Глава 3

Мне было тринадцать лет, когда началась Вторая японо-китайская война и в Шанхай вошли японцы.

Начало войны запомнилось мне рассказами одноклассниц о том, как они видели из окон своих домов дым, тянувшийся от пожаров в китайской части города, и размещенной во всех газетах мира фотографией чумазого плачущего ребенка на рельсах железнодорожной станции «Юг», разбомбленной во время японского авианалета. Одна из моих американских подружек, чья семья жила неподалеку от Гавани, рассказывала, что, когда японские корабли отражали ночные налеты китайской авиации, в их квартире было светло от вспышек, как днем, и казалось, будто где-то идут бесконечные фейерверки.

В Шанхай потянулись беженцы, а иностранцы постепенно покидали город. Хотя и Французская концессия, и Международный сеттльмент были нейтральными зонами с собственным управлением, жить здесь становилось неуютно. К концу года в городе белое население в основном представляли семьи наиболее жадных бизнесменов, желавших нагреть на войне руки, сотрудники иностранных компаний, которые польстились на увеличенное из-за войны жалование, а также евразийцы и русские эмигранты – тем просто некуда было уехать.

Осенью тысяча девятьсот тридцать седьмого года даже наш вечно безразличный ко всему отец забеспокоился и принялся настаивать на отъезде. Мать яростно возражала. Она требовала, чтобы отец продлил контракт со своей компанией еще на несколько лет.

Мне очень хорошо запомнился бурный спор родителей о том, уезжать или оставаться. Все-таки это касалось нас всех. Мы, дети семьи Коул, выросли в убеждении, что Шанхай – временное пристанище, а наша настоящая страна – это Америка и рано или поздно наша семья уедет туда, за исключением, конечно, Анны, которая к тому времени, вероятно, будет замужем за Николя. Но отъезд в Америку представлялся нам невероятно отдаленным событием, это должно было произойти когда-нибудь потом, когда мы все станем взрослыми, выучимся и, возможно, у нас уже будут свои собственные семьи. Зачем же уезжать именно сейчас, когда нам хорошо, мы считаем Шанхай своим домом и все кругом нам привычно? В Америке нас никто не ждал, все близкие родственники отца умерли.

Мы все растерялись. Мы вдруг поняли, что нас пугают резкие изменения жизненного устройства. Точнее, это поняли я, Лидия и Александр, а мать и Анна и слышать не желали о том, чтобы уезжать.

– Ты всегда думал только о себе!.. Тебе плевать, что с нами будет!.. – путая от волнения русские и английские слова, кричит мать после того, как отец сообщил, что решил не продлевать срок контракта. – Мы же собирались уезжать, когда дети закончат школу! Разве это разумно: все менять одним махом? Где мы будем жить в Америке? У нас там никого нет! Опять начинать жизнь заново?! О боже, этот человек меня убьет! Он меня доконает!

– Папа, может, в самом деле не надо… – тянет в замешательстве Лидия.

– Молчи! – обрывает ее отец и говорит, обращаясь к нам, детям: – Выйдите отсюда.

Я и Александр повинуемся приказу и плетемся к дверям. Анна и Лидия остаются в комнате. Анна начинает всхлипывать, Лидия подходит к ней и обнимает, стараясь успокоить.

Мы с Александром стоим в коридоре и прислушиваемся к крикам за дверью.

– Ты не понимаешь, что происходит! ты можешь когда-нибудь соображать более широко? То, что ты хочешь, – опасно! – кричит отец.

Я почти никогда не слышала, чтобы отец кричал по какому-нибудь поводу, и поэтому чувствую еще большее беспокойство. Во время скандалов кричит обычно мать. Отец крайне редко повышает голос, предпочитая в основном отмалчиваться или отделываться короткими репликами.

Я смотрю на брата. Александру тоже не по себе, но он уже научился внешне сдерживать волнение.

– А ты тоже хотел бы уехать? Ты считаешь, отец прав, что хочет увезти нас? – спрашиваю я.

– Ну… пожалуй, было бы неплохо наконец познакомиться с родиной… – говорит с важным видом Александр. – Я не прочь пожить в Америке. Я не боюсь япошек, но без бритов и американцев здесь будет не так шикарно…

Его рассуждения прерывает голос матери за дверью:

– Я пережила революцию! Я пережила эмиграцию!.. Все самое страшное я уже пережила!.. Чего нам бояться каких-то японцев?! И опять срываться с места и ехать куда-то? Зачем? Для чего?..

