Стол был накрыт, и Оливер молча сел около Анны. Балю искоса взглянул на него, вздернул бровями и прошептал несколько слов сидящему рядом с ним Тристану. Профос иронически скривил рот. Кардинал перегнулся через стол и сказал улыбаясь:

– Судя по вашему виду, мейстер, у вас плохой аппетит. Видно, буря разразилась у вас в желудке.

Все засмеялись. Оливер мельком на него взглянул.

– Боже избави меня от подобной бури в вашем высоком присутствии, ваше преосвященство, – сказал он.

Присутствующие засмеялись еще громче. Высокие двойные двери на узкой стороне зала распахнулись с шумом, и раздался голос:

– Король!

Все поднялись. Людовик остановился у дверей, закрывшихся за ним. Окинув быстрым взглядом своих гостей и накрытый стол, он сказал приветливо:

– Добрый вечер, куманьки, я рад вас видеть в хорошем настроении.

Он приблизился к ним своими мелкими быстрыми шагами. Оливер поспешил ему навстречу, ведя за руку Анну.

– Государь, – проговорил он спокойным и громким голосом, – прошу вашей высокой милости и благосклонности для моей жены.

Анна преклонила колено; король небрежно протянул ей руку для поцелуя и сказал:

– Разделите с нами наше веселье, сударыня.

Он взглянул поверх нее на мейстера с несколько кривой улыбкой:

– Благодарим тебя, Оливер.

Потом подошел к столу, кивнул остальным мужчинам и сел. Все последовали его примеру. Пиршество началось. Оливер прислуживал королю. Несколько минут царило молчание, как будто бы собравшиеся старались проникнуть в затаенные мысли друг друга. Гроза разыгрывалась все сильнее.

– Хо-хо! – воскликнул вдруг король и сделал большой глоток вина. – Мое присутствие никогда еще не было помехой веселью. Твой бас, друг Жан, кардинальский баритон и тенор Тристана весьма единодушно звенели в моих ушах, когда я стоял перед дверью. Почему же теперь ваш хор умолк?

– Государь, – отвечал профос своим тихим, старческим голосом, – без мейстера мы не находим надлежащего тона.

– Разве ты сегодня не в голосе, друг Оливер? – спросил Людовик, прищуриваясь.

Неккер, наливая королю крепкого янтарного вина в золотой бокал и накладывая на тарелку сильно приправленное каперсами и шампиньонами тушеное рагу из жаворонка, отвечал вежливо, склонив голову:

– Его высокопреосвященство уже определил, что мой голос под влиянием грозы покинул свое обычное местопребывание и переселился в кишки.

Король громко засмеялся:

– Вы судите по опыту вашего толстого брюха, монсеньор?

Кардинал хлебнул отличного бургундского вина, посмаковал его на языке, с очами, устремленными ввысь, и проглотил с задумчивым видом.

– Нет, ваше величество, – промолвил он с улыбкой, показывая свои желтые крепкие зубы, – я судил на основании более сложных данных. Основным же пунктом моих соображений было вечно тощее чрево вашего величества.

– Пресвятая Богородица! – воскликнул Людовик. – Из меня вышел бы хороший Папа, коли бы я мог понять вашу логику, Балю.

– Его высокопреосвященство, – забасил Жан де Бон, лицо которого уже покраснело, как кирпич, – его высокопреосвященство исходит из того положения, что, по пословице, только худые петухи… хе-хе… годятся в дело… хотя своим чисто личным примером он не без успеха опроверг это утверждение.

Король пил не переставая, глаза его сверкали странным блеском. Он схватил бокал и вскричал резким голосом:

– Вы в ударе, господа советники, дальше, дальше! Но каким же путем можно прийти, по вашей теории, от моего петушиного чрева к дурному настроению мейстера Неккера?

Кардинал поймал губами последние капли из своего кубка и, берясь за кружку, мягко произнес:

– Путем не всегда христианской любви к ближнему, государь.

Людовик ухмыльнулся:

– А как от любви к ближнему перейти к мрачному Оливеру?

Мужчины не рискнули ответить. Анна беспокойно взглянула на мейстера, который молчаливо и с неподвижным лицом наблюдал за королем. Среди внезапно наступившей тишины раздался тяжелый удар грома. Король вздрогнул и осенил себя крестным знамением.

– Куманьки, – заговорил он изменившимся голосом, – вы знаете, что иногда я бываю религиозен не только из-за политических соображений, но и вследствие внутренней потребности. Сейчас я в настроении быть суеверным. Этим я хочу сказать, что вы не должны мне больше отвечать.

Балю и Жан де Бон молча уткнулись в кубки. Господин Тристан, тихо пивший и тихо евший, обвел присутствующих ироническим взглядом и негромким, спокойным голосом заявил:

– Так как непогода лишила дара речи, по-видимому, не одного только мейстера Неккера и так как несколько туманные теории его высокопреосвященства вызвали не только неудовольствие неба, но и дурное расположение нашего милостивого государя, то я предлагаю простейшее разрешение всех затруднений: поручить прекрасной госпоже Неккер первую скрипку, с тем чтобы она задала тон нашему хору. Это смягчит и небеса, ваше величество.

