Тирания жизни в качестве необсуждаемой ценности под приторной маской любви, лицемерие, возведённое в степень, – вот что в итоге получило человечество, сделавшее ставку на количество и процесс, а не на качество и результат. Благоговение перед жизнью – это и есть торжество той самой «лжи во спасение», триумф молей, микробный экстаз победивших паразитов. Но победа эта мнимая, а битва продолжается до сих пор – битва массового бессознательного с субъектным коллективно-разумным. Сражение низше-гуманистических отговорок с принципами высшего гуманизма.

Есть ли жизнь при жизни –

вот в чём вопрос

Все эти удивительные истории о жизни после смерти, равно как и попытки заглянуть за её порог, обычно будоражат умы малообразованных средних людей, сознательно игнорирующих тотальную бессмысленность собственного существования.

Бесспорно, они также представляют особый интерес для иных набожных личностей, чересчур буквально воспринимающих всевозможные «святые писания», в которых богато излагается данный вопрос.

Вязкая серость будней, имеющая своим концом унылую пьянку на кладбище с последующим яростным дележом скромного имущества покойного, невольно ставит вопрос совершенно иным образом: а есть ли жизнь при жизни? Да и что есть такого особенно в «жизни» обычного человека, чтобы ей иметь смысл длиться дальше, пусть и в несколько иной форме?

Сейчас бытует модное мнение, что, мол, человек как довольно сложная энергоинформационная структура не может пропадать «просто так», что закон сохранения энергии (информации), которая на квантовом уровне есть одно и то же, работает и в отношении людей.

И если допустить, что данный закон работает, то можно предположить, что человек после своей физической смерти, неизбежно теряя определённую информацию как минимум структурного характера, прежде всего вследствие распада его носителя (тела), обретает некое сохранение или «спасение» (как это трактуют некоторые религиозные конфессии) в виде энергии (информации), уходящей в общий круговорот проявленной реальности.

Принцип относительности (релятивизма), полагающий каждого отдельного индивидуума своеобразным отражением, слепком всего мира в целом, неизбежно приводит к тому, что как таковой смерти вообще не существует, несмотря на то что физические носители отдельных людей погибают, но мир при этом остаётся как бы неизменным.

И подобно тому, как земля подпитывается телами умерших людей, некая сфера, ответственная за поддержание базовых структур мироустройства, по идее, должна подпитываться тем, что именуется «душой». Но если в проявленном мире нет смерти, то, соответственно, нет и жизни.

А что же есть, спросите вы? Ответим – есть вечное увядание, скатывание, деградация и устаревание, для большинства жителей «этой планеты» проходящее в массово-бессознательном, полусомнанбулическом, зомбированном состоянии.

Поэтому в действительности, несколько отличающейся от политкорректной и удобно-общепринятой, мир как замкнутая структура неизбежно деградирует вместе с подавляемым большинством своих атомарных минивоплощений – людьми, к тому же являющимися неизбежными и практически обязательными его жертвами, вынужденными его подпитывать.

Собственно, мир – это и есть Демиург, пожирающий собственных детей во имя некоего «общего блага», оценить несуществующие «прелести» которого к тому же вряд ли будет возможно кому-либо – как при «жизни», так и после «смерти».

Постструкт

Постструктурализм – это не только политические дискурсы от системных провокаторов, секреты успешного бизнеса от мошенников, психоанализ от психов и религиозные откровения от наркоманов. Это ещё и возможность многократно повторять всё вышеупомянутое без малейшего опасения быть раскрытым, схваченным за руку, попавшимся на болезненной, повторяющейся внутренней противоречивости. Потому что само по себе восприятие реальности средневзвешенным участником глобальной (теперь уже) игры более не зависит от внутреннего набора традиционалистских лекал или же запредельной устремлённости, целеполагания – теперь всё определяется загрузкой внешнего контента, (ре) генерировать который бросились все кому не лень.

Надо ли рассказывать отдельно о том, что проверять, кто, что и когда говорил, также не имеет более особого смысла – хотя бы потому, что буфер обмена, «оперативная память» обычного юзера сократилась с объёма небольшой домашней библиотеки до краткого списка ссылок в браузере, но картинки ещё «заходят» довольно быстро, а лонгриды скорее идут для общей информационной разгрузки, нежели для смысловой переработки. Поэтому имеет смысл давать намёки, подводить к осознанию, прокалывать «пузыри» уютных пользовательских мирков. Пусть это и болезненно, но безусловно перспективно.