Мы слышим всхлипывания матери и растерянно переглядываемся с немым вопросом в глазах: не стоит ли войти и вмешаться?

– Глупая ты женщина! Ты ничего не понимаешь!.. Дура!.. Дура!.. – теряя остатки терпения, кричит отец. Слышно, как он в раздражении отшвыривает от себя какой-то предмет.

Из дальней комнаты с кипой постельного белья чинно выплывает Минни, одна из наших ама, китайских служанок. Минни работает у нас много лет. Она обладает самым лучшим качеством восточных слуг – незаметностью. Не обращая внимания на крики родителей, она невозмутимо спрашивает, не видели ли мы запасной ключ от комода. Я ухожу вместе с ней искать ключ, а когда возвращаюсь, апогей скандала уже пройден.

Отец в холле накидывает пальто, собираясь уходить, – все ссоры всегда заканчиваются его уходом из дому на долгое время. Мать, вышедшая за ним из комнаты, продолжает причитать:

– Ты хочешь сделать это, потому что Анна тебе неродная! Тебе наплевать, что ты отнимаешь у нее шанс на замужество! Разве с родными дочерями ты так поступил бы?.. Какая жестокость! Бедная моя девочка! У нее нет отца! О ней некому позаботиться!

Анна всхлипывает в глубине комнаты. Ее можно понять. Если она сейчас уедет в Америку, то уж никогда ей не бывать замужем за обожаемым Николя. Я сочувствую сестре, но не могу сконцентрироваться на ее горе. Меня больше волнует, что нас ждет в Америке, сможем ли полюбить ее, примем ли мы ее и примет ли эта страна нас.

Отец уходит, а мы все, собравшись вокруг матери, жарко обсуждаем, как будем жить в Америке, и утешаем Анну тем, что за океаном она найдет себе множество других женихов, еще и получше Николя Татарова.

Но все же в тот раз мы не уехали. И причиной стала китайская любовница отца. Когда она узнала, что он собирается в Америку, чтобы удержать его, тут же соврала, что беременна. И отец, который и без того колебался насчет отъезда, вынужден был, проклиная коварство и своеволие глупых женщин, продлить контракт еще на несколько лет.

Мы остались в Шанхае и прожили там следующие четыре года. За это время мы привыкли к тому, что война где-то рядом, но нас она не касается. Однажды Николя Татаров спас меня от китайских беженцев, которые чуть не разорвали меня, когда я, возвращаясь из школы, бросила булочку оборванному китайчонку. Они сбежались в один миг неизвестно откуда и стали клянчить деньги. Я чуть не упала в обморок. Мне стало плохо от вида окруживших меня нищих китайцев.

К счастью, это случилось неподалеку от нашего дома и как раз в это время к нему подъехал на автомобиле Николя Татаров, подвозивший Анну с какого-то благотворительного мероприятия.

Я помню, как Николя ловко разогнал пинками китайцев и прямо-таки вырвал меня из их рук.

Подбежавшая следом Анна тут же начинает меня отчитывать.

– Когда ты научишься себя вести, Ирина?! Не смей связываться с этими вшивыми китайцами! А то скажут, что и ты такая же!..

– Почему их так много… таких… таких?.. – не слушая сестру, бессвязно бормочу я, обращаясь неизвестно к кому. У меня еще кружится голова от шока, и я не могу точно подобрать слова, чтобы выразить какую-то сильно расстроившую меня мысль.

– Беженцы… – снисходительно поясняет Николя. – Японцы захватили часть Китая. К местным нищим присоединились нищие из провинций. Но нас это не касается. Мадемуазель, будьте поосторожнее с ними.

И, сразу забыв об этом инциденте, он поворачивается к Анне, чтобы продолжить какой-то разговор, который им пришлось из-за меня прервать.

В другой раз я, идя куда-то с Александром, видела, как китайский торговец не успел вовремя убрать свою тележку с товаром с пути проходящих японских солдат и японцы избили его, а тележку перевернули и разбросали содержимое. Говорили, что солдаты избивают китайцев на улицах показательно, для запугивания, чтобы выбить из них дух сопротивления.

