9

Аксель Рауманн ходил по побережью той части залива, что была ближе к его домику. Искал вдохновения, но зловещие заводские портальные краны с клешнями портили весь вид, не давали сосредоточиться, поэтому идти приходилось только в одну сторону. Аксель смотрел на лёгкие, почти неуверенные волны и представлял свою будущую музыку: плавную, спокойную, негромкую. Отвлекающую от суеты. Он сел на одну из скамеек, чтобы дать уставшим ногам отдохнуть, и направил взор на воду, но чёртовы краны всё равно было видно. Тогда он прикрыл глаза, позволив себе раствориться в неспешном и монотонном плеске. В его звуке. Других, к счастью, не было. На заливе стояла тишина, было холодно, желающих прогуляться не наблюдалось. Аксель придумал парочку вариантов начала своего будущего шедевра: всего несколько тактов из планируемой большой истории, но уже что-то. Третий день почти не было ветра, а на одних спокойных волнах и тактах далеко не уедешь; Рауманну нужна была драма, шквал эмоций, трагическая развязка, буря, ураган, штормовое предупреждение – он готов был стоять до пневмонии, пронизываемый ледяным ветром, только бы увидеть настоящие, метровые волны, неистово бьющиеся о содрогающийся берег. Бесконечное полотно природы, словно выливающееся за край, за раму картины, не знающее никаких границ, как и настоящее творчество. Он видел, что такие волны тут не редки, в роликах из социальных сетей, но за всё время, что он здесь провёл, не было ни ветра, ни накала страстей.

Тогда Аксель решил приложить больше усилий, и стал ходить на другой пляж, другую часть залива, совершенно не похожую на ту, что была близко к его домику. Почти в самом его начале берег взрезал деревянный остов погибшего парусно-моторного судна «Ракета». Поэтому пляж часто называли «Ракетой», хотя, насколько узнал Аксель, это не было его официальным названием. При взгляде на скелет корабля, тёмный, зловещий, печальный, одинокий, беззащитный, заброшенный, такой разный при разном свете дня и вечера, при разной погоде и разном настроении смотрящего, у Акселя порой захватывало дух. Отправная точка произведения – наверное, он её нашёл.

И, что не менее важно, здесь не было видно никаких кранов. Холодный, грустный, пустынный осенний пляж. Серая вода. Сосновые кроны, кажущиеся чёрными. Именно за этим Аксель сюда и приехал.

Каким же нужно быть идиотом, чтобы не прийти сюда сразу!

Скамеек на этом пляже не было, поэтому Рауманн неспешно прогуливался вдоль берега, ступая иногда слишком близко к воде, в сторону Суурпеа и обратно. И каждый шаг, каждый глоток холодного морского воздуха убеждали его в том, что он действительно сотворит шедевр.

Аксель знал, что это его призвание.

Ради искусства он был готов на всё.

10

Все оживлённые разговоры затихали, когда он проходил мимо, и возобновлялись со смешками, адресованными спине Расмуса, когда он удалялся. За продуктами Магнуссен ходил только в «Консум». По одной простой причине: только там были кассы самообслуживания. Лишний контакт с людьми, которые его презирают, был невыносим. Хотя и там бывали проблемы. Например, однажды у него ни в какую не сканировался штрих-код на банке тушёнки, и в итоге к нему подошёл кассир. Потыкал в экран кассы, ввёл код вручную. Ошибся на одну цифру, Расмус это видел, но ничего не сказал, пусть набирает заново. Потому что каменное лицо кассира, только что вежливо помогавшего другому покупателю на соседней кассе самообслуживания, напомнило ему, кто он.

Тот, с кем не здороваются даже кассиры.

Была и другая проблема – чек от сданной пустой тары на таких кассах частенько не только не сканировался, но и не набирался вручную. Бутылок и банок у Расмуса набиралось немного, в основном от лимонадов, иногда от джин-тоника, но его злило, что он не может воспользоваться своими законными деньгами, десятицентовыми наценками на каждую единицу тары. В конце концов он решил накопить их побольше, а потом пойти в «Гросси», но только на кассу к Норе.

Пятнадцать лет назад неудачный год, изменивший всю жизнь, выпал не только Расмусу, но и ей. Разница была лишь в том, что о её трагедии практически никто не знал, в том числе и сам Расмус. Нора Йордан когда-то училась у его матери, но он её не помнил, а спустя столько лет и не узнал бы. Расмус решил, что она поселилась здесь недавно, что он её не знает, и это было даже хорошо. Ему хотелось бы, чтобы и она его не знала.

Но Расмуса Магнуссена здесь знали все.

11

Очередь на кассу всегда была неиссякаемым источником информации и новостей. Как мелких – кто что собирается приготовить на ужин и какой им понравился фильм, – так и покрупнее. Видимо, стояние в одной очереди с соседом или знакомым настолько развязывало языки, что промолчать было невозможно. Нора никак не могла понять, зачем обсуждать иногда столь личные иногда темы во всеуслышание? Хоть и негромко, вроде бы между собой, но всё же не на кухне или скамейке в парке. Единственным объяснением она находила полное отсутствие уважения к кассирам и другим покупателям, восприятие их не более чем предметами фона, незначительными деталями картины, центром которой являлись бескостные языки. Некоторые были особенно разговорчивы, словно их единственная возможность потренировать голосовые связки выпадала только в очереди на кассу к Норе или к другим. Однако других кассиров всё это, похоже, не очень-то заботило. Они научились абстрагироваться от чужих разговоров, между собой и по мобильному телефону, иногда не прекращающихся даже во время оплаты чека, отключаться от них, не поглощать ненужную информацию.

Нора же слушала.

Так, например, она точно знала, кто из их детей куда будет поступать, кто кому нахамил, у кого на что аллергия и кто кого достал на работе, и даже – бог ты мой! – у кого задержка менструаций. Нора поглощала всё, не отфильтровывая, и постепенно крошечные кусочки жизней оседали в ней, накапливались, сплетались друг с другом, образуя портрет жителей города, словно сплетённый из бисера. Мало чего не знала Нора о них, и мало кто знал что-то о Норе.

Её это вполне устраивало.

12

Родители Хельги были чиновниками, и бесперспективный Расмус им никогда не нравился, в отличие от Урмаса. Урмаса, который всегда добивался чего хотел. Как добился Хельги, места в горуправе и в конечном итоге мэрского кресла. Хельга, занимавшая это кресло до него, была молода, но, например, мэр Нарва-Йыэсуу был ещё моложе. Конечно, тогда мэром хотел бы стать Урмас, но у него не было отца, последние десять лет укреплявшего в горуправе и вообще в городе свои позиции и позиции своей дочери. Отца, который был мэром. Просто-таки династия.

Мать Хельги страдала от депрессии и в конце концов повесилась на балке их недостроенного дома. Это было десять лет назад, после чего отец Хельги и стал мэром. За него проголосовали единогласно, словно пытаясь таким образом утешить его скорбь. Просто совпадение, но Урмас не мог не вспоминать об этом, тоже став мэром после смерти своей жены. Йенсен со своим тестем вообще были во многом похожи. Поэтому тот всегда показывал своё доброжелательное отношение к зятю, даже до того, как Урмас им стал, – а вот Расмуса Магнуссена отец Хельги ненавидел. Бесился от одного только его имени, не представляя свою дочь рядом с этим совсем не подходящим ей безамбициозным нищебродом, маменькиным учительским сыночком. Они даже смотрелись рядом друг с другом просто ужасно, как же его дочь этого не понимала?

Отец Хельги ошибался во всём, и Урмас чувствовал это с самого начала. Магнуссен вовсе не был безамбициозным, просто не все должны с рождения мечтать пролезть в политику или заработать любыми путями побольше денег. Не был он и нищебродом, просто не нужно сравнивать всех с доходами семьи депутатов. И уж тем более он не был маменькиным сыночком – вернее, был, но совсем не так, как думал отец Хельги, а в каком-то очень извращённом, жестоком смысле, в итоге приведшем его туда, где он оказался. И если уж на то пошло, то Расмус и Хельга отлично смотрелись рядом, два ворона-одиночки, вместе способные сотворить что-то феноменальное. Магнуссен имел доброе сердце, это знали и Хельга, и Урмас. Но доброе сердце не интересовало отца Хельги, а после того жуткого убийства оно перестало интересовать и Хельгу. Она вышла за Урмаса замуж, и довольны были все: её отец, одобрявший кандидатуру, её мать, пока ещё не утонувшая в пучине болезни, которая одобряла всё, что одобрял её муж, и, конечно, сам Урмас, давно желавший красавицу Хельгу и не менее сильно – влиться в её семью. Была ли довольна сама Хельга, никого не интересовало, особенно после того, как у них родилась дочь.

Но Урмас слегка просчитался.

Во-первых, красавица Хельга после рождения Камиллы стала тускнеть, с каждым годом теряя свой лоск, словно по частицам отдавая дочери своё сияние. Хельга умерла в тридцать пять лет, но к тому времени Урмасу казалось, что она умерла давным-давно. Та Хельга, которую он знал, исчезла, когда нашла свою мать, безвольно висящую в петле. Счастье, что бабушку нашла не пятилетняя Камилла. Прабабушка, Грета Йенсен, обожала правнучку. Что оказалось очень кстати, потому что фактически Грета заменила мать Хельги.

