Ирина поняла почти каждое слово, она легко понимала незамысловатые немецкие фразы, особенно если их произносили неторопливо. Но почему-то эти угрозы не вызвали в ней страха, во всяком случае она не показала его этой полной сварливой женщине, которая своим видом давно женщину не напоминала. С этого момента и на протяжении всего последующего времени, проведенного в лагере, Ирина стала чувствовать некое превосходство над своими палачами, как будто мучая и истязая её, хрупкую и безобидную девушку, эти люди признавали свой страх перед ней, чувствовали опасность с её стороны. А иначе как можно было объяснить это заточение? Это постоянное запугивание? Значит, она действительно таила в себе угрозу всему их существованию. Особенно сильно она чувствовала своё нравственное превосходство перед охранниками и надзирателями – этим зверьем, навсегда потерявшим человеческое обличье. Веками, тысячелетиями человечество искореняло в себе зверя, боролось со своими инстинктами, создавало своими руками величайшие образцы духовности, а эти люди всего за какое-то десятилетие попрали все эти завоевания. Как же слаба человеческая воля перед звериной жаждой власти и обладания!

Не прекращая свои ворчливые окрики, женщина с полными руками, перетянутыми короткими рукавами блузы, вонзавшимися в упругое толстое мясо, втиснула Ирину в длинное платье, пришедшееся ей впору, оно сильно обтягивало руки и тело, а от линии талии ниспадало красивым длинным шлейфом. Волосы девушка сама наспех собрала в длинную косу. За короткий срок она преобразилась до неузнаваемости, и лишь темные круги под глазами и потухший усталый взгляд выдавали в ней пленницу.

Потом сварливая немка с жирными круглыми икрами, колыхавшимися при каждом шаге, повела её по длинной темной лестнице, заканчивающейся таким же длинным унылым коридором. Он в свою очередь вёл в просторную, хорошо убранную гостиную с дорогой деревянной мебелью и тяжелыми портьерами. За окнами было темно, лишь где-то вдали тревожно горели прожекторы надзирательских вышек. Из гостиной они поднялись по просторной парадной лестнице, застеленной ковром тёмно-зелёного цвета. Лестницу обрамляли мощные полированные перила, в которых отражались кристаллы большой люстры. Несмотря на неизвестность, Ирина ступала твёрдо и уверенно, плечи сами собой распрямились в горделивую осанку, взгляд был устремлен вперед. Она готовила себя к самому худшему, что могло с ней случиться. Любая жизнь заканчивается смертью. Люди редко вспоминают об этом, отсюда лишние страхи и обывательские устремления. После всех физических и моральных страданий, выпавших на её долю, она перестала бояться смерти, она принимала её как закономерное течение жизни, как её продолжение. Несмотря на физическое ограничение воли, она, как никогда раньше, чувствовала себя свободной, и никакие решетки, колючие заборы, автоматы и угрозы не могли лишить её этой свободы. Когда-то давно, в детстве, Ирина случайно наткнулась на старую дореволюционную книгу в потрепанном переплете. Он был настолько стар, что не сохранил названия, первые страницы отсутствовали, буквы, среди которых то и дело попадались незнакомые, были напечатаны непривычным шрифтом. От книги пахло чем-то загадочным, интересным. Девочка с жадностью прильнула к страницам, быстро пробегала глазами по бледным выцветшим строчкам. Это был сборник житий православных святых, и хотя родители не были религиозными людьми, трепетное отношение к старине не позволило им избавиться от этой запретной для строителей коммунизма книги. Она лежала в укромном месте в глубине книжного шкафа, заставленная двумя рядами собраний сочинений русских классиков. Она ждала своего часа, и этот час пришел. В ту же секунду со страниц книги стали оживать благородные сильные образы, претерпевающие мученическую смерть по имя веры, побеждающие своей силой самых могущественных земных владык. Читая её, маленькая Ирина содрогалась от описания жесточайших мучений, которым подвергали языческие императоры первых христиан, она тряслась от страха, но интерес был сильнее боязни. Долгие месяцы, пораженная своим открытием, девочка размышляла над прочитанным. Бурная фантазия рисовала перед ней сцены страшных казней, она не могла понять ни палачей, ни их жертв. Как можно проявить такую жестокость? Как можно претерпеть такую жестокость? Где найти силы? Как побороть немыслимую физическую боль и страдания?