В отличие от постмодерна, являющегося своего рода компенсационной отдачей от предыдущего модернистского рывка, информационное разжижение постструкта становится новой «традицией» для «тел без органов», оболочек, наполненных розовой пеной эмоционально нейтральных оттенков. Любые другие категории качества сводятся к примитивному, слабому «да», произносить которое уже совсем не обязательно. Да и ставить лайк теперь всё чаще полагается излишеством. И даже коты порой выглядят куда умнее своих хозяев уже тем, что постоянно молчат, хотя я всегда подозревала в них огромный скрытый интеллектуальный потенциал.

От «не забудьте выключить телевизор» до «всегда онлайн» прошло каких-нибудь 30 лет, при этом общая способность к поглощению, анализу и усвоению информации сократилась быстрее, чем успела подойти её новая, качественно переработанная волна. В итоге пошёл обратный – дезинформационный – процесс. Как это и ни прозвучит парадоксально, но сейчас определиться с истиной становится тем сложнее, чем больший выбор источников информации предлагается.

Разумеется, я ни в коем случае не являюсь сторонником различных запретов, нет, потому как вопрос выбора приоритетных информационных путей и способов анализа поступающей информации лежит исключительно в области субъектности. И соответственно, субъектная инициатива может и должна стать определяющей для всего остального общего, обозримого информационного поля.

Фундаментальное преодоление страдания

«Отсутствие страданий – благо, даже если это благо не испытывается кем бы то ни было». Это цитата Дэвида Бенатара, одного из сторонников антинатализма. И он совершенно прав. Из этой идеи следует то, что Небытие (Ничто) – субъектно. Соответственно, есть не только Субъекты Бытия, но и Субъекты Небытия, то есть буквально – нерождённые и есть Субъекты Небытия.

Я давно постулирую мысль: если имеется хотя бы малейшая вероятность страдания каждого родившегося разумного человеческого существа, то сия вероятность потенциально превосходит все возможные блага. Как то, например, момент и ужас рождения (родовая травма), болезни, смерть, бедность (напомню, что большинство населения Земли живёт в относительной бедности) превосходят в своей концентрации негатива весь спектр возможного позитива – от простейших гедонистических удовольствий до идеалистических теорий, и вовсе превращающихся в пустые абстракции.

Так, например, неизлечимо больной человек в подавляющем большинстве стран не может уйти из жизни добровольно (посредством эвтаназии). Он вынужден испытывать страдания во имя абстрактной ценности – жизни. Воистину можно сказать, что такой человек приносится обществом в жертву.

Мы видим, что в настоящем у жизни есть приоритетное право не только над «нежизнью» (небытием), но и над индивидуумом, субъектом, гражданином, тогда как в приоритете должна стоять личность, её интересы и её блага, выражаемые в конкретном материальном эквиваленте. Отсюда кстати следует и идея БОД (безусловного основного дохода) как концепция избавления от любой из форм принудительного труда – как физической, так и экономической.

Пересмотр фундаментальных философских истин (системных и государственных в плохом смысле, а значит, антииндивидуалистских и античеловечных) повлечёт за собой качественное преобразование всего социума в глобальном масштабе, избавляя его от ненужных, а главное – бессмысленных страданий.

Я хочу быть манекеном

 
Я хочу быть манекеном —
Бледным, длинным, без груди.
Бытие, что было бренным,
Оставляя позади.
 
 
Целлулоидным, кислотным
И тотальным манекеном,
Что был создан не животным —
Химикатами Маккенны,
 
 
Не божественным, не жено-
Ственным, и не нежным в неглиже.
Я хочу быть манекеном,
Да и, впрочем, я уже.
 
 
Мир пластмассовый, как плен твой
Мне приятен, мёртвый век!
Каждый станет манекеном,
Кто давно не человек!
 

Вчера на одном мероприятии речь зашла о таком философском атавизме, как сверхчеловек, и я поймала себя на мысли, что вижу больше сверхчеловеческого в журнальных гламурных дивах, в лолиточных принцессах и подиумных мраморных, почти бесполых юношах, чем в метафизических проекциях ницшеанцев. Я не вижу в себе ровным счётом ничего, что стоило бы преодолеть, ибо идеологически и мировоззренчески я идеальна, но многое бы хотела переделать просто на техническом уровне. Как переделывают кукол или вещи.

Удивительно, что современная философия или даже религия не дозрели до таких универсальных концептов, как, например, идея Сверхвещи. Ведь Сверхвещь и универсальней, и интересней сверхчеловека (лучшего среди равноубогих) в принципе. Или же, как говорила одна красивая писательница: «Зачем мы что-то пишем, зачем все эти герои романов, когда мимо проезжают эти совершенно сногсшибательные „Лексусы“ и люди, сидящие там, ничего о них не знают?»