Во-вторых, тесть, ставший мэром, занимался только дочерью и её всяческим продвижением, хотя та вовсе не собиралась идти в политику. Но у неё не было выбора. На Урмаса ему уже не хватало времени, а ведь тот рассчитывал извлечь максимальную выгоду из положения своего тестя. В итоге мэром стала Хельга, которой отец проторил дорожку, а Урмасу пришлось стараться самому, особенно после того, как перебравший тесть утонул, плавая на своей лодке в заливе Хара.

Ну и в-третьих – конечно, сама Камилла.

Иногда ему по-настоящему хотелось, чтобы она исчезла из его жизни.

13

Семья Йенсен была прописана в трёхкомнатной квартире скромной пятиэтажки, внутри, однако, блистающей шикарной отделкой и нашпигованной дорогой техникой и мебелью. После смерти матери в квартире порой жила одна Камилла – отец частенько проводил время в коттедже, который им закончили отстраивать через три дня после похорон Хельги. Тот самый недостроенный коттедж, в котором повесилась бабушка. Конечно, там всё снесли и начали строительство заново, всё-таки участок был хорошим и уже выкупленным. Зачем тратить время, продавая и перепродавая землю? Дед поддержал отца, рассуждая так же прагматично. Но Хельга долгое время противилась этой идее. В конце концов Урмас настоял, чтобы она поборола свой страх, и мама пришла посмотреть на строительство. К счастью, балок уже не было видно. Только очень симпатичный коттедж, который станет ещё симпатичнее, когда будет закончен. Он не имеет никакого отношения к тому, что когда-то случилось на этом прекрасном участке. Камилла взяла маму за руку, и тогда она сказала, что им нужно будет разбить сад. Их сад.

Дом находился за чертой города, имел отдельную подъездную дорожку и, естественно, огромный знак частной собственности. Участок, на котором не росло ничего толкового, зато летом стояли шезлонги и устраивались шашлыки, был огорожен забором и живой хвойной изгородью. Рядом стояла небольшая банька. Камилле больше не нравился этот дом: они с Хельгой так и не разбили там сад с красивыми цветами, не повесили гамак, не установили фонтан. Без матери Камилле всё это стало неинтересно. Может, она так и не простила отцу, что всего через три дня после того, как его жену опустили в землю, он с головой бросился в устройство нового дома, как будто ничего не случилось.

Может, она не простила ему и того, что с тех пор в коттедж частенько наведывались женщины, и об этом знал весь город.

Камилле нравилось быть одной в привычной квартире, а Урмасу нравилось, что не надо думать, куда деть Камиллу, пока он с подругами развлекается в сауне. Когда он говорил, что ему надо будет поработать за городом, они оба знали, что это значит. Со временем это происходило всё чаще.

Со временем Камиллу всё меньше это волновало.

Мама была её лучшей подругой, и её неожиданная и очень ранняя смерть в тридцать пять лет подкосила Камиллу. Она представляла себя в её возрасте. Какой будет её жизнь к тому времени? Где она будет жить? Кем работать? Будет ли замужем? Будут ли у неё дети? Камилла точно знала, что становиться матерью так рано, как Хельга, она не хотела.

Она хорошо училась, у неё было много друзей, но сколько из них общались бы с ней, если бы она не была дочерью мэра? Сначала Хельги, потом Урмаса. У Камилла не было ответа. Иногда ей хотелось уехать туда, где никто не знал ни её, ни её отца. И проверить. Заведёт ли она друзей там так же легко, как здесь? Будут ли они смеяться её шуткам, или она наконец поймёт, что юмор – не её конёк? Будут ли обсуждать её поведение, завышать ожидания? Камилле хотелось поскорее закончить учёбу в школе и гимназии и свалить в универ, подальше отсюда. Шансы поступить у неё были весьма неплохие, что есть, то есть, с мозгами у неё было всё в порядке.

Ну, по крайней мере, когда она не общалась с Яаном. Этот паршивец два года её игнорировал, чем только больше распалял. Единственный из всех парней, кто не хотел закрутить с дочкой мэра. Единственный, кто её интересовал. Отец как-то ляпнул, что он ей совершенно не подходит и вообще он видел его на улице с другими девчонками, на что Камилла спросила, сколько женщин за последний месяц приезжало в коттедж. Урмас вздохнул и сказал, что просто о ней заботится, но Камилла уже не слушала. Вообще-то ей не первый раз говорили, что Яан тусуется с кем-то ещё, но сам Яан всё отрицал, убеждая её, что им просто завидуют. Их паре. С Камиллой он вёл себя идеально, и её подозрения каждый раз рассеивались.

