На моем лице отразилось искреннее изумление, сменившееся болью: я был ошарашен этой вестью. В голове все запуталось и загудело. Я не мог понять, кто мог это сделать и за что убили старика, который, казалось, и мухи не обидел за свою жизнь. Но у следователей, видимо, были совсем иные мысли на сей счет, и ко мне обращались с подозрением. Я был здесь постоянно, и, как они могли предполагать, имел мотивы к совершению такого чудовищного преступления. В этот момент я почувствовал, как спина взмокла не от жары, а от страха. Подобное чувство давно не заглядывало в мое сердце, однако сейчас руки вспотели, а пальцы задрожали. Я ощущал, как холодок пробегает по спине, как напряжение нарастает, и в голове мелькали образы того, как меня могли заподозрить в чем-то ужасном, как меня могут выставить виновным без всяких на то оснований. Внутри меня всё сжалось, и я не знал, как реагировать на всю эту ситуацию, и куда она может меня завести.

– Вы вчера были здесь? – спросил меня Абдуллаев, внимательно смотря на меня. Его взгляд был острым, почти как у хищной птицы, которая внимает своей добыче. В глазах читалось напряжение и уверенность, словно он готов был раскрыть любую тайну с помощью своего проницательного взгляда. Он как будто сверлил меня своими глазами, пробираясь в самые глубины моих мыслей, и я чувствовал, как под его пристальным взглядом внутренне сжимаюсь.

– Да, был…

– Что вы здесь делали?

– Мы проводили эксперименты с профессором Ибрагимовым… – я старался держаться спокойно, хотя мне это, если честно, не удавалось. Моя нервозность явно подмечалась этим милиционером, который, казалось, делал какие-то выводы, явно не в мою пользу.

За окном шумели жители, переговариваясь друг с другом о том, что произошло в этом доме. Такова уж специфика махаллинского общежития – информировать людей любой новостью, даже если она фантастическая по сути… хотя какое там фантастика – убийство?

– Что за эксперименты? – нахмурился капитан.

– Физические… По твердым телам…

– По твердым телам, – повторил тот, словно пробовал на вкус каждое слово. Он явно пытался понять суть сказанного, но его знания в физике были ограниченными. Не желая морочить себе мозги, он продолжил допрос: – И сколько времени длился эксперимент?

– Вообще-то мы начали его утром, но результата добились только ночью…

– Что это за результат?

– Мы сумели разрезать брусок железа, не подняв ни на градус его температуру… А почему вы спрашиваете? Какое это имеет отношение к… убийству?

– Здесь вопросы задаем мы, – вмешался в допрос Васильев, который подошел к нам и внимательно слушал мои ответы. Его белоснежные волосы контрастировали с темной формой, и он выглядел не только как следователь, но и как человек, привыкший к роскоши, с налетом интеллекта. – У вас есть разрешение на проведение такого рода экспериментов?

– У профессора были все документы на оборудование и лабораторные работы, посмотрите в папках, что в стеллажах – там все задокументировано, с визами и печатями.

– Проверим, не беспокойтесь… Хотя странно, что опыты такого рода вы проводите не в специальных учреждениях – институте или университете, а дома…

У милиционеров всегда все подозрительно; для них, наверное, поэты должны сочинять стихи лишь в кабинетах Союза писателей – и нигде в другом месте! Но я беспокоился:

– Где профессор?

– Вы имеете в виду труп?

– Да, – высохшими губами произнес я.

Васильев нахмурился и потрепал свой белобрысый чуб, словно пытаясь привести в порядок свои мысли.

– Там, где его и убили – в комнате… Медэксперты снимают улики, нам пока туда нельзя. Мы позже подойдем туда… Во сколько вы ушли из дома?

– Было за полночь… Точнее, половина второго. Это могут подтвердить ребята, что сидели в переулке и обсуждали футбольные новости.

– Вы не ругались с Ибрагимовым? – следователь прокуратуры весь излучал подозрительность.

– Что вы – он милейшей души человек, никогда с ним не ругался. Мы достигли результата – этому следовало только радоваться!..

