчи! Да что за напасть, такая девка противная попалась, что ж за характер! Иной-то раз молчание – золото, наша бабская в этом сила – смолчать где надо. А ты ребятам своим за мать и за отца, вот и сломала себе хребет. А тут еще любовь некстати.

– Что?..

– Ну, ты уж всех дураками-то не считай, не глупей тебя я восьмой десяток на свете живу. Понятное дело, что воли ты себе не давала никогда, и сейчас маешься, да только знай одно: если твое, будет твое, хоть как прячься, а не твое – гоняйся, не гоняйся – не судьба, и будет отводить тебя от него, и ничего ты не поделаешь тут.

– Послушайте, я совершенно не понимаю, с чего вы…

Она коснулась сухой ладонью моего лба, и мне вдруг так захотелось спать, что просто сил никаких. Только как же спать, когда мальчишкам надо кушать приготовить, и постирать, и перегладить кучу белья, и посуду вымыть, и прибраться, а на столе документы – с работы притащила то, что не успела, и надо бы как-то умудриться прибрать у близнецов в комнате и не встретить яростный отпор и вопли негодования, и поспать бы хоть пару часов, потому что утром на работу, и…

– Ну-ка, просыпайся.

Это вчерашняя медсестра решила, что меня можно будить, но я не спала совсем… Или спала? Но и во сне я делала работу и устала сейчас так, словно на мне камни возили. И сейчас я понимаю, зачем Марконов иногда просит меня у него пожить – он хочет, чтобы я отдохнула. Вот я не понимала этого, а сейчас поняла вдруг. И боль вернулась – меня отсоединили от капельницы, и густая тяжелая боль не дает мне дышать, пошевелиться невозможно, а мне бы в ванную…

– Мам!

Близнецы смотрят на меня, ввалившись в палату, и глаза у них совершенно растерянные.

– Что вы кушали?

– Ну, мама! – Матвей досадливо фыркнул, а Денька закатил глаза. – Ели мы, овсянку варили, сосиски тоже. Мы тут вот привезли тебе фруктов и йогуртов, покушаешь, когда можно будет. Мы в институт, у нас сегодня зачет, но после – сразу к тебе. С работы отпросились. В общем, телефон не отключай и не вешай нос.

– Вы что, курток не надели? Там же холодно!

– Ну, мама!

– Нечего мне – «мама», я двадцать один год вам мама, и что, это повод – скакать без курток?

– Ты бы, если могла, и тулупы с валенками на нас напялила.

– А болеть кто потом будет?

– Идем, Дэн, это вечная песня.

– Ты держись, мам, а мы только в институт – и сразу к тебе!

– Все, хватит болтовни!

Семеныч вытеснил собой все пространство крохотной палаты. Он огромного роста, чисто выбрит, темные глаза на смугловатом лице резко контрастируют со светлыми волосами, уже тронутыми сединой. И огромные ручищи, которыми не операции бы делать, а подковы гнуть на потеху публике!

– Анализы я посмотрел – не фонтан, но лучшего и ждать не приходится. Когда годами убиваешь себя, то рано или поздно даже самый крепкий организм даст сбой. Все, ребята, идите куда шли, а мы тут вашу мамашу будем на ноги ставить.

Близнецы, подмигнув мне, исчезли, а мне кажется, что одеты они слишком легко – за окном пасмурно и противно.

– Ну, что, готова?

– Я не знаю. Может, это как-то без операции можно…

– Если было бы можно, я бы так тебе и сказал – но нельзя. Уже – нельзя, потому что те препараты, которые ты себе колола, чтобы унять боль, разрушают тебя, и больше колоть их нельзя. Давление у тебя скачет туда-сюда от этих препаратов, от них же и голова постоянно болит, а попутно печень садишь, сосуды просто сгорают – а главное, толку нет, поскольку препараты эти не лечат болезнь, а просто на время снимают боль, и тебе их все больше требуется, потому что грыжа такого размера, что… а еще и разрыв кольца… В общем, никак. Понимаешь ты это дело или нет? Вот отремонтирую тебя, и прыгай тогда хоть с моста, хоть откуда.

– Это что, вся больница судачит уже?

– Думаю, вся. А чего ж ты хотела?

– А врачебная тайна?

– Ну, не смеши мои тапки. Какая врачебная тайна, когда тебя привезли в таком виде, и объяснять Валере пришлось, где он тебя взял, такую нарядную.

– Вчера вот санитарка ваша приходила, Матрона Ивановна, и тоже мне всякое говорила. Вы объясните персоналу, что я не хочу все это слушать.

– Ну, именно Матроне Ивановне я ничего не могу объяснить, она служит в этой больнице дольше, чем я на свете живу, так что придется вам потерпеть.

Меня раздевают, накрывают простыней и везут по коридору, подсоединив к капельнице, и мне ужасно холодно, и мир вокруг стал расплывчатым и зыбким, а боль в спине – нудной и тихой, но все такой же тяжелой. Она перекатывается внутри меня, с каждым рывком каталки плещется маслянистыми волнами, и я думаю о том, что, когда встану на ноги, первым делом пристрелю бородатого сукина сына, который помешал мне уйти. И сейчас бы у меня уже ничего не болело, и…

Лицо Клима склонилось ко мне, его глаза сочувственно смотрят на меня. Он так редко снится мне, но сейчас я не сплю. Я только хочу побыть с ним рядом, потому что так, как я скучала по нему, не скучал никто и никогда. Мне так не хватало его все эти восемнадцать лет! И вот он пришел и смотрит, но какие-то люди тянут меня на стол, переворачивают на живот, чем-то мажут поясницу, а я гляжу на них откуда-то сверху и думаю, что возвращаться в это тело совершенно не хочу.

Но тьма поглотила меня, завертела – и вернулась боль, горячей вспышкой заполнила глаза и грудь, и мне нечем дышать.