Она красила подпиленные ногти красным лаком, купленным в универмаге. Не её цвет, ей больше подходили пастельные оттенки, но Яану нравилось. Она красилась им только на вечеринки и, приходя домой, стирала. Ей раздражало, что даже жидкость с ацетоном не способна с первого раза снять кричащий лак, с каждым движением ватного диска размазывающийся по ногтю и по коже. Камилла потом долго мыла руки с мылом, словно смывая кровавые следы преступления. Иногда неприятный розоватый оттенок всё же оставался. Если бы ногти были длиннее, наверное, кожа бы так не пачкалась, но Камилла много печатала на ноутбуке – домашние задания, рефераты, рассказы собственного сочинения, – и длина была ей попросту неудобна. Она казалась ей какой-то хищнической.

Яан уже не первый раз намекал ей на то, что пора бы переспать, но Камилла всё медлила. Не то что бы ей этого не хотелось, даже наоборот, – только что она будет делать, если окажется, что он действительно тусуется не с ней одной? Камилла вовсе не собиралась быть одной из многих.

Одной из его девчонок.

Когда она пошла на первую после смерти матери вечеринку, устроенную в честь окончания учебного года, отец был счастлив. Жизнь продолжается, мягко говорил он ей, и в его понимании то, что дочь наконец снова отправилась на тусовку, как раз это и значило. Вот только для Камиллы ничего не продолжалось. Она шла туда, чтобы хоть как-то заполнить пустоту. Шар-стробоскоп, стоящий в углу и подключённый к розетке, наполнял цветными мельтешащими пятнами всё помещение и раздражал её, хотя раньше ей нравилось его свечение. Музыка была не в её вкусе, хотя раньше она могла влиться в любую. Всё вокруг было не так и уже никогда не будет прежним. Зря она сюда пришла. Нужно уходить.

Три стакана спустя Камилла уже была не так уверена. Кто-то, кого она знала, тёрся о кого-то, кто был ей незнаком, музыка стала громче, запахи более душными. Лохматый парень в пропитанной запахами майке сидел рядом с ней на диванчике и что-то ей говорил. Что именно – Камилла не слышала. Она наклонилась, чтобы разобрать слова, и парень положил тяжёлую руку ей на бедро. Камилла почти мгновенно протрезвела. Словно волной ожгло – какого чёрта она сюда припёрлась?

– Да ладно, не ломайся, – с жаром прошептал он ей в ухо, пытаясь залезть в него языком. Камилла дёрнулась, но он крепко держал её за руку. – Я же знаю, ты такая же, как твоя мамочка. Все это знают.

Камилла больно ущипнула его за то самое место и вырвалась. На глаза навернулись слёзы. Что он имел в виду? Она проталкивалась сквозь танцующих пьяных подростков, чьи-то длинные волосы зацепились за крупную пуговицу на её блузке, кто-то облил её пивом, а потом осторожно взял за руку.

– Всё нормально? – спросил Яан.

Камилла помотала головой и снова попыталась вырваться, ожидая, что теперь в неё вцепится и этот парень, но Яан отступил, поднимая руки в жесте «сдаюсь».

– Эй-эй, не волнуйся, – сказал он, негромко, особенно на фоне играющей музыки, но Камилла услышала. Она два года хотела, чтобы он с ней заговорил. Но, чёрт возьми, не здесь и не сейчас.

– Мне пора, – она повернулась и пошла к выходу.

Яан вышел с ней на улицу и предложил проводить. Камилла машинально кивнула, но мысли её были не с Яаном.

Что он имел в виду?

Когда они пришли домой, у подъезда стоял Урмас. Он надеялся, что Камилла вернётся радостной, но выражение её лица его напугало. Ещё и какой-то парень… Вид у Урмаса стал такой грозный, что Яан отшатнулся.

– Всё нормально, – буркнула Камилла и зашла в подъезд.

Это же она повторила на расспросы отца, почистила зубы и легла спать. Заснуть ей удалось только под утро, почти всю ночь она думала о том, что ей сказал пьяный лохматый парень с противным языком. Камилла не была дурой. Просто ей было тяжело в это поверить.

Она знала, что у родителей что-то разладилось. Не было той любви, которую она видела в них, когда была ребёнком. Но Камилла думала, что это нормально, ведь с возрастом, с течением лет люди притираются друг к другу. Это было понятно, хотя и грустно. Они решили построить коттедж, чтобы отдыхать там вместе, как-то сплотиться, вернуть что-то, что они утратили. Вдохнуть новую жизнь в их брак.