Мы, жители иностранных концессий, не любили японцев, но они вели себя по отношению к белым довольно корректно и их влияние почти не ощущалось в нашей части города. Мы надеялись, что война быстро закончится, но она продолжалась и продолжалась.

Глава 4

В начале сорокового года мать и мы, повзрослевшие дети семьи Коул, стоим у могилы отца.

Отец умер от сердечного приступа. Его компания выделила матери пенсию. Мы стали жить скромнее. Наши планы на будущее поменялись. Теперь, когда отца не было с нами, отъезд в Америку был отложен на еще более неопределенный срок, хотя сотрудники американского консульства настойчиво рекомендовали нам покинуть Китай из-за ухудшающейся политической обстановки. Но как нам было решиться на отъезд? Мы считались американцами только по документам, никогда не видели Америки, и мать отнюдь не жаждала на старости лет куда-то ехать и вновь кардинально менять жизнь. Вполне возможно, мы так и прожили бы в Шанхае до сегодняшнего дня, если бы мировая история повернулась по-другому.

Александр и Лидия поступили в университет Аврора. Анна готовилась к сдаче экзаменов на лицензию учительницы. Я заканчивала школу.

Этот период взросления запомнился мне тем, что жить становилось как-то неуютно, словно удобное и обжитое, но замкнутое пространство детства стало то тут, то там расходиться по швам, а в прорехи моего мирка начал врываться извне холодный воздух реальной жизни.

Господин Евразиец стал намного чаще появляться в нашем доме, помогая привести в порядок дела, совсем разладившиеся после смерти главы семьи.

– А ты знаешь, что китаёза давно спит с нашей матерью? – спросила меня Лидия со своей обычной жестокой прямолинейностью примерно через полгода после похорон отца.

Она достаточно хорошо меня знала и отлично понимала, что это сообщение разрушит мое по-детски наивное представление о матери и ее отношениях с отцом. Лидии нравилось разбивать мои иллюзии и с грубым злорадством наблюдать, как я молча мучаюсь. На фоне не по возрасту искушенных сестер я всегда выглядела инфантильным мечтательным подростком. Ни Лидия, ни Анна не упускали случая безжалостно высмеять мою боязнь реальности.

– Это неправда. Это невозможно, – сказала я Лидии, имея в виду, что мать и господин Евразиец слишком разные и не могли бы найти никаких точек соприкосновения.

Лидия издевательски фыркнула.

– А кто, по-твоему, оплачивает наше обучение?

Только после ее слов я начала задумываться над тем, на какие средства мы живем. В самом деле, пенсии отца не хватило бы, чтобы покрыть все наши расходы.

– Как можно быть такой наивной? Все давно знают, что они любовники. Мать спала с ним, еще когда отец был жив, – добавила Лидия. – Два года назад я случайно подслушала под дверью, что они вместе вытворяли…

– Не надо мне это рассказывать! Ничего не хочу знать! – вскрикнула я с ужасом и отвращением.

Лидия грубо рассмеялась.

– Когда ты наконец повзрослеешь, дурочка? – сказала она.

Я была ошеломлена. Слова Лидии перевернули координаты моего мира, как будто раздвинулись декорации на сцене театра, аза ними обнаружились другие декорации, и не было гарантии, что за этими другими декорациями не найдутся третьи, четвертые – бесконечное количество. Моя простушка мать и невзрачный господин Евразиец сразу стали пугающе сложными и многомерными личностями. Мои брат и сестры стали сложными. Я тоже в один миг превратилась в сложную и непонятную самой себе.

Вопросы секса были табуированы в нашей семье. Я всегда считала, что мать интересуется только домашним хозяйством и нами, а она, оказывается, тайно изменяла отцу и вела себя как шлюха, когда оставалась за закрытыми дверями с господином

Евразийцем, и об этом, похоже, знали все, кроме меня, возможно, даже отец знал, но делал вид, что не знает, потому что «этот китаёза» покрывал его долги. А господин Евразиец в один миг превратился из тихого никчемного человечка в расчетливого и похотливого злодея, который держал нас всех на крючке, хотя нет, жизнь сложна, и даже злодеем я не имею права его называть, потому что он оплачивает наше обучение, и мы все, как выяснилось, живем за его счет, и, получается, мы не менее никчемны и расчетливы, чем он. А мои сестры и брат! Тоже хороши! Они все знали и продолжали вести себя как обычно, вместо того чтобы сделать хоть что-то, что вернуло бы ситуацию в русло приличий, хотя бы чисто внешне возмутиться, оскорбиться, высказать все в лицо матери и господину Евразийцу!