Смерть традиционализма

Традиционалистская концепция мира, господствовавшая до относительно недавнего времени, основанная на вынужденной некритичности, которая, в свою очередь, проистекает из религиозного сознания при полном отсутствии актуальной информации, потерпела полное фиаско. В настоящем целиком и полностью господствует реальность, в которой любые события и явления, отражаясь в информационных потоках, присутствуют буквально «здесь и сейчас». Отсюда задача управляющего этой реальностью – научиться выделять основные, главные, актуальные её факторы. При этом сознание «оператора» должно базироваться на идентичности, лежащей за её пределами. В противном случае он рискует стать «заложником жанра», ведомым объективной средой, ранее персонифицируемой в виде «бога».

Очень часто люди, испытывающие ностальгию по прошлому, сокрушаются по поводу отсутствия «великого» в настоящем. Однако великое всегда (!) персонифицировано, то есть субъектно. Великая эпоха, например, – это исторический миф. Тогда как великий человек – это реальный субъект, который объективировал доступный его разуму и ресурсам участок реальности. В ностальгии, в ретроспективном мышлении априори есть нечто пораженческое. Традиционалисты, воображая себя в неких «идеальных» временах, полагают, что лишь ничтожность времён нынешних не даёт им развернуться в полный рост, хотя дело далеко не во времени, а в них самих. Их сильно фрустрирует отсутствие сопричастности, тогда как сопричастность – феномен социалистического общества (массового действия). Признак субъектной недостаточности.

Бесполая политика

Метафизика – беспола. Идея – беспола. Политика – во многом проекция метафизики, её проявленность – также беспола. Гендерные инсинуации вокруг носителя политической идеи выглядят жалко и отвратительно. Проплаченный троллинг содержит в себе предсказуемое: пресловутые мифические «деньги госдепа» и гендерную составляющую, например идиотический посыл «ищет кого-то» и прочие уже совсем желтопресные домыслы с эротической (мягко скажем) составляющей.

К слову, сексуальность или эротичность политического – пропагандистский атавизм начала века, широко применявшийся тоталитарными режимами, от сталинского до гитлеровского. Ныне эротизм в политике – скорее моветон и излишество. Более актуален он в рекламе, но и там медленно, но верно уходит на периферию, вытесненный рациональностью, бодипозитивом, политкорректностью и прочими актуальными тенденциями, что не хорошо, не плохо, но есть свершившийся факт.

Манипулируемый «герой»

Нет более обесцененного не за столетия, но за десятилетия понятия, чем герой. Притом – верно обесцененного, что редко случается с позитивно-«сакральными» образами («верно» следует понимать как «правильно», «рационально», «в духе времени»). Герой – всегда не субъект, но манипулируемый объект. Герой – относительно кого-то. Но не для самого себя.

В последнее же время мы видим исключительно социального манипулируемого героя (пассионария).

Печальный, но при этом убедительно-комиксовый пример – некто, отправившийся на войну, к примеру, в Новороссию.

Спрос диктует предложение. Спрос диктует жертву. Спрос очевиден. Это агитпроп с метафизической начинкой. Спрос сверху.

Это последняя стадия героя – герой-дурак, где и становится, собственно, очевидна вся его простенькая, манипулятивная сущность.

Ныне с героя спрашивает ряженное в одежды идеологических напёрсточников государство. А когда-то с него, возможно, спрашивал сам несуществующий «бог».

В борьбе с Несуществующим некий античный герой – герой прошлых времён вообще – обретал почти метафизический статус, накачивал, так сказать, метафизические мускулы.

Герой, манипулируемый нынешним государством, мускулы не накачивает, а всё чаще хохочет утробным отрубленным мамлеевско-мересьевским смехом.

В глухую русскую пустоту.

Интеллектуальное лукавство

Набоков неоднократно употребляет термин «буржуазный» и, как бы чувствуя некоторую недостоверность, неискренность этой «духовной» обличительности, словно бы оправдывается, поясняя: «не в марксистском, но во флоберовском понимании». Он рассуждает о рекламе и покупке вещи, которая будто бы делает счастливой, что есть – по его мнению (и общее место) – не так.

Однако это расхожее мнение и само – изрядная пошлость, учитывая, как любит пренебрегать вещью всякий интеллектуал и тем более интеллигент. Здесь я не соглашусь с гением Набоковым, не говоря об иных адептах «духовности» и антиматериальности, имя которым легион, ибо вижу Вещь как нечто превосходящее даже пресловутого сверхчеловека. Действительно, цивилизационно уместней и онтологически честней было бы создать культ Сверхвещи, а не Сверхчеловека (лучшего среди равноубогих).

Что же касается недостижимого потреблением и буржуазностью счастья, то определённая ирония заключается в том, что ни продавец, ни покупатель не обманываются и не обманывают, то есть не продают счастье и не покупают счастье. Когда я покупаю вещь, я покупаю вещь, не более, – функцию, качество, всё. То есть я и не помышляю о счастье. Здесь скорей лукавит интеллектуал, а интеллигент – тот и вовсе врёт. Ибо в счастье ныне не только не веруют, но и воистину не нуждаются в нём (как не нуждаются в абстракции). Если кто и мечтает о счастье – это совсем ребёнок, девочка или дурак, но мы-то с вами – не дураки, да?

Буржуазность кота

Набоков употребляет термин «буржуазная» по отношению к советской (!) литературе, притом с негативным окрасом, тогда как сам он, как и его тексты, восхитительно буржуазен.

Конечно, ныне нельзя всерьёз употреблять подобные термины. Хотя некоторые классово помешанные употребляют. Я же, говоря «буржуазный», выражаюсь исключительно образно, метафорически, имея в виду нечто лучшее, качественно иное по отношению к наличествующему (уныло-здешнему), быстрое, функциональное, удобное, аристократическое, качественное.

Буржуазным может быть назван изысканный и качественный литературный текст – от Набокова до Шмитта, некая стильная утончённая особа, вещь, предмет.

Пейзажи же (природа вообще) буржуазны быть не могут, в них словно бы поселился, утробно наличествует апокалиптическо-демиургический дискомфорт, некая вселенская тревога, угроза. И напротив, я могу назвать буржуазным своего кота. Буржуазное – это аристократическое, комфортное, цивилизационное – против природного, изначального. Этакий меховой прогресс. Экзистенциальный бархат.

Снобоубежище

Человека социального, иерархическую во всём сущность, не интересуют бомбоубежища с точки зрения спасения – физического, не говоря о религиозном. И не столько потому, что такой человек в некотором роде не верует в смерть для себя (смерть как сакральное действо и как реальный акт), но при этом верует в смерть других («смерть всегда чужая»©). Но более потому, что интересна ему в процессе теоретической бомбежки именно личная иерархическая статусность, то есть принадлежит ли он к той социальной группе, к тому кругу «избранных», для коих строятся лучшие и комфортабельные бомбоубежища, тех «высших», коим надлежит выжить, когда иные сгинут привычно в болотистом русском мороке?

Такой человек в окончании спектакля должен воскликнуть нечто вроде: «Нет, не побегу я спасаться как иные („низшие“) смертные! Карету мне, карету! Охраны! Номера люкс!» А после – погибнуть. Но и погибнуть он не может. Ибо постмодерн.

Конец эпохи насилия

Вспомним, как любила приговаривать Ульрика Майнхоф: «Бомбы против аппарата подавления мы бросаем в сознание масс». Но массы закончились как понятие уже во второй половине прошлого века. Далее инициативу взял на себя мистер Качинский, переведя насилие из группового в точечное. Но и подобным образом расшевелить общество не вышло. Хотя, безусловно, ему удалось оставить свой именной след в истории. Возникает вопрос: а что же будет являться точкой, а вернее, полем приложения намерений, исходящих от обладателя так или иначе большого идейного потенциала?

Общество, индивид или, быть может, окружающее пространство – природное, технологическое, социальное и т. д.? Я полагаю, что ни то, ни другое, ни третье. Сама по себе апелляция с помощью насилия к подавляющему числу зомбированных на фоне и так перманентно происходящего общественного насилия не имеет никакого смысла, как не имеет смысла обременять отдельного человека или даже группу людей, которая в лучшем случае всё забудет на следующий же день – в силу неизбежности окружающей рутины.

Однако имеет смысл оперировать в области, недоступной для общества, – в том пространстве, откуда смыслы дозируются и распыляются, необратимо «отравляя» отдельные умы, но при этом сберегая, подобно лекарству в малых дозах, весь общественный организм целиком. Это и есть пространство Ничто – локация субъектного Хаоса, средоточие, концентрат первичной информации, доступной к восприятию лишь субъектным путём. Это точка сборки всенаправленно функционирующей «реальной реальности», в отличие от той ложной либо неполной (по Гёделю), данной нам в ощущениях либо интерпретациях; в которой, к тому же, нет места ни времени, ни пространству в привычном понимании этих терминов.

«Смерть бога» как цивилизационный

прорыв

Именно поэтому и произошла «смерть бога», ибо он не находил более необходимости в себе самом, оставив после себя чудовищную самовоспроизводящуюся конструкцию – проявленный мир.

Повторюсь, я употребляю термин «бог» исключительно как культурную метафору, но даже в этом контексте сие понятие не имеет ни одной позитивной коннотации.