– Но он не радовался, так?

– Почему вы так решили?

– Вы сами произнесли так, что радости этот результат ему не принес, – отчеканил Абдуллаев. Я вспомнил его ледяной взгляд, в котором читалась настойчивость и непоколебимость. Блин, действительно, профессионалы, по интонации уже определяют события и ситуацию; им врать нет смысла. Хотя я и не собирался никому говорить неправду.

– Почему? – снова спросил капитан, уже с явной настороженностью в голосе.

Я пожал плечами:

– Я и сам не пойму. Это открытие, которое могло сулить Нобелевскую премию, а Бекзод Хисамиевич пришел в полное расстройство. Мне казалось, он не хотел получить тот результат, который мы имели.

– Не кажется вам странным, что профессор работал над проектом, обещавшим большие перспективы, но при этом желавшим иметь негативный итог?

– Я не могу вам это объяснить, потому что сам ничего не понимаю. Профессор в ту ночь начал говорить на религиозные темы…

– Религиозные? – всполошился Геннадий Васильев. Блин, эта тема особая, и ее затрагивать не стоило бы, но язык сам ляпнул это, и теперь придется давать пояснения. Следователь прокуратуры продолжал сыпать вопросы: – Он говорил об идеях исламского халифата в Узбекистане? О создании религиозной партии? О поддержке Исламского Движения Узбекистана¹⁷? Может, вы готовили типа атомной бомбы для террористов?

Вопросы однобокого характера сыпались, как горох из ведра. В последние годы работники правоохранительных органов буквально входили в экстаз, услышав нечто о религии – им везде мерещилась исламская угроза. Аресты верующих стали обыденным явлением; в районах начали проходить операции против мечетей, закрывали курсы для изучения ислама, а тех, кто хотя бы упоминал о религиозной практике, сразу же записывали в радикалы. Это создавало атмосферу страха, и мне было страшно даже думать о том, чтобы вступить в диспут на эту тему. Пришлось отговариваться:

– Нет, нет, что вы! Он никогда не занимался политикой и не тяготел к подобным религиозным течениям, ему были противны подобные разговоры. Он считал, что государство должно быть светским и церковь отделена от власти. Никакую бомбу мы не создавали!

– Так о чем он говорил?

– Говорил… – тут я запнулся, потому что тот ночной разговор всплыл в моем сознании полностью, без купюр. Действительно, Бекзод Хисамиевич говорил о Люцифере-Сатане, что мы для него создаем оружие… Но ведь это как смотреть?! В реальности мы делали инструмент для космоса, нас поэтому и финансировала американская научно-технологическая компания «СС», которая нуждалась в такой разработке. Но ведь и инструмент можно переделать в оружие, если захотеть, это как палка о двух концах. Тут у меня по спине побежали мурашки, стало холодно. Я посмотрел на следователей, осознавая, в какое сложное положение попал, и теперь любое неосторожное слово повернется против меня. Они могут решить, что тот резак, чем мы спилили брусок, может быть неким оружием для исламских радикалов. Неужели профессор на самом деле создавал его для ИДУ?

«Нет, это бред, – мотнул я головой и гулко проглотил слюну. – Ибрагимов никогда бы такое не сделал».

– Так что он говорил? – слышался настойчивый вопрос. На меня давило ощущение надвигающейся беды, как будто все вокруг сжималось, и в воздухе витала предчувствие угрозы. Я понимал, что каждое слово, которое я произнесу, может стать для них уликой, способной развернуть дело в совершенно неожиданную сторону. Тревога заполнила меня, отдавала холодом по всему телу, а в груди забилось сердце, словно напоминая, что последствия могут быть очень серьезными.

– Он говорил о том, что миру угрожают демоны, и мы обязаны противостоять этому.

– О демонах говорит физик – не странно ли это? Или под демоном подразумевался некто из высших государственных лиц, может, самого Ислама Абдуганиевича? – продолжал гнуть свою линию Васильев. Нет, серьезно, эти следователи явно с одной извилиной, которая начинает шевелиться в случае соприкосновения с явлением, имеющим отношение к антигосударственной деятельности, – в других случаях она просто разделительная черта между интеллектом и тупостью. Я и так был невысокого мнения о сотрудниках прокуратуры и милиции, а сейчас их профессия в моих глазах вообще спустилась ниже плинтуса.

В этот момент, если честно, искренне разозлился:

– Слушайте, хватит растягивать свою странную линию факта до глупости. Я говорю вам то, что было, а вам самим дознавать, где истина, и не надо на меня вешать всех собак! Ничего с политикой и религией мы не имели дело – чистая наука!

– Мы дознаемся, не беспокойтесь, – несколько зловеще произнес следователь прокуратуры, переглянувшись с капитаном милиции. Их взгляды пересеклись в молчаливом соглашении, и я ощутил, как в воздухе витают напряжение и настороженность. Капитан, с усами и короткой стрижкой, с хитрой улыбкой на лице, будто наслаждался этим процессом. Они явно чувствовали себя уверенно, как будто мы были лишь фигурами в их игре, и, скорее всего, уже делали выводы о моей роли в произошедшем.

– Мы вправе рассматривать все версии, в том числе и участие в антиконституционном заговоре, в подпольном движении, в создании оружия для террористических групп и так далее.

– Для кого вы проводили эксперименты? – последовал новый вопрос.

– Мы выиграли грант у американской компании на проект для космической отрасли, – ответил я осторожно, подбирая слова. – Все в рамках узбекско-американского научного сотрудничества, протоколы есть в Академии наук, можете там спросить, – последнее я сказал, чтобы отвести какие-либо подозрения с наших дел, придать нашим исследованиям законный и официальный характер. Что-что, а именно открытость и задокументированность сейчас было моей защитой.

– Это компания снабжала вас всем оборудованием?

– Да…

– Тогда почему профессор сломал все?

У меня перехватило дыхание:

– Чего-чего?

Мое изумление было искренним, и Абдуллаев несколько смягчился:

– Все лабораторное оборудование уничтожено. Наши специалисты пытаются все собрать, в том числе восстановить жесткие диски на компьютерах, но шансов мало… Хотите взглянуть?

Это предложение повисло в воздухе, как громкое эхо в пустой комнате. Я понимал, что у меня нет выбора: мне придется следовать за ними и лицом к лицу столкнуться с результатами этой катастрофы. Неприятное предчувствие скользнуло по спине. Что, если я найду там следы, которые могут указывать на меня?

– Конечно, ведь это оборудование стоит сотню тысяч долларов, если не больше, – взволнованно произнес я. Капитан кивнул, и мы зашли в дом. Вначале оказались в гостиной. Там действительно было все разворочено: сломанные стулья и стол, разбитый телевизор, шкафы с треснутыми зеркалами и еле висевшими на петлях дверцами, из полок выброшены одежда, посуда и прочая бытовая утварь. Такое впечатление, что здесь была драка или кто-то в ярости ломал все подряд. Осколки стекла и дерева лежали повсюду, как доказательства неконтролируемой ярости. Диван был перевернут, а под ним валялись потерянные вещи – старые книги, обрывки бумаги с заметками и порванные фотографии, словно каждый уголок этого пространства хранил историю того, что когда-то было домом.

Здесь же находился фотограф-судмедэксперт, который делал подетальные снимки на цифровую камеру. Он махнул нам, мол, можете продвигаться дальше, он уже там все снял, и мы с Абдуллаевым проследовали в лабораторию.

То, что я увидел, меня потрясло. Оборудования как такового уже не было. Все машины, агрегаты, а также компьютеры, которые все эти пять лет мы соединяли в одну интегрированную систему, аккуратно разрезаны на части. Я уже догадался, чем это можно было сделать. Кто-то нашим изобретением превратил все в куски металла, пластика, стекла, резины и проводов, без какого-либо шанса собрать все воедино. Все происходило беззвучно, без испарений и плавления, поэтому в комнате не ощущались какие-либо химические запахи, отсутствовали пятна на полу и стенах. Кажется, даже воздух стал тяжелым, пропитанным ощущением утраты и отчаяния.