Король, до сих пор едва обращавший внимание на Анну, теперь взглянул на нее испытующе-пронизывающим взглядом.

– Мой профос прав, – сказал он медленно. – А вы, сударыня, согласны?

Анна изменилась в лице и смущенно пожала плечами. Оливер воскликнул насмешливо:

– Палач всегда прав, Анна. Иначе во что превратилось бы высокое королевское правосудие?

И он прибавил, обратившись к королю:

– Госпожа Неккер так же лояльна, как и я, государь.

Анна улыбнулась и увидела отражение своей улыбки на довольном лице монарха, который, перегнувшись через стол, схватил ее руку и поцеловал.

Кардинал, следя за ним сузившимися глазками, сказал с достоинством:

– Ab igne ignem^[20].

Людовик откинулся назад и схватил бокал:

– За ваше будущее пение, сударыня, и за вашу лояльность.

Он выпил и, проведя рукой по лбу, встретился с угрожающим взглядом Оливера. Король схватил тяжелый кубок из литого золота и поднял его, как метательный снаряд. Неккер не моргнул глазом и не отвел взгляда. Король замахнулся, как бы желая метнуть кубок ему в голову, но удержался и ловко бросил посуду на колени мейстера.

– Король жалует старшего камерария кубком со своего стола, – проговорил он побелевшими от бешенства губами.

Оливер вскочил, как будто бы бокал ударил его по лицу, и подкинул его вверх, словно намереваясь бросить его назад. Бон смеялся шумным, пьяным басом, кардинал и Тристан звучно вторили ему. Анна в смертельном ужасе смеялась вместе с ними пронзительными высокими звуками, похожими на испуганные вскрикивания; король открыл рот, как будто бы смеясь; но в действительности он не смеялся, его искаженное лицо было потно, глаза устремлены на Оливера. А тот, взглянув на разинутые рты громко хохочущих придворных и на бледный, искаженный профиль Анны, заревел:

– Да здравствует король!

Это прозвучало как ругательство.

– Инструменты настроены, – ревел Жан де Бон.

Король снова поцеловал руку Анны, он теперь смеялся, как сатир.

Гроза утихла.

Около полуночи пьяная волна пошла на убыль.

Жан де Бон со стеклянными глазами сидел на полу и бурчал бессмысленные слова, прислонившись лбом к ножке стула. Балю опустился в кресло на другом конце комнаты и тихо похрапывал. Сеньор Тристан с восковым, постаревшим лицом, скорчившись, сидел у стола. Оливер, которого король под рычание трех придворных короновал рогатым чепцом Анны и облек в ее верхнее одеяние, сидел неподвижно и прямо на табурете; в своем странном головном убранстве, трезвый, внимательный и страшный, он был похож на какого-то жреца Астарты^[21]. Анна, охмелевшая, мятущаяся между волей мейстера и вожделением короля, утомленная от вина, страха и непрерывного напряжения, сидела – как пожелал Людовик – перед ним на столе, со спутанными волосами, томными глазами и с лицом, обращенным в сторону Оливера. Король, прислонив отяжелевшую голову к спинке своего стула, смотрел на Анну, не прикасаясь к ней. Его взгляд скользил по затылку, руке и абрису ее упругих грудей. Вдруг он встал и поднял Анну со стола таким легким и уверенным движением, словно опьянение прошло. Безмолвно, со спокойствием обладателя, обнял он Анну за плечи и повел ее, безвольную от изумления, к двери. Там с решительным, диким и жестким лицом стоял Оливер с чепцом и верхним платьем Анны в руках. Женщина ловко выскользнула из рук Людовика, и Неккер, шагнув, очутился между ней и королем; у того на лбу налились жилы.

– Прочь, – сказал он сквозь зубы.

Оливер не тронулся:

– Дама просит отпустить ее, ваше величество.

– Прочь, – крикнул Людовик и поднял кулак.

Оливер остановил его взглядом.

– Государь, не советую меня бить, – тихо сказал он и, двинув Анну к двери, бросил ей платье; она тотчас же выскользнула из залы.

Король крикнул через плечо:

– Профос!

Тристан подскочил на месте; при упоминании его должности хмель соскочил с него мгновенно. Он серьезно и с готовностью спросил:

– Государь?

Кардинал, зевая, также проснулся и вышел из глубины комнаты. Только Жан де Бон оставался спокойным.

– Что, птичка щебечет уже в гнездышке? – спросил Балю, оглядываясь.

Оливер открыл обе створки двери и тихо прошептал, почтительно сгибаясь:

– Государь, сегодня вешать уже поздно.

Людовик, опешив, посмотрел на него, затем разразился смехом:

– Ты прав, Оливер, это еще успеется.

– Ваше величество, вы меня звали? – спросил Тристан.

Король обернулся:

– Я хотел, чтобы ты кардиналу, который лежит там под столом, и себе самому отрубил голову за то, что вы сидите, когда я стою. Теперь же пусть Дьявол уложит меня в постель, потому что с меня довольно. Покойной ночи, куманьки.

Кардинал ответил с достоинством:

– Мы желаем вам приятного сна в обществе исчезнувшей примадонны. «Voluisse sat est»^[22],– говорит Проперций^[23],– добавил он.

Людовик покинул зал. Оливер проследовал за ним по витой, скудно освещенной лестнице в покои верхнего этажа. Он молча помог королю раздеться, накинул ему на плечи подбитый мехом халат и хотел с поклоном удалиться.

– Нет, ты ночуешь у меня, – сказал король и прошел в спальню.

На возвышении о трех ступеньках, обтянутом ковром, стояло венецианское ложе с резными колоннами и под красным бархатным балдахином. В ногах находилась постель из подушек и шкур для дежурного камерария или телохранителя. Король подошел к открытому окну и вдохнул чистый, свежий ночной воздух.

– Ложись, – сказал он, не оборачиваясь.

Оливер повиновался. Царила полная тишина. Лишь изредка вскрикивала ночная птица. Бабочка кружилась вокруг ночника. Мягкий лунный свет падал в окно. Неккер заснул.

– Оливер!

Мейстер открыл глаза, не отдавая себе отчета, как долго он спал; не был он также уверен, окликнули ли его. Тень короля исчезла, но было слышно его короткое, немного затрудненное дыхание; время от времени слышалось потрескивание его кровати. Мейстер снова закрыл глаза: он был утомлен.

– Ты спишь, Оливер, когда я бодрствую?

– Я не сплю, государь.

Опять воцарилось молчание, но теперь Оливер знал, что король размышляет, и потому проснулся окончательно. Он улавливал ток напряжения, исходивший от королевской постели.

– Могу ли я доверять кардиналу, Оливер? – спросил Людовик.

Мейстер ответил не сразу, кровь стучала у него в ушах. Он медленно ответил вопросом на вопрос:

– Доверяете ли вы еще мне, государь?

Людовик молчал. Оливер поднялся на своей постели.

– Государь, – настойчиво просил он, – скажите, что сегодня вечером вы никого не назначили камерарием! Скажите, что то, что произошло, неправда…

Людовик молчал.

– Государь! – воскликнул Неккер с надрывом. – Я прошу у вас отставки!

Король сказал:

– Завтра ты отправишься с кардиналом в Париж. Ты будешь за ним следить и удостоверишься в его намерениях. Затем, если понадобится, ты поедешь в Льеж и там позаботишься о том, чтобы Вильдт не выступил раньше времени. Само собой разумеется, ты будешь возле меня, если я соберусь в львиную пещеру.

– Я отправлюсь завтра, – прошептал Оливер, – и возьму с собой Даниеля Барта и жену, так как я привык к совместной работе с ними.

– Можешь взять с собой Даниеля Барта, – сказал король, – жена же останется здесь.

Оливер вскочил на ноги и в одно мгновение очутился на нижней ступени возвышения. Людовик выпрямился и взглянул на него.

– В чем дело, Оливер? – спросил он спокойно.

– Государь, – прохрипел мейстер, – если бы я мог сказать вам, что кардинал…

– Друг мой, – перебил его Людовик, – в таком случае я тебя завтра отправляю по другой причине в Париж – или же в каземат.

Оливер, дрожащий, угрожающий, поднялся еще на ступеньку выше.

– Государь, – задыхался он, – почему вы отнимаете у меня жену?

Король снова опустился на подушку; он закрыл глаза, его лицо казалось потухшим.

– Оливер, – сказал он тихо и медленно, – ты думаешь, я боюсь, что ты можешь меня убить?

Коленопреклоненный Неккер распростерся на полу.

– Государь, – стонал он, – я принадлежу вам! На коленях молю вас, оставьте мне жену!

– Оливер, – снова прошептал король, не двигаясь, – неужели ты воображаешь, что я потерплю, чтобы и ты проявлял какие-то там сантименты, как другие? Чтобы ты плакал, обнажая бедное, истерзанное сердце? Чтобы и ты был уязвим и стал отступником во имя личного чувства?

Он замолчал. Когда Неккер, выпрямившись, дотронулся до его руки, ему показалось, что король уже уснул. Казалось, он спал так крепко, что рука его даже не пошевельнулась под губами Оливера.

Неккер тихо сел на верхнюю ступеньку возвышения и подпер голову руками. Бешено стучавший пульс успокоился; он был в состоянии прислушаться к самому себе. За посторонним шумом слышал он уже собственный спокойный, уверенный голос: не сдавайся, не сдавайся! Он взглянул на короля: тот, повернув голову, тоже глядел на него.

– Государь, – медленно проговорил Неккер, – у кардинала честные намерения, но я его испытаю.

Людовик колебался с ответом, затем он сказал не совсем свободным голосом:

– Ты сильнее меня, Оливер, ты уже снова незрим для меня, демон в шапке-невидимке!

И через минуту прибавил:

– Ступай переночуй у жены. Попрощайся с нею. Ступай, Оливер!