Глава 2.

Было нечто чудовищно правильное в утреннем свете того дня. Не ясность, не теплота, не добродушное сияние мира, а именно – правильность. Слепая, как законы термодинамики. Она ложилась на стеклянные стены лаборатории в Женеве, будто повестка в суд, без сострадания, без желания быть увиденной – существуя потому, что должна была быть.

Василий стоял у окна, держа в руке чашку холодного кофе, который он разогревал трижды. Он не смотрел на горизонт – там, за горами, давно не происходило ничего нового. С утра шёл мокрый снег, потом он таял, оставляя на стекле капли, похожие на символы, смысл которых он когда-то знал. Всё в этом дне было чересчур узнаваемым, как дежавю, разложенное по часам: ровно в семь сорок Чэнь Лэй пройдёт мимо, не заметив его. Ровно в восемь профессор Лян Чжиюнь начнёт смеяться, как всегда – резко, немного с придурью, хотя, казалось бы, не было ничего смешного. В девять лаборатория включится в бессмысленный, отлаженный до идиотизма ритм, порождая графики, коды, числа – все они, как дети аутичного бога, смотрят в пустоту и не отвечают.

Он не записывал этого. Не делал пометок, не вёл дневник. Всё это время он просто жил, как будто ждал, пока кто-то подаст сигнал. Как солдат, вкопанный в воронку, где нет ни врага, ни войны – только память о прошлом бое и ощущение, что в следующую секунду пуля всё-таки прилетит.

– Василий, ты в порядке? – голос Урсулы был сдержан, как всегда. Немного механический, почти слишком нормальный. Она стояла за его спиной, босиком, в рубашке, застёгнутой на одну пуговицу слишком высоко. Василий не поворачивался.

– Ты знаешь, Урсула… У меня такое чувство, будто всё это было уже. Не сегодня, не вчера. А вообще. До. До всего.

– Ты опять не спал? – она подошла ближе, и он почувствовал аромат кофе в её дыхании.

– А что, есть разница?

Он повернулся и наконец посмотрел ей в глаза. Они были серые, точнее – неопределённо-светлые. Как взгляд лаборанта, который ещё не решил, отчёт важен или нет.

– Ты ведь не веришь в то, что мы делаем, – произнёс он.

Она прикусила губу, потом села на край стола, скрестив ноги. Долго молчала. Ветер с улицы бил в стекло, и Василий чувствовал, как дрожь пробегает по раме, как будто и само здание отказывалось больше притворяться частью логического мира.

– Я верю в тебя, – тихо сказала она.

Ему захотелось рассмеяться. Не потому, что это было трогательно – нет. Потому что это звучало как приговор.

Лаборатория, как и он сам, казалась выцветшей копией чего-то из другого времени. Пространство между панелями, между корпусами оборудования, между шагами сотрудников напоминало не пустоту, а именно зазор – трещину между реальностями, куда просачивается всё забытое: усталость, равнодушие, одиночество.

Команда вела себя, как будто цель уже была достигнута и теперь оставалось только симулировать научный процесс. Всё шло по плану, но этот план был не более чем воспроизводимым хороводом над бездной. Василий чувствовал: они делают вид, будто ещё верят в смысл. Особенно молодые – те, что пришли из Пекина, из Шэньчжэня, из Чэнду. Их глаза светились усердием, но этот свет походил на отблеск сварочной лампы – искусственный, обжигающий, лишённый тепла.

– Господин Сергеевич, – Чэнь Лэй стоял у экрана, указывая на гравитационные сдвиги. – Мы получили новое наложение. Посмотрите, вот здесь – локальное утолщение на 1 планковскую длину.

Василий подошёл ближе, не отрывая взгляда от диаграммы. Волна, выброс, анализ точек – каждый раз одно и тоже. Как симптом болезни, которую нельзя ни лечить, ни назвать. Он смотрел долго, будто вглядывался в отражение умершего родственника, вдруг замеченного в зеркале.

– Похоже на то, что было в феврале, – сказал он.

