– В нашем доме жили три семьи. Старуху мы тогда прозвали процентщицей, за то, что она всё, что достанет дефицитное, тут же продавала или меняла. Даже обмылок и тот умудрялась продать, и всем приговаривала, что это не её, продать просили. И ей процент надобно учесть. Так процентщицу первую смыло потоком. Мебель потащило и её следом. Как она орала. И внуки её верещали, я их всех на крышу-то выволокла. Троих детей не доглядела. Не смогла. За мальцом годовалым ныряла по два раза, вода ледяная. Мысль чёрная, или они, или все остальные. Рванула наверх. Две бабки, Лидуська, мальчонка и девочка, да их матери.

– Вот небылицы -то. И зачем, мам, тебе это всё надо выдумывать?

– София, помолчи! – не выдержала Лариса. – Ты дочери своей, родной, не верила. Все у тебя вруны и подонки. Выгнала как собаку бешеную из дому, теперь сидишь, умничаешь.

– Дети, я так устала… – голос матери задрожал.

– Мы слушаем, очень внимательно, – попыталась исправить ситуацию Лиза, поглядывая на часы.

– Я пареньку-то Лидоньку сую, а ему самому лет десять, трусится, воет волчонком, в материну юбку вцепился. А мне же надо за помощью. Или лодку искать. Плыть как-то надо на тот берег. А течение крутое. Там уже и скот, и птица, и люди за мебель хватаются, все перемешалось. Вода уже почти до крыши-то поднялась. Я замотала её в платок, и насильно всучила ребёнка. Смотрю, лодка с барахлом, а без людей, я в воду прыгнула. А там, гляжу, за верёвку мальчонка уцепился. Артемий наш. Я доплыла с грехом пополам, ноги сразу свело, ручки-то отцепляю, чтоб на лодку его забросить. А кулачки не разжимаются. Губы – синюшная полоска. Он уж и не соображал вовсе. Ногти до крови в ладошки врослись. Я изо всех сил дёрнула наверх его, с этой верёвкой в руках и закинула. Лодку резко закружило в водовороте. Тайка, кричу, Тайка, спаси. А та орёт, мол, плавать не умеет. А вторая глухой притворилась вовсе. Так деваха как сиганет в воду. Лодка её бортами побила. Тут на моторке наши мужики. Ей – то подсобили, и Артемию нашему. А меня, помню, на дно кинуло. Потом все по рёбрам что-то било. И по голове. Вода в носу, в ушах. Запах какой-то серный. Не помню дальше ничего. Но это ж потом я всё узнала. Демир мой спас меня. Спустя сутки выловил. Его, раненого, эвакуировали в наш госпиталь. Он помогал трупы вылавливать. И меня багром подцепил. Вся, говорил, в тине-трясине, в пене, щепках.

– Не мели чушь, спас он, Венера тебя спасла, Венера. Богиня

же, – пробубнил старик.

– Как скажешь, родненький, – Венера на миг побелела, взяла себя в руки и наступила на ногу мужу, так, что тот подпрыгнул на стуле и вжал голову в плечи, будто разболтавший чужой секрет мальчуган.

– Как интересно? Вам было видение богини? – поинтересовалась удивленная журналистка.

– Тьфу ты, не верю я во всякие там ваши ведения – привидения! – взбеленилась ни с того ни с сего Венера, теребя любимое парадно-выходное жабо.

– Нет, милая, то деревянная статуя Венеры была. Откуда она тама взялась, да еще и с руками, а не как везде безрукая, неведомо. Так одна рука ее треснула и вошла, насквозь порвав плечо матери вашей. Может, и боли она не чувствовала. Что холод был. И крови поэтому мало потеряла. Так их вместе с Венерой и доставали. Думали мёртвая, Тосенька – то моя. Но Венера её спасла. Хотите верьте, хотите нет.

⠀

Венера Степановна опять поплевала на платок и вытерла постоянно мокнущий глаз мужа.

– Вот мужики наши ржали ещё – Венера вышла из пены. И всё – Венера и Венера. А моя милая в морге очнулась и вышла, вся в этой тине. Её в больницу. Не в нашу. Увезли её в другую, ужо не помню куда. Куда?

– Так я там памяти видать лишилась, спрашивают врачи, когда в себя пришла, как зовут. А голос из головы мужской: «Венера, Венера». Я и ляпнула. Так и записали. А когда оклемалась, память-то вернулась, добралась домой. Нашла, собрала детей вместе, родненьких, Лидуську, Артемия, Марию, Лёнечку и стали дом восстанавливать. Потихоньку, помаленьку. Матери их утопли. Как – не знаю. И дети молчали. А тут приказ Сталина – всех женщин на фронт, заменить мужчин: связистов, чистильщиков оружия, кладовщиков, поваров, шофёров. Из Орска тогда двести двадцать пять девчонок молоденьких отправили на фронт. И я пошла. Стрелком записалась. Детей на себя оформила. Думаю, поменяю жизнь. Назвалась им матерью. Венерой, по отцу Степановной, и его фамилии Кондратовой. Документы все утонули. И новая жизнь, решила, начнётся. Кто ж знал, что ещё три года война -то будет проклятущая. Говорили, ещё полгода, и разобьем фашистов. Определила детей в детдом. А оттуда сестра забрала и привезла сюда. На Рязанщину.

