4
Шрам

Тебе дана возможность выбора, единственное условие – любовь.

Эльчин Сафарли, «Когда я вернусь, будь дома»^[7]

Просыпаясь в очередной мрачный понедельник, мы обычно не замечаем, что сами похожи на дни недели. Кто-то из нас – игривая, задорная, не размышляющая о ближайшем будущем пятница, а кто-то – умиротворенное, безмятежное и немного тоскующее воскресенье. Или же встречаются такие счастливые среды – «человеки» стабильные и с чувством собственной важности. Ну а есть как я: те самые ни в чем не виновные завтрашние понедельники, которых все ненавидят, мечтая побыстрее попрощаться, забыв до следующей встречи. Наверное, поэтому мою довольную мефистофелевскую улыбку можно заметить лишь в начале недели, в самый долгожданный день из семи.

Вернувшись в Стамбул после новых картинок, отснятых памятью в Каппадокии, я сразу же с утра поехал в медицинский центр Хафиза. Зайдя уже по привычке без стука в его минималистичный кабинет, я стал ненужным и, как полагается, лишним свидетелем семейной ссоры. Хафиз держал за горло свою сестру Эсен, хриплым голосом повторяя лишь то, что никогда её не отпустит. Его глаза будто безжалостно и бесцеремонно впивались в душу Эсен. Между порывами буйства Хафиз замирал, словно не желая видеть, слышать, ощущать кого-то другого, кроме собственной сестры. Эсен, как истинная жертва, укоризненно отвечала взаимностью его пронзительному взгляду, откровенно уставившись прямо в глаза. Даже в минуты насилия она так трепетно любила его, с достоинством и неуязвимостью принимая все волны исступленного и порой неукротимого гнева своего брата. Я смотрел и тайно завидовал тому преступному неравнодушию, которое соединяло этих двух совершенно разноречивых людей. Их отношения были насыщеннее и глубже всяких родственных связей, которыми, к слову, я не был связан со своей сестрой, образ которой все больше и больше плавился под июльским турецким солнцем. Спустя минуту увиденного мною домашнего террора я решил перевоплотиться из внимательного зрителя в полноценного участника действий, оттолкнув разъярённого Хафиза от своей наглой и вездесущей сестры. Мне было жаль её, потому что ни одна сестра, дочь, жена или незнакомка не заслуживают быть униженными и тем более физически тронутыми по принуждению.

Хафиз никогда не позволял себе домогаться до сестры, но раскалённая кровь вперемешку с неучтивостью Эсен заставляли его поднимать руку на самую любимую в жизни женщину. Когда я вмешивался в их конфликты, мгновенно перетекающие в насилие над Эсен, поведение Хафиза менялось: он затихал, недовольно возмущаясь моим вклиниванием в семейные распри. Его реакция была весьма понятна и обоснована, однако этого нельзя было сказать об Эсен, с ненавистью смотрящей на своего спасителя. Её карие глаза очернялись в два круглых оникса, которыми она, казалось, была готова испепелить того, кто вытащил её глотку из цепких рук брата. Тогда я и понял, что настоящую женщину можно и нужно бояться, потому что она гораздо опаснее внутриматерикового тайпана, ревущего песчаного смерча или непредсказуемее африканского буйвола.

– Брат, ты снова влез, не разобравшись. Эсен предложила мне взять на себя контрабанду сорока трех килограммов кокаина и отправить в её магазин детских игрушек в Дохе. Но это же не склад наркотиков, – возмущённо сказал Хафиз.

– Только в этом случае мы сможем построить ещё одну больницу и перевезти лучших европейских хирургов, специализирующихся на детской онкологии, – возразила брату Эсен.

– Я могу себе позволить подарить городу ещё один медицинский центр. Деньги на счету у меня есть, но тебе лишь бы поучаствовать в очередной авантюре, Эсен. И ты могла бы продать свои коллекционные платья, кофейню, мотоцикл и даже бестолкового кота, но тебе легче организовать кокаиновую сделку.

– Я не могу жить без адреналина, интриг и жареного миндаля. Это всё, что мне нужно для счастливого существования. Поэтому можешь продавать всё, что у меня есть, но этого не хватит даже для покупки земли, – с укором произнесла Эсен.

После обмена парочкой негодующих реплик Эсен с легкой истошностью покинула кабинет брата. И нужно отметить, что из озвученного ранее родственного диалога я вынес кое-что нужное для себя: то, что намертво дробило сложившийся в течение месяцев образ Эсен. Меня вовсе не удивили ни сорок три килограмма кокаина, ни рукоприкладство Хафиза, ни то, как безропотно терпит это насилие его сестра. Даже в самых отчаянных фантазиях я не мог представить эту нахальную клыкастую девушку ищущей плюшевых мишек для детей. Хафиз мне рассказывал и про её кофейню в районе Кадыкёй, и про меняющийся каждый год Harley-Davidson, и даже про нескончаемые походы к пластическому хирургу, но почему-то он никогда не говорил про то, что у Эсен был свой магазин детских игрушек в Дохе. В тот день мне пришлось осознать, что в своей порванной и заблудшей душе Эсен оставалась безоборонным ребёнком, рано потерявшим родителей и поэтому требующим внимания со стороны всех членов семьи.

После очередной «многокрикливой» сцены с сестрой Хафиз никак не мог вернуться в баланс. Он достал кубинские сигары с едва уловимым ароматом лугового сена, нервно повторяя сквозь зубы лишь имя сестры. Я принёс из своего захламлённого устаревшими пожитками кабинета глубоко сопереживающий моим неудачам французский коньяк. Признаться, я часто делился с ним проблемами, с которыми не мог смириться внутри себя, и иногда мне даже казалось, что коньяк понимает меня лучше семьи, друзей, незнакомцев и всего оставшегося мира.

Мы с Хафизом предались вкусовому искушению этого напитка с нотами жареного изюма и липы. Я слышал аромат абрикоса на краю бокала, при испитии переходящий в привкус лесной фиалки. Хафиз продолжал непрерывно курить, безмолвно уставившись в позолоченную рамку с фотографией Эсен на столе. Более двенадцати минут в воздухе парила долгожданная тишина. Но потом внезапно я ощутил непреодолимую потребность прервать гнетущее тягостное молчание.

– Может, Эсен права. Позволь напомнить, что нам нужны были деньги на строительство нового масштабного центра. Ты мечтал о лучшем оборудовании, о лучших врачах, о собственном университете при этом центре. Эта контрабанда поможет не только тебе быстрее реализовать задуманное, но и тысячам больных детей и их родителям. Порой наши принципы могут стать важнее всеобщего блага, так почему бы тогда не сбросить эти неподъёмные внутренние догматы со своих плеч? – с неуверенностью произнёс я.

На эти слова я так и не получил ответа Хафиза. Он резко поднялся со старого обшарпанного кресла светло-баклажанового оттенка, из которого в разные стороны торчали части пенополиуретана. Каждый раз пытаясь уговорить лекаря поменять столь позорное для его имиджа кресло, я сталкивался с негодованием, под которым он прятал очередную тайну.

– Павел, я еду на базу, ты со мной? – восторженно спросил Хафиз.

Вовсе не раздумывая, я отправился с товарищем в уже привычное для моей греховности место. Добравшись до ржавого здания, мы встретили Фатиха и тех трёх головорезов – братьев-тройняшек. К нашему приезду вся команда была в сборе, не хватало лишь Эсен. Она, как всегда, опоздала почти на час, эффектно появившись на своём оранжевом мотоцикле, который гармонично сочетался с её шёлковым костюмом цвета восьмилучевого коралла сизой антелии. Всю ночь двенадцать мужчин и одна девушка вшивали пакетики кокаина под густые парики фарфоровых кукол, и всякий раз, когда умелый азиат слишком крепко брался за туловище одной из них, Эсен свирепо подскакивала подобно только что родившей медведице, оберегающей своё потомство. Она вшивала наркотики с ласковой грустью, будто проклиная себя за то, что вредит этим безупречным созданиям с маленькими ресничками и голубыми глазами. Сумев поймать её тяжелый уставший взгляд, я впервые увидел то, как Эсен переживает за что-то, кроме Хафиза, который на протяжении всей ночи разговаривал по секретному телефону насчёт логистики контрабанды.

В шесть утра начало светать, и все уснули, за исключением лекаря и его инициативной сестры. Я, в свою очередь, инстинктивно зажмурился, нагло притворяясь, что погружаюсь уже в седьмое сновидение. Непреодолимое желание следить за Хафизом и Эсен пробудило во мне задатки скрытого наблюдателя, ведь я не понимал, как они так пристально и бессловно могут смотреть друг другу в глаза. Прошёл час, а они так ни разу и не отвели свои немигающие, будто присосавшиеся взгляды друг от друга. Мои напряжённые от долгого зажмуривания глазные мышцы склоняли меня прекратить бессмысленную детективную игру. Я начал засыпать, как вдруг Эсен встала с матраса, постеленного специально для неё на полу, и направилась в сторону Хафиза. С каждым шагом навстречу лекарю его сестра все более ритмично дышала, но внезапно прекратив, затаила дыхание и подошла к нему. Её пальцы бережно прикасались к его чувствительной коже, беспрекословно покрывающейся мурашками лишь от её взгляда. Эсен трогала его мускулистую шею, тактильно познавая каждый миллиметр тела своего брата. Хафиз закрыл руками своё костистое озадаченное лицо, откровенно наслаждаясь движениями Эсен. Неторопливо дойдя до контура губ, Эсен на секунду остановилась. Они вновь пристально и обнажённо соединили свои взгляды, рассматривая каждую жилку друг друга. Не стесняясь спящих рядом людей, Хафиз отчаянно встал со стула и поцеловал в губы Эсен. Удивился ли я увиденному тогда? Наверное, нет. Каждый раз наблюдая за ними, я чувствовал от них то, что никогда не мог чувствовать сам. В разных языках это слово называют по-разному: aşk, elsker, armastus, liebe, rakkaus, любовь. Это что-то, что никогда не проходит, что-то, что даёт тебе почву под ногами, что-то, что отравляет твоё существование, и что-то, что действует мощнее сорока трёх килограммов кокаина. Для кого-то это цель, для кого-то судьба, для кого-то жизнь, а для таких, как я, – нерешённая, с дополнительными всплывающими подсказками задачка, на которую я упорно продолжал искать ответ.

Хафиз и Эсен были для меня примером невозможной любви, яркими персонажами книг и сериалов, чувства которых мечтали бы испытать миллионы людей. После замеченного притяжения между ними я упорно делал вид, что ничего не знаю. Кокаиновая контрабанда аллюром добралась до Катара, и на счёт Хафиза упала астрономическая сумма для строительства нового медицинского центра. По этому благовидному поводу мы решили с Хафизом предложить Мелек и Эсен улететь вчетвером на несколько дней в Грецию. Девушки восторженно согласились, однако мы никак не могли прийти к общему знаменателю, монотонно споря о том, куда отправиться. Хафиз настаивал на необходимости посетить Афинскую Агору, я же хотел, наконец, увидеть вулканический кратер Кальдера на Санторини, Эсен жаждала беспробудных вечеринок на Миконосе, а Мелек по своей занудной привычке была в нейтралитете. Тогда я и заметил, что грусть в её малахитовых миндалевидных глазах стала насыщеннее и глубже. Она практически перестала смеяться и играть на арфе, но по-прежнему носила на шее кулон с волосом брата. Я понимал, что Греция, в которую она так часто в детстве ходила с родителями на яхте из Бодрума, никак не поможет ей вновь превратиться в Мелек, беззаботно улыбающуюся на прошлогодней фотографии с экрана смартфона. В моём утомлённом мозге томилась мысль, что именно с моим приходом в душе Мелек поселилось беспросветное уныние, поэтому я принял решение взять всю ответственность за покупку авиабилетов на себя. Я не сказал ни Хафизу и Эсен, ни тем более Мелек, куда я ткнул пальцем в раскрученный школьный глобус. По пути в аэропорт девушки беспечно гадали, куда отправится наш самолёт: в Сингапур или Милан, в Токио или Сидней, в Лиссабон или Белград. Хафиз держался хладнокровнее саламандры, однако всё же взял с собой на три дня два чемодана с лимитированной эксклюзивной одеждой.