– Да, но амплитуда ниже. Восемь процентов разницы.

Василий кивнул и отвернулся. Разница была, да. Как будто кто-то каждую неделю незаметно сдвигал реальность на миллиметр, проверяя, заметит ли кто.

Они сидели за круглым столом: китайцы держались вместе – Лян Чжиюнь, Гао Мин, Чэнь Лэй; чуть поодаль – Элоиза Делакруа с полузакрытыми глазами, Айрис Мао, ковыряющая вилкой в листе салата; Урсула сидела напротив, не смотря на Василия, а как будто вглубь него, через него.

Разговор шёл о встрече международной комиссии, о последнем докладе с южноафриканской станции. Кто-то пошутил – и тишина зависла, как воробей, залетевший в магазин и выбирающий чем полакомиться.

– Ты молчишь, Василий, – заметил Лян Чжиюнь, устало улыбаясь. – Или ты просто готовишь новый манифест?

– Я слушаю.

– Это не одно и то же.

Он поднял глаза. Все ждали.

– У нас нет времени, – сказал Василий тихо. – Мы живём в долгах у явлений, которые даже не понимаем.

– Мы всегда так жили, – пробормотал Гао Мин, не поднимая головы.

– Нет. Раньше хотя бы казалось, что человек может догнать смысл. Теперь – догоняем только последствия.

Все замолчали. В этих словах не было революции. Они были как кусок ржавчины, выломанный из фундамента – не угроза, но замечание.

– Ты переутомился, – мягко сказала Айрис Мао. – Это можно понять. После…

Она не договорила. Василий кивнул. После. Всегда «после».

После России. После семьи. После исчезновения. После тех трёх минут, когда всё, что составляло его человеческую сущность, было втоптано в землю силой, против которой не существовало ни аргумента, ни оружия, ни Бога.

Он вышел на балкон. Дул влажный ветер, в лицо били ледяные брызги, принесённые с вершины хребта. Где-то внизу работали генераторы, и их гул вибрировал, как пульс. Василий сжал перила. Металл был холодным, как кожа покойника.

Сколько людей ещё здесь притворяются? Кто из них просыпается ночью от ужаса, что наука больше не даёт смысла, а только усыпляет, как снотворное?

Он вспомнил мать. Как она читала ему перед сном «Братьев Карамазовых», не понимая половины, но зная, что в этих фразах что-то есть – что-то, что спасёт его потом, когда станет сложно.

«Если Бога нет, то всё позволено», – говорил Иван. Но что, если Бог есть, а позволено всё равно?

Позже, в одиночестве, он включил старое видео. Архивный протокол: наблюдение за первой струной. Он знал это наизусть. Но каждый раз включал снова. Потому что хотел уловить в кадрах – не научную новизну, нет, – а именно чудо. Первый зев пространства. Первый миг, когда сама ткань реальности дрожала, как кожа живого человека когда холодно. Но чем больше он смотрел, тем менее живым это казалось.

Он остановил на 03:11. Замер. На долю секунды в левой части экрана проскользнуло нечто… не пойманное приборами, не учтённое в отчёте. Свет, похожий на воспоминание. Или ошибку.

Он выключил экран.

И тогда – впервые за много дней – заплакал.

Но не дал себе времени на слезу. Для него ночь не имела значения: суточные циклы стерлись в пользу анализа. Он вытер лицо рукавом и направился вниз.

Блок Б-2 находился ниже уровня поверхности, словно бункер. Узкий коридор вёл вдоль бетонных стен, пронизанных полосами сигнального света – синий, жёлтый, синий. Всякий раз, проходя здесь, Василий думал, как быстро можно забыть о настоящем небе.

Металлическая дверь отворилась с резким скрежетом. За ней находилась главная зала: шесть рабочих станций, два тактильных дисплея, высокочастотный анализатор, и в центре – круглый обзорный голографический проектор. Воздух пах пылью, дезинфектором и чем-то острым, почти жгучим – возможно, смесь масел и усталости.

– Господин Сергеевич, