Чувачок Арканя

Гага северная птица,

Гага ветра не боится.

Целый день сидит в гнезде,

Ковыряется в… пуху-уу!..

(Любимая частушка Аркани, мурмáнский фольклор)

Он появился у нас в комнате чуть не на ночь глядя – гладколицый, темно-серые волосы ёжиком, тонкие усики над пухловатыми губами. Невысокий, плотный, с покатыми плечами – левое заметно выше правого.

Чувачки, у вас тут вроде койка не занятая?..

Осмотрелся внимательно пустоватыми и чуть мутными голубыми глазами. Пощупал ладонью полосатый матрас, потрамбовал его хозяйским движением.

И перебрался в нашу комнату, притащив откуда-то чёрный футляр с трубой, увесистую сумку с халатом и учебниками, да заграничный ладный чемоданишко с цветными наклейками на неизвестном языке.

Так Арканя-чувак стал моим ближайшим соседом – кровати наши стояли под углом в девяносто градусов, и граница владений проходила по тумбочке, что торчала между изголовьями.

В тот же вечер, едва разложив свои вещички, новичок споро переоделся в чёрный костюм с атласными лацканами и, подхватив футляр с трубой, исчез за дверью.

Лабáем в Мухинке!.. только и успел кинуть, в ответ на мой вопрошающий взгляд.

Вернулся он в совсем непонятное время – то ли ещё поздно, а то ли уже рано. От шороха снимаемых одежд я проснулся и открыл ещё склеенные сном глаза.

Арканя спокойно и неспешно раздевался, стоя почти надо мной. Пиджак с атласными, жирно отсвечивающими лацканами аккуратно висел на спинке стула. Сверху на него легли чёрные брюки. Потом заграничная рубашка, белая в тонкую красную полоску.

Потом так же свободно и незастенчиво сосед стянул свои плавки, оставшись в одной майке.

И почти надо мной повисло НЕЧТО, размером с полтора кило варёной докторской колбасы.

От неожиданности у меня, как видно, вытаращились глаза и Арканя, поймав этот мой взгляд, усмехнулся самодовольно и даже с оттенком гордости.

Ты слышь, чувачок… с каким-то интимным оттенком в голосе сказал он, чуть шепелявя.... От пениса этого любая баруха потом неделю ходит враскоряку!..

Он любовно погладил свой орган, будто пересаженный на Арканино небольшое, хоть и плотное тело от какого-то былинного чудища.

И занырнул одним ловким движением под своё серое одеяло. И почти сразу же захрапел…

Ты слышь, чувак… говорит как-то мне Арканя под вечер. За неделю, что прошла с его поселения в нашей комнате, он вполне освоился тут, да и нам этот чёрный футляр с его трубой уже перестал казаться чем-то странным.

Слышь, чувак… говорит он, глядя вроде как мне прямо в глаза, а вроде почему-то мимо… Не хошь со мной в Промку прохиляться? Там сегодня лабают классные дуды! Давай, бирлянём нараз, и похиляли!..

А что тебя вчера не видать было весь день?.. спрашиваю я, морща лоб в попытке понять, что эта вся тарабарщина означает в переводе на русский.

Да мы жмурá тащили… отвечает, небрежно так, будто о чём-то повседневном, Арканя… Ну так чего, похиляли, а?..

Я молча пожимаю плечами.

Арканя замечает это моё некоторое замешательство. И в мутноватых его глазах я вижу снисходительную усмешку.

Ну на этих играли… на похоронах…

Он споро переодевается в потёртую заграничную куртку оранжево-синей расцветки. У Аркани вообще все вещи, разве что кроме белого медицинского халата, сплошь иностранные, с ярлыками на разных языках. И все подержаные, сплошь фарца. Даже демисезонные туфли на несусветно-толстом каучуке.

Вот сейчас Арканя как раз их и натягивает на ноги.

Штатские!.. многозначительно говорит новый сосед, перехватив мой взгляд.

Будто я сам не вижу, что не военные. Военные я хорошо знаю – сам носил, одалживая у отца. И хромовые сапоги, и ботинки со шнурками, и уже, в последние годы, закрытые «старпёрки» с резинчатыми вставками по бокам, для старшего офицерского состава.

Мы выходим из общаги к травайной остановке.

Я с трудом удерживаюсь от смеха, глядя, как чапает Арканя в коротких, дудочками, заграничных штанах и нелепых в своей массивности «штатских» туфлях на резиновом ходу.

Стиляга!

С воем притормаживая, подходит трамвай. Мы взлезаем на площадку. Там новшество: в самом центре площадки установлен некий постамент, а на нём какая-то хрень из прозрачного плексигласса с покатыми стенками и прорезью наверху. А сбоку – рулон трамвайных билетиков.

Самообслуживание. Вбрось три копейки и оторви себе билет.

Вишь, чувачок!.. говорит Арканя, улыбаясь слегка – отчего тонкие его усики растягиваются, как меха у гармошки… Сознательность у граждан!.. достигла апогея!.. Нам уже доверяют на целых три копейки!..

Он вытаскивает из кармана монету, звучно стукает её ребром по копилке из плексигласса рядом с прорезью. Вытягивает из рулона с полметра билетов. И преспокойно кладёт монету, вместе с билетной лентой, в карман своей сине-оранжевой куртки.

Я пугливо озираюсь – не увидел ли кто. Ещё прихватят за мелкое хулиганство…

Чувачок… говорит с усмешкой Арканя… Не хéзай. Я вон специально ноготь отращиваю, чтоб им стукать, вообще вместо монеты…

Он показывает мне, подёргивая снизу вверх, указательный палец, с уже довольно длинным и не очень чистым ногтем.

А билетики будем через локоть мотать!.. добавляет Арканя и облизывается, как майский кот.

На повороте в сторону Карповки мы спрыгиваем с трамвая и споро движемся к площади Льва Толстого. Там чуть направо по Кировскому, и вот уже серое мрачное здание Промки смотрит на нас негостеприимно через дорогу.

У входа я вижу афишу. Сегодня у нас во Дворце культуры и отдыха Промкооперации танцы! Играет эстрадный оркестр под управлением Иосифа Вайнштейна.

Суки!.. говорит с весёлым возбуждением Арканя, тыча пальцем в афишу… Связать бы их всех хуями, и в Неву!.. Эе-страд-ны-ий оркестр!.. А по-честному «джаз» написать – слабó!..

Мы входим в зал. На паркете близ сцены кучкуется негустая толпа. Много стиляг, одетых вроде Аркани, в коротенькие дудочками штаны… с бриолиновыми коками над зеленоватыми лбами. Какие-то странные бородачи с подозрительно еврейскими носами… Девицы, обвешаные сиськами и задами, в заграничных капронах без швов под юбчонками типа «условный противник».

На сцене сидят оркестранты, придерживая сияющие золотом трубы. Я вижу гнутые, как английская буква «S» саксафоны разных размеров. Корнеты. Тромбоны. На самом видном месте сидит какой-то взъерошенный парень за грудой барабанов и медных тарелок. А справа в глубине сцены скромно придерживает огромный контрабас совсем ещё мальчик с непомерных размеров кистями, будто пересаженными от какой-нибудь гориллы.

Народ в зале одобрительно зашумел и нестройно захлопал. На сцену перед оркестром вышел плотно сложенный, нестарый ещё человек с курчавой шатеновой шевелюрой над чуть пухлым округлым лицом.

Вайнштейн!.. с восторженным уважением выкрикивает негромко мне в ухо Арканя… Чувак!.. железный лабух!.. Он бы в Штатах вошёл в десятку, как Бени Гудман! Или Дюк Эллингтон!..

Имена эти не говорят мне ровно ничего. Впрочем, о Дюке Эллингтоне я вроде бы слышал: «Караван»?..

Караван!.. сказал флегматично Вайнштейн и повернулся к залу спиной.

Толпа нестройно захлопала. И со всех сторон я услышал радостный ропот и свист.

Чего свистят?.. недоумённо спрашиваю я Арканю. Сейчас начнут ещё орать «дирижёра на мыло»?..

И в голове у меня уже начинает слегка сгущаться опасение, что может дирижёра они освистывают за такую откровенно нерусскую фамилию?

Да это так в Штатах, у них там!.. успокаивает меня, сам того не соображая, Арканя… На концертах и джим-сешшенах, ты понял?..

И для убедительности суёт два пальца себе в рот и оглушительно свистит, перекрывая оживлённый рокот зала.

Ййй-еэсс!!!

Народ пугливо оглядывается на этот восторженный вопль Аркани. И вокруг нас образуется небольшая зона пустого пространства.

Неловко даже как-то…

Первые ноты оркестра доносятся еле слышно, как бы издалека… Зал затихает… Протяжно плывут над головами толпы звуки труб. Лопочут что-то неразборчиво саксафоны. Вздыхают дальней медью тромбоны. Шуршит что-то сухое из барабана. Глухо-утробно постанывают струны баса…

И встаёт у меня перед глазами миражное, струйное видение жарких барханных волн… скользят медленно и размеренно между ними верблюжьи горбы…

Музыка нарастает, будто нахватанная из воздуха скрюченными пальцами дирижёра.

Вот встаёт в первом ряду оркестра высокий лобастый парень, высоко запрокинув трубу, будто собирается пить из неё, как из бутылки. И начинает торопливо и резко играть что-то неподдающееся описанию, выбрасывая в конце каждой фразы высокие чистые звуки, которые уносятся куда-то в потолок, и там то ли гаснут, а то ли просачиваются невидимыми волнами куда-то дальше, в серые питерские облака.

Костя Носов!.. восторженно крутит головой Арканя… Чува-ак! Это что-то! Это… цимус!..

Мне странно слышать из уст русака-мурманчанина это еврейское местечковое выражение, смысла которого он даже явно и не знает.

Но всё же как-то тепло и приятно…

Трубач, отыграв своё и закончив неописуемо высокой пронзительной нотой, садится на место под восторженные вопли, аплодисменты и свист.

На смену ему встаёт задумчивый, в бакенбардах и с усиками, молодой еврей с небольшим серебряным саксафоном. И с места в карьер начинает поливать зал ласковым дробным лопотанием звуков, то повышая тона до почти истерических, то опуская до грудных, тёплых как красное дерево, низких и доверительных нот.

А это Генка Гольдштейн!.. шепчет мне прямо в ухо Арканя, чтобы не осквернить своей речью этот волшебный каскад воркующих звуков… то гундосящих тёплым эбеном, то будто просвечивающих баритонным ворчанием меди…

Чува-ак!.. Какой импровезухен!.. восторженно лопочет мне в ухо Арканя… А?!. Да он бы в Штатах мог с самим Чарли Паркером играть!..

Я понятия не имею, кто такой этот Чарли Паркер. Но согласно киваю головой. Меня действительно захватывает филигрань этой музыки, виртуозность летающих по клапанам пальцев, поразительная лёгкость и богатство фантазии. Я начинаю как-то нутром, без участия логики, воспринимать эту странную, будто не нотами писаную, а чистым вдохновением, музыку. Музыку, что не всунуть в заранее заготовленные, сто раз проверенные Главлитом… или у них там Главмуз тоже есть?.. рамки.

Да!.. опасная это штука – джаз. Ох, опасная…

Ты вот чего, чувачок… говорит мне Арканя как-то через неделю… Ты это… на басу не лабаешь?..

Каком ещё басу?.. говорю я в некотором удивлении.

Ну – на этом, как их тут зовут?.. на контра-ба-асе?..

Арканя выговаривает это длинное слово с нешуточным омерзением.

Это такая дурында, вроде скрипки для великана?.. осеняет меня, наконец.

Во!.. радостно кивает Арканя… Точно!.. Нам, слышь, лабать сёдня в Мухинке, а Витька палец порезал. Ты б его заменил, а?..

Смеётся он, что ли?

Я в жизни не то что играть, а рядом с этой бандурой не стоял. И вообще, могу протрындеть пару песен на мандолине, и ещё в три аккорда вдуть аккомпанемент на семиструнке. На гитаре… Вот и весь хуй до копейки – как мой друг Толик с Чайковской выражается в таких откровенных случаях. А уж кому, как не ему, в этом деле лучше разбираться. Я имею в виду не музыкальные инструменты, а ту самую штуку, которой ему природой отмерено в полтора раза больше чем нам, простым смертным.

Арканя видит моё остолбенение и улыбается своей сладенькой, саркастичной улыбкой сквозь хулиганские редкие усики.

Чува-ак!.. говорит он успокоительно… Ты не бзди… Будешь стоять себе мебелью сзади, вроде шкафа. И левой рукой водить по грифу. А правой делай вид, что пощипываешь. Хули там?.. ты вообще струны эти и не трогай, мы без тебя управимся. Понял?..

Я нерешительно пожимаю плечами. Как-то неловко всё это, чистая авантюра. Кукольный театр…

Да зачем я вам нужен там, для мебели?.. говорю я в мучительной неловкости. Вот всегда у меня так – не умею отказывать людям. Даже когда ясно вижу, что хотят меня «взять на понял», как говаривал другой мой дружок, Юра Кикинзон. У которого спереди, в отличие от Толика с Чайковской, ничего примечательного вроде бы не водилось. Зато сзади было столько!.. любой бабе на зависть…

Арканя видит эти мои мучения, и успокоительно лыбится ещё шире. Наклоняется доверительно ко мне.

Да вишь, чувачок… Нам там башли на четверых выписали, соображаешь? Если трое придём – начнут яйца морочить: чего, мол, да как… А так все четверо музыкантов налицо. Гоните, как обещано. Понял?..

Он ещё ближе наклоняет лицо ко мне, и я ощущаю какой-то странный, мясной какой-то, запах его дыхания.

Мы тебе пятёрку отвалим… увещевает меня Арканя… Чтоб не зря хоть вечер отстоял… И потом, в зале там, в Мухинке, барух толпа вокруг нас будет, любую на выбор. Они на джазменов как мухи на говно лезут. Бери любую!.. Поехали с нами, а?..

Уговорил!..

Арканя видит по моему лицу, что я сдался. И поощрительно хлопает меня по плечу…

Внизу, на булыжнике у общаги, уже стоит такси. «Волга» с зелёным глазком. Арканя, в своём костюмчике с атласными лацканами, кладёт на заднее сиденье футляр с трубой и садится по-хозяйски рядом с водителем. Я, в темносинем пиджачке и чёрных брюках, присаживаюсь на край сиденья сзади, рядом с его трубой. Чувствую я себя неловко. Пиджак тесноват, я его ни разу не надевал после выпускного вечера в школе – а это уже с четыре года. И на такси я, считай, тут ни разу не ездил, в Ленинграде – и случая не было, вроде бы, а уж денег-то и говорить нечего…

А контра… то-есть, бас где?.. спрашиваю я слегка встревоженно у Аркани. Хотя и коню понятно, что бандура таких размеров в такси влезть никак не могла бы.

Он улыбается в пол-лица, обращённых ко мне, своей кошачьей вкрадчивой улыбкой, растягивая губы под хулиганскими жиденькими усами.

Да у них там свой есть… говорит, наконец, Арканя… А нам и лучше. С фабрики «Красная балалайка», наверное… дрова. Но такому исполнителю, как сегодня, страдивари вроде и никчему…

Он хихикает коротко и умолкает.

В большом зале паркетные полы. Могучие люстры свисают с потолка, будто хрустальные ёлки. Явно старинной работы, теперь таких и не делают. В стене, обращённой к улице, прорезаны огромные, почти от самого пола, арочные окна.

Мы деловито, малозаметно проходим сбоку к сцене.

Народу в зале уже полно. Никто на нас не обращает внимания. На сцене, за плотным занавесом, намного тише. Оживлённое жужжание сотен голосов доносится сюда приглушённо. Пахнет пылью.

Сцена маленькая и невысокая. Я вижу у задней кулисы старый большой рояль, массивный и тускло отливающий чёрным глубоким цветом.

В углу громоздится на подставке пузатый желтовато-коричневый контрабас. Я с опаской подхожу к нему, поглаживаю выпуклую мощную деку, трогаю пальцами толстые, туго натянутые струны, берусь рукой за чёрный, шелковистый на ощупь гриф.

И впервые в жизни ощущаю досаду, что вот не сумели папа с мамой в детстве усадить меня за наше старенькое пианино, а сам я ленился, не хотел. Делал луки и стрелы, бегал на секцию фехтования в Дом офицеров, придурок… д’Артаньян недоделанный…

На сцену поднимаются два незнакомых мне парня. С недоумением смотрят на меня.

Да Витька руку порезал, чуваки… объясняет слегка виновато Арканя… А это сосед мой по комнате, свой чувачок, хотя и не лабух. Ну, постоит нам для мебели, за пятёрку…

Парни заметно расслабляются.

Пожимают плечами.

Потом пожимают мне руку и улыбаются чуть насмешливо. Или мне померещилось?.

Да я покажу ему, как держаться за бас!.. успокаивает их Арканя… И чтоб струны так только трогал, для блезиру…