У меня сердце учащенно билось, когда я прикоснулся к заветному агрегату – оно было безвозвратно потеряно. Потому что восстановлению не подлежало ничего. Даже носители информации стали просто бесполезными железяками. Наш титанический труд пущен на ветер. Я прикусил язык, не желая говорить следователям прокуратуры и милиции, пока не обдумал, что именно сказать. В любом случае, тот, кто это сделал, не хотел, чтобы я или кто-то другой смог воссоздать агрегат по холодной резке металлов.

В лаборатории находились также два человека. Один из них – молодой инженер с растрепанными волосами и усталым лицом, был погружен в собственные мысли, пытаясь осознать масштаб произошедшего. Его коллега, старший, с проседью в волосах и строгим выражением лица, покачал головой, словно искал ответ на вопрос, который не имел смысла. Они обменялись печальными взглядами, мол, их навыки, знания и прочее не позволяют все это вернуть в прежний облик.

Абдуллаев махнул им рукой, мол, можете идти, и те вышли во двор, бурно переговариваясь друг с другом. Их голоса звучали глухо, как будто они обсуждали нечто трагичное, что невозможно изменить. В этот момент я почувствовал, как холодок проникает в мою душу, словно кто-то уже поставил точку в нашей работе, которую так старательно строили.

– Вы уверены, что это сделал профессор? – спросил я, оборачиваясь к капитану милиции. Но за него ответил следователь прокуратуры Васильев:

– На приборах только отпечатки пальцев Ибрагимова и еще кого-то – может, ваши. Поэтому с вами тоже сейчас проведут процедуру дактилоскопии.

– Они, естественно, здесь повсюду, поскольку я работал со всеми устройствами, – резонно ответил я. – Я «наследил»…

– Допустим, – кивнул Васильев. – Когда вы были здесь до отъезда, кто-нибудь приходил в дом Ибрагимова?

– Только соседка Нигарахон Умарова – она домработница… – расстерянно пробормотал я. – Больше никто сюда не приходит. Только соседка была днем. Она живет по ту сторону дувала.

– Именно Нигарахон Атахановна и сообщила сегодня утром участковому о смерти профессора, когда услышала его крики и прибежала сюда. Это было в четыре часа утра, с ее слов.

– Профессор кричал? Почему?

– Его убивали, – вставил свое слово Абдуллаев, который тоже внимательно смотрел на разрушения. – Наверное, это сделала женщина…

– Женщина? Почему?

– Потому что Умарова и ее сыновья слышали женский голос. Разговаривали на узбекском и на русском языках, но саму посетительницу они не видели. Они же слышали шум разбиваемой мебели, видимо, была драка, хотя не слышали, что странно, как ломается оборудование… Но, возможно, женщина была не одна…

Ничего странного в этом нет. Я мог бы пояснить, что профессор – или кто-то другой – использовал наше изобретение, чтобы превратить в хлам все оборудование, и тогда все делалось бы без какого-либо шума, однако говорить это не стал. А тем временем Васильев продолжал:

– Но, видимо, она была мастером своего дела, профессиональная киллерша.

– Киллерша?!

– Потому что только профессионал так может аккуратно вонзить шпагу в сердце человека, чтобы тот успел только выкрикнуть от боли и умереть…

У меня в голове все закружилось, я не мог сосредоточиться, а тем временем Абдуллаев подтолкнул меня в спальню, где все это время работали с различными инструментами другие эксперты. В комнате окна оказались зашторенными, но горели бра и люстра, поэтому было светло. Достаточно светло, чтобы я увидел мертвого Бекзода Хисамиевича, лежащего на полу рядом с кроватью. Он оставался в том же белом узбекском костюме, видимо, не успел переодеться в пижаму, только красное пятно ярко выделялось на груди – прямо в сердце был вонзен клинок шпаги.