А как насчет меня самой? Способна ли я что-то поменять, добиться, чтобы мать разорвала эти порочные отношения? «Может, мне следует уйти из дому, порвать с семьей, забыть о ней навсегда и жить самостоятельно?» – размышляла я. Но в этом месте мои рассуждения натыкались на очень неудобные мысли о том, как я собираюсь жить одна и где взять денег, чтобы осуществить свой благородный замысел. Прокрутив несколько раз в голове этот план, я пришла к выводу, что гораздо легче закрыть на все глаза и оставить как есть. Я с горечью и стыдом поняла, что я такая же конформистка, как мои сестры и брат. Юношество из среднего класса ведь вообще всегда склонно к конформизму.

После того разговора с Лидией я ни с кем больше не обсуждала отношения матери и господина Евразийца и ни разу не замечала, чтобы брат или сестры были настроены поднять этот вопрос. Мы все, не сговариваясь, решили, что обеспеченная жизнь стоит выше условностей. Я думала, что умру от стыда за свое жалкое приспособленчество, однако нет – я продолжала жить, как ни в чем не бывало. Кроме того, я даже иногда жалела, что не позволила Лидии рассказать мне, что именно она подслушала под дверью, когда застукала мать и господина Евразийца вместе.

Летом сорок первого года после нескольких лет ухаживаний за Анной Николя Татаров неожиданно женился на другой девушке. Это разбило сердце не только Анны, но и матери. Анна устраивала истерики, мать плакала вместе с ней и разругалась навсегда с Марией Федоровной. Но если Анна могла себе позволить сколько угодно убиваться над крушением своих надежд, матери пришлось отвлечься на новые проблемы, так как господин Евразиец сообщил ей, что положение западных экспатриантов в Китае становится слишком ненадежным, и предложил нам уехать вместе из Шанхая в Америку, куда он уже перевел часть своего бизнеса.

Мать взяла себя в руки и отодвинула трагедию с Татаровыми на задний план. Она была практичной женщиной и поняла, что нужно уезжать. Это была необходимая мера. Иностранные концессии с каждым днем приобретали все больше черт осажденной крепости. Замужество с Николя не состоялось, нельзя было потерять еще и господина Евразийца. В конце ноября сорок первого года мы стали собираться в дорогу.

Решено было ехать через Австралию, и господин Евразиец зарезервировал нам всем билеты, но в конце ноября вдруг позвонили из пароходной компании и сообщили, что придется подождать еще неделю-другую, так как на кораблях нет мест. Это был тревожный знак, которому мы все не придали особого значения.

Всю следующую неделю мы жили на чемоданах в ожидании рейса в Австралию. Это было невыразимо скучное и беспокойное время. Мы, словно узники, сидели целыми днями в квартире среди тюков и чемоданов. Вся мебель была продана. Нам некуда было идти, у нас больше не было никаких дел в городе, да и мать не разрешала отлучаться надолго, так как в любую минуту могли позвонить из агентства и сообщить, что пароход прибыл. Мать нервничала и то и дело принималась плакать, жалуясь на свою несчастную судьбу. Лидия и Анна ссорились от скуки и изводили меня придирками. Александр от нечего делать спал по двенадцать-четырнадцать часов. Единственным развлечением были старые журналы и радиоприемник. Изредка заходил господин Евразиец, и все кидались к нему с надеждой, что сейчас он объявит о прибытии парохода и скажет, что пора ехать на пристань. Но господин Евразиец каждый раз говорил, что следует еще подождать, а он заглянул лишь на пару минут, чтобы узнать, все ли в порядке, и удостовериться, что мы готовы к выходу в любую минуту.

Когда он долго не появлялся, мать, беспокойством доводя себя до исступления, заставляла нас переупаковывать вещи. Я пользовалась моментом и спрашивала, не надо ли купить еще что-нибудь в дорогу в лавке на соседней улице. Она давала мне немного денег и посылала за покупками, приказав ни в коем случае нигде не задерживаться. Я радовалась этим кратковременным отлучкам из квартиры, превратившейся в тюрьму, как маленькому празднику.