Вернулся с перекура кашляющий и раскрасневшийся, будто оживший вулкан, Егор. Мать строго посмотрела на сына:

– Скоро все лёгкие выплюнешь, курит всё!

– Не начинай. Давай рассказывай, я краем уха слышал, что ушла на фронт. А батя? Следом? Он же хвостик твой, – Егор опять жутко зарокотал.

– Не любить – грех, а любишь – не разлучайся, найди способ, но не оставляй – это задача мужика. Оберегать! – дед Демир поднял вверх палец. – Тебе бы такую жену, как твоя мать, а то бобылем ходишь.

– А тебе, бать, нравится подкаблучником-то?

– Хватит, Егор, даже мне противно уже тебя слушать, – встал лысый очкарик в костюме. – Ядом брызжешь.

– О, голос прорезался, жены рядом нет, так и осмелел.

– Прекратите! Стыдно за вас, вот пусть напишут в газете, сколько раз вы к матери приехали? Когда дом сгорел, кто примчался? Кто отстраивал его? Всем миром помогали, соседи, бывшие сотрудники, сослуживцы, и с области люди приезжали. Нашу маму все уважают, кроме родных детей, – бесцветные щеки женщины-монашки порозовели, глаза лихорадочно заблестели, она вскочила, одёрнув юбку. И, будто обессилев, села на стул. Потупила взор.

– Так мы же не родные ей, как выяснилось, – в грудном голосе выплеснулась вся нотная гамма.

– «Моя любовь и благодарность

С годами глубже во сто крат,

Родные люди не по крови,

А по сердцам, что бьются в такт».

Вдруг вспомнилось, ведь про нас, ребята, вы для меня все родные. Родные – это ведь, правда, не про кровь. Я читала в одном журнале, что род, предки наши, это те, кто был даже отчимом или приёмным ребёнком до нас. Это все – наш род, и они за нами стеной, тылом. А наши родители живы, они наши крылья. Сколько ночей мать не спала, когда ты Егор заболел, она и до сих пор стоит на коленках, молится. А ты, Софа? Когда твоя дочь пропала, ты рыдала, таблетки вином.

Лариса провела рукой по увядающей траве. «Ты как я, жухлая, колючая, ещё чуть, и застелет тебя инеем. Бабье лето, дай взаймы. У тебя, травушка, будет весна. А у меня?». Женщина с трудом поднялась, хрустя коленками, глянула на кудрявую рябинку. В молочном тумане, стоит невестою, что в девках засиделась, зардевшаяся, налитая, разодетая в багряные обновы. Затейница осень и её засентябрила. Под розовой луной рябинушка шепчется с желтолистым клёном. Пахнуло дикой мятой. Заморосил дождь, смывая слёзы. «Надо в дом идти». Лариса обхватила свое сухопарое тело руками. «И обнять-то некому».

За столом стало веселее. Уложили гостью в тёщиной комнате, с другой стороны печки. Демир, расхваливая свою наливку на вишнёвых косточках с черноплодкой, разливал детям по стопкам. Венера закимарила, уткнувшись подбородком в жабо. Волосы её, что жухлая трава, разметались по лбу. Дверь скрипнула, когда Лариса хотела закрыть поплотней, мать встрепенулась. Начеку. Братья и сёстры, на удивление, вспоминали истории из детства. Чокались. Смеялись. Будто негатив, как неудачный, фотографом был засвечен. И улетел в помойку. Лариса обошла стол, коснулась каждого, обняла маму за плечи:

– Мамуль, пойдём уложу, завтра расскажешь. Никто не уедет.

– Чтоб дождались. В шесть утра всех разбужу, – Венера крючковатым пальцем стукнула по столу. – Не слышу?

– Да, мам.

– Иди, иди спать.

– Спокойной ночи.

Старушка согнулась, вжала голову в бордовый крепдешин и исчезла за шторкой.

⠀ – Мать совсем сдала, – с сочувствием в голосе, к изумлению остальных, поделилась Софа.

– Нет, отец, ты всё же скажи, где Машкина машина, хорошая тачка была, Лёнькина хата, Пашкина? Витька, бедолага, молодым помер, и не нажил ничего, Пашка просрал и бизнес, и жизнь, пропоица, у Толи – медицина одна была вместо жизни, с тем всё ясно, так на работе и помер. У Тёмки – домина, куда всё мать дела? Не смотрите на меня, как на врага народа. Вы все так же думаете, только вякнуть боитесь. У них детей не было. Прям, проклятие. Все матери отписали нажитое, я у нотариуса узнавал. Меня не проведёшь.

– А тебя никто и не думал обманывать, всё там, где надо. Матери видней. Я в ейные дела не лезу, и тебе не советую. Вы тут пейте, ешьте, и на боковую. Я к Венере своей. Мяты только нарву.

– Нарвала я, папочка, нате, идите спать, – Лариса обняла маленького дедулю, по плечо женщине, и повела его к матери. Тот, гремя медалями, сопя и ковыляя, скрылся за тюлем.

– Эх, даже не верится, что отец на голову, а то и выше был, даже на одноглазого бабы заглядывались, я мелкий был, а помню, как Зойку наша мать метлой по дороге гнала. Соседи ржали в покатуху. А мать орёт, что, если ещё нос свой сунет, помоями для свиней обольет. А я еду на велике и такой счастливый, что эта грозная тётя в синем халате и галошах – моя мать, – Владимир почесал ерш волос, поскреб отросшую щетину на бороде.

– Русланчик, ты у нас вообще на цыгана похож, может, ты из табора сбежал? А родители тебя подобрали… вечно ты, как перекати-поле жил. Как ты там в своём Израиле? Может, ты еврей? – Милочка, впервые за весь день, подала голос.

– А что? Похож, – подхватили со смешком остальные братья и сестры.

– Жид порхатый, – загремел Егор.

– Какой он порхатый? Плешивый он жид, – вставила София. И все засмеялись, дружно чокаясь.

– Вот, мать, всех нас собрала и даже говорить друг с другом заново научила, а то в прошлую встречу лаяли как псы бродячие. Пусть не родные, но других-то и нет у нас родственников. А родню, как грится, не выбирают, – самый младший, поздний ребёнок, тихий Владимир сказал речь. То ли профессия на нём отразилась, то ли не в коня корм. Худой, невзрачный Володя – дознаватель. Молчит, наблюдает, слушает.

– Володька, ты почему усы сбрил? – загоготал над своей шуткой перебравший Егор.

– Мы так редко видимся, что ты и не знаешь, усов и не было, как грится, юн и безус, – Владимир улыбнулся глазами.

– А ты с детства шуток не понимаешь, я смотрю, копия – мать! У неё все всерьёз, в жизни нет, бляха муха, удовольствий. Да и чего с мента ждать, хороший мент – мёртвый, – бугай раскатисто заржал, махнул стопку, запрокинув голову, но подвела хлипкая табуретка. Дощатый пол испуганно ухнул, натужился, сердито скрипнул, не выдержал два центнера Егоровых. Тот с грохотом рухнул на пол.

– Очень смешная шутка, как грится, смеётся тот, кто смеётся последний, – Владимир протёр лоб салфеткой. Сёстры как девчонки хихикали.

Неожиданно младший брат продолжил:

– Не знаю, кто и что, но я вот единокровный, все доказано и запротоколировано.

– Как? – в один голос спросили все присутствующие, придвинув стулья и табуретки ближе к брату. Тот довольно глянул на присутствующих, чувствуя свое превосходство. И в этот момент его глаза, мутные, бесцветные, будто отцовские подслеповатые, приобрели цвет. Грифель во мху. Не иначе. Так и мать его глаза называла в детстве, все вспомнили, как приговаривала: «Почаще улыбайся, Володенька, глаза у тебя в такие моменты такие интересные, что грифель во мху, как у отца». Володька всегда знал обо всем больше остальных. И старшим братьям и сёстрам не раз казалось, что у родителей Вовка в любимчиках.

– Так и что, мать правду говорит? – Егор поднялся уже с пола, успокоился, за три глотка осушил банку с рассолом из-под огурцов. – Что мы не родные? А? Или брешет?

– Тебе видней, как грится, с высоты-то роста твоего, но я кровь сдавал отцу, когда он руку чуть не потерял. Бензопилой расхреначил. Помните, дело было, деревья он валил после урагана. Слепой чёрт. Я примчался в больницу. Точно знаю теперь, кровь у нас одна. Пришлось сдавать, не было в больнице донорской. Оказалось, у него первая и у меня. Я-то всю жизнь думал, что у меня третья. Ошибка вкралась, я засомневался, генетический материал тогда и взял на анализ. Через своих выяснил. По отцу я – точно родной.

– Охренеть, – Егор стукнул ручищами по арбузному животу. – Вот жук, Володька, молча сидел. – Девочки, ну-ка, по сусекам, че там надо? Волосы? С материной расчёски найдите. Чё её россказни слушать, все сами узнаем.

– А зачем? – вставил Руслан. – Логики не вижу. Мы ж по документам дети. Что поменяется? Мне по фиг. Ближе не станем.

– Вот тут ты прав, брат, – поддакнула Софа. – Выпьем! У матери, крыша едет, вообще, можем признать её недееспособной, и сами все решим с недвижкой. Доказать, раз плюнуть, знакомые есть, – она выставила перед собой манерно руку, усыпанную впившимися в пальцы массивными кольцами. С любовью оглядела золотые украшения и обвела взглядом родных.

– Слушайте, какие вы поганые люди, Володь, тебя это не касается, и тебя, Милочка, тебе и на свою жизнь-то насрать, а на наши тем более. А вот вы! Приехали не порадоваться за стариков, а вынюхать про завещание? Че кому перепадет? Это я, дура старая, все страдала, что мать меня мало по голове гладила, не любила, не обнимала. А вы как свора шакалов примчались наследство дербанить. Тьфу. Противно. А я и рада буду, если мы не родные. Не хочу таких родных. Стыдно, – Лариса подскочила со стула, запахнула платок, и выскочила на улицу.

– Скучно всё это, – Мила поднялась со стула, и невидимой тенью скрылась за шторкой. Слышно было как тужились из последних сил старые ступеньки, с трудом выдерживая даже цыплячий вес Людмилы.

– Давайте поспим, как грится, утро вечера мудренее. А мать ничего просто так не говорит. Неспроста её в снайперы взяли. Каждое слово и каждое дело, как грится, в цель.

– Чего-о? Какой снайпер? Ей свиньями командовать только. Она ж все рассказывала, что санитаркой была и иногда доверяли – ружья, автоматы чистила, смазывала, – Егор опять смеялся, с придыханием.

– А я вот видел, как она дедово ружье вскинула на плечо и в окно нацелила, там теть Зоя шла вдоль сараев. И глаз один сощурила. Застыла, не дышит. После войны лет двадцать пять тогда прошло. Я в дверях и застыл. Уже тогда в школе милиции отучился, и тех, кто умеет управляться с оружием, я видел. Она умеет. Как она передёрнула затвор. Затвор для женских рук слабых не то, что… передернуть. Ну, сами знаете, что, как грится. А держать ружье, в принципе, тяжело, – усмехнулся глазами Вовка.

– Вот те на, серый кардинал какой-то наша мать, – Егор почесал бороду и пустил шептуна. Громко так, раскатисто. Оставшиеся замахали руками, захохотали:

– Ты, как всегда, Егор! – в один голос выдали «братья и сестры».

– В общем, жду команду, реагирую на три зелёных свистка, – Володя аккуратно снял марлечку с трехлитровой банки, в которой вольготно себя чувствовал заплывший слоями чайный гриб. Подозрительно принюхался, отлил в огромную отцовскую кружку с изображением Красного Кремля. Жадно выпил. Срыгнул в кулак. – Хорош, а вы всё: батя ни на что не годен. А наливочку хлещете, компотиком запиваете, как грится, натур-продукт, собственным горбом выращено. Я спать на сеновал, – младший брат снял ветровку со спинки стула и вышел из дома.

– Руслаха, давай ещё по одной и в школу не пойдём, – Егор схватил бутыль со стола, завертелась в канкане недопитая наливка, взбудоражив притихшие на дне косточки вишни.

– Не, с меня хватит, это у тебя горло лужёное.

– Да, сколько ещё тех дней осталось? Да, и горло уже не лужёное вовсе. Девочки, давайте, бахнем. А то, может, и не свидимся.

– Ой, Егор, ты ещё всех нас переживешь. Ни забот, ни хлопот, вечно молодой, вечно пьяный, – Софа лениво поднялась со стула, поправила пышный бюст в сарафане. – Не, Богдан, встанет ни свет ни заря, будет канючить, бабушка поиграем, бабушка – кашу без комочков, бабушка, когда на речку. А силы-то уже не те. Одолели Хондроз, Артроз, и другие кавалеры приставучие. – Я в гостевой пойду.

– Мы с Милочкой на веранде, да, Милочка?

– Да, Лариса, я на раскладушке могу, это ты толстая, тебе диванчик, – Лара попыталась сделать вид, что не расслышала колкость. Людмила изобразила детскую невинность на лице. Мышью юркнула первой за дверь.

– Руслах, как там еврейская жизнь? Ну, поговорим, по-братски, прошу.

– Достал ты уже, делай паспорт и приезжай, звал сколько. Лод, конечно, то ещё захолустье, но сорок минут и море. Пятнадцать минут – аэропорт. И дом у нас большой, могу всю пристройку со двора выделить. Лежи, попёрдывай, как ты любишь. Только проветривай.