Шпагу окружало алое пятно, которое выглядело, как будто само пространство вокруг него сжалось от боли. Металлическая рукоять клинка блестела, несмотря на обилие крови, как будто продолжала сохранять свою эстетическую красоту, несмотря на жестокость происходящего. Я сразу понял, что это сделал действительно профессионал, ибо выплеснувшейся из раны крови оказалось немного. Глаза у профессора были открытыми, и я в застывших зрачках узрел некую смесь страха, ненависти и презрения. Само же лицо было без какой-либо гримасы, видимо, после смерти мускулы расслабились и убрали все эмоции, как смывает ластик все цвета с бумаги. Оно казалось одновременно спокойным и трагическим, будто в последние секунды жизни он осознал, что все его достижения, мечты и надежды растворились в одной страшной вспышке.

Я смотрел на своего друга, партнера, человека, который дал мне многое – как в душевном аспекте, так и как ученый, – и все никак не мог поверить, что вижу его мертвым, что никогда не смогу с ним поговорить, выпить чайку и помечтать о нечто важном, великом и далеком… И тут меня привлекло кое-что на теле профессора.

Судмедэксперты тем временем закончили работу и сказали:

– Труп можно забирать.

Абдуллаев вышел из помещения, чтобы вызвать сотрудников «Скорой помощи» и передать труп для вскрытия в лабораторию патологоанатомического анализа. Я же стоял, не дыша, и смотрел на оружие убийства. Я его узнал – это была шпага моей супруги Индиры, она являлась мастером спорта по фехтованию. Шпага имела изысканную, изогнутую форму, с блестящим клинком, который играла в свете люстры, и рукоятью, обмотанной черной кожей для надежного хвата. На её лезвии, едва заметные, были выгравированы узоры, которые придавали ей особую красоту и грацию, и в то же время указывали на боевое предназначение. Эту шпага Индиры привезла из Испании десять лет назад, когда она участвовала в соревнованиях. Её наградили за победу раритетом XVII века, созданным мастером, который был известен своими изысканными работами. Это был человек, который в своей мастерской в Толедо придавал каждому клинку не только форму, но и душу, втирая в металл вековую историю своего народа и традиции фехтования. Он использовал методы, уходящие корнями в далекое прошлое, сочетая старинные техники с современными материалами, чтобы создавать настоящие произведения искусства.

Но как это оружие попало сюда? Неужели моя жена проникла в этот дом и… «Нет, – мотнул я головой, – Индира никак не могла это сделать. Она все время была дома, я же спал с ней и почувствовал бы, если она покинула квартиру. Да и зачем ей убивать старика, которого очень уважала и любила? Он был нам практически отцом».

В этот момент из кухни, переговариваясь, вышли два пузатых милиционера. Один из них был высоким с лысиной, а другой чуть ниже, с бородкой и постоянно жующим что-то, что неуместно в текущей обстановке. Они держали в руках тарелки с едой, наполняя свою форму тем, что осталось от обеда, судя по всему, бесцеремонно открыв холодильник. Сотрудники МВД, не стесняясь нас и не задумываясь о том, что это не только не этично, но вообще-то запрещено, уплетали в обе щеки приготовленные Нигарахон блюда. Скорее всего, сработала ментовская наглость: в этом мире все принадлежит им; к тому же все равно хозяин дома мертв, не пропадать же еде…

В иных обстоятельствах меня бы это шокировало, только такое ощущение я испытывал от другого факта.

– Вас что-то привлекло? – тут представитель прокуратуры заметил мой напряженный взгляд.

– Нет, ничего, – я поспешно отвел взгляд от шпаги. Нужно проверить наличие этого оружия у нас дома, может, это совпадение, и подарок Индире до сих пор висит в гостиной среди других наград. Или кто-то похитил его у нас. Только как? То мог проникнуть в нашу квартиру на четвертом этаже?

– Интересное орудие убийства, – заметил Васильев. – Дома много столовых ножей, есть топор, а убийца выбрала только шпагу. Причем в самом доме, как сказала нам Атаханова, подобного холодного оружия никогда не было – профессор не обладал ни рапирой, ни саблей, ни шпагой…

– Да, Бекзод Хисамиевич не увлекался фехтованием и не коллекционировал холодное оружие, – рассеянно кивнул я. – Он вообще считался пацифистом.