Поднимаясь по лестнице, Ирина почему-то вспомнила эту книгу, вспомнила вопросы, которыми она терзала свою маленькую детскую головку. Теперь она знала ответ на каждый из них. От осознания этого на лице появилась зловещая улыбка… Бог ли укреплял этих людей во время пыток или так заведено природой, Ирина не знала. В этот момент она твердо понимала лишь одно: дух в человеке сильнее его физической сущности, и чем слабее становится истерзанное палачом тело, тем сильнее делается дух, ведь в этом мире ничто никуда не девается и ниоткуда просто так не появляется, а лишь перетекает из одного состояния в другое.

Сварливая немка, с широкой, как у мужчины, спиной и узкими бедрами, привела девушку в спальню, посадила на стул и поспешно удалилась, заперев дверь на ключ. Ирина осталась одна. На красивом резном комоде мерно тикали часы, на окне цвели фиалки, на стенах висели замысловатые горные пейзажи, и, если бы не далекий холодный свет надзирательских вышек, можно было подумать, что она находится в усадьбе богатого помещика прошлого века. Всё здесь говорило о роскоши, но не кричащей дороговизной и безвкусицей, а изысканной скромностью, доступной лишь по-настоящему богатым, имеющим вкус людям. С фотографий, в хаотичном порядке расположенных на бюро, на неё смотрели счастливые лица людей. На самом большом снимке дружная семья, трое детей и родители. На книжном шкафу среди плотно уложенных книг – портрет Иоганна Гёте. «Часть силы той, что без числа творит добро, всему желая зла», – вспомнились хрестоматийные слова его трагедии. Античность, Возрождение, Просвещение, немецкие романтики, как хорошо она помнила интересные лекции из курса зарубежной литературы, как восторгалась её авторами, взахлёб читала книги, выписывала понравившиеся цитаты… Как далеко теперь всё это…

Внезапно ключ в замке повернули. От неожиданности Ирина опять впала в оцепенение и вместо того, чтобы быстро сесть на стул, на который её посадили, осталась неподвижно стоять возле шкафа с книгами. Она смотрела, как открывается дверь, время вновь замедлилось, эти доли секунды расплылись для неё в четверть часа… За дверью показался Йохан Ленц. Он был в форменном френче, идеально сидящем на его худощавой фигуре. Стоявшая посреди комнаты Ирина, по всей видимости, не была для него неожиданностью, поэтому он приятно улыбался, но в этой улыбке было что-то дьявольски зловещее. Его масленые глаза блестели какой-то страшной сатанинской похотью. Ирина не выдержала пристального взгляда и опустила голову. Ленц закурил. Он подносил сигарету ко рту, не сгибая мизинец и безымянный палец, закрывая ладонью всю нижнюю часть лица. Дым заставлял правый глаз щуриться. Ирина смутилась. Она всегда смущалась при виде мужчины, даже в школе всегда робела при разговоре с мальчиками, опускала глаза, не находила, что нужно сказать, боялась выдать своё стеснение. Ленц подошёл к окну, вальяжно докурил сигарету. Он всё делал, как-то не торопясь, напыщенно и гордо, страсть к красоте заставляла его вести себя так, будто в этот момент на него смотрели тысячи пар глаз. Он докурил, снял френч и аккуратно повесил его на спинку стула, потом подошёл к Ирине и стал медленно расстегивать пуговицы на спине её платья. Девушка испуганно прижала руки к груди, пытаясь препятствовать намерениям мужчины. В этот момент она пожалела о том, что когда-то кому-то нравилась: университетскому вахтеру дяде Мите, сокурснику Ване, Андрею из соседнего подъезда…

– Я не буду просить, я сам возьму то, что мне нужно, – медленно по-немецки проговорил Ленц. Ирина всё поняла и беспрекословно опустила руки. Он толкнул её на кровать. В этот момент в памяти девушки всплыло стихотворение Иоганна Гёте, которое они проходили на втором курсе университета. Сама не понимая, зачем, она, как мольбу о пощаде, начала читать его в оригинале вслух, громко и с выражением.

 
– Sah ein Knab' ein Roslein stehn,
Roslein auf der Heiden,
war so jung und morgenschon,
lief er schnell, es nah zu sehn,
sah's mit vielen Freuden.
Roslein, Roslein, Roslein rot,
Roslein auf der Heiden.
 

От неожиданности Ленц сначала остановился, а потом громко рассмеялся, но Ирина продолжала:

 
– Knabe sprach: Ich breche dich,
Roslein auf der Heiden!
Roslein sprach: Ich steche dich,
da? du ewig denkst an mich,
und ich will's nicht leiden.
Roslein, Roslein, Roslein rot,
Roslein auf der Heiden.
 
 
Und der wilde Knabe brach
's Roslein auf der Heiden;
Roslein wehrte sich und stach,
half ihm doch kein Weh und Ach,
mu?t' es eben leiden.
Roslein, Roslein, Roslein rot,
Roslein auf der Heiden^[1].
 

Пока она дочитывала стихотворение, лицо палача как будто преобразилось. Она впервые заметила в нём человеческие черты: большие серые глаза, отчего-то грустные, хотя Ленц в этот момент улыбался, красивый правильный нос, белую неестественно чистую кожу, тонкие губы; казавшееся молодым лицо обрамляли прямые пепельно-русые волосы и такая же пепельно-русая щетина.

«Наверное, в детстве он походил на готического ангела», – почему-то подумалось Ирине.

Комендант продолжал улыбаться. Теперь он пристально вглядывался в свою жертву: выбившиеся светлые пряди падали на красивое бледное худощавое лицо с неестественно обострившимися круглыми глазами сине-голубого цвета. Наверное, неосознанно, но все его жертвы фатально походили друг на друга; не отдавая себе отчёта в этом, Ленц неизменно выбирал женщин одного, ещё в молодости навеянного типажа и без труда находил его в представительницах разных национальностей. Во всех своих жертвах он искал молодую трепетную невинность, слабость, его привлекал девичий стыд неопытности; когда же ему хотелось извращенной любви зрелой любовницы, он ехал Берлин и встречался там с актрисами, благо, те всегда благоволили молодым эсэсовцам. Но в лице этой пленницы было что-то новое: несмотря на испуг, отразившийся в расширенных круглых зрачках (привычное для коменданта зрелище), в нём был неподдельный интерес, странное для подобной ситуации желание осознать, понять, воспринять. Да ещё старая немецкая песенка, когда-то литературно обработанная старым добрым Гёте, на чистейшем немецком в этот неподходящий момент. Это ли не верх оригинальности, или глупости, или сумасшествия?

«Может, она уже рехнулась? Этого только мне не хватало», – предположил Ленц, исказив красивое лицо гримасой брезгливости. Он ухватил голову своей жертвы за подбородок, повертел, чтобы лучше рассмотреть профиль.

– Как похожа на арийцев! – со зловещей ухмылкой произнёс комендант. – И знает великую немецкую литературу! Похвально! Но всё равно ты русская! – закричал Ленц и изо всех сил ударил девушку по лицу, потом ещё и ещё. Из носа струей полилась кровь, но Ирина как будто не чувствовала боли. Перед тем, как сознание покинуло её, в голове мелькнула мысль, что вот этот первый в её жизни момент близости с мужчиной станет последним мгновением её существования, что он будет не ради зарождения новой жизни, как это заведено природой, а ради удовлетворения грязной похоти человека, взявшего на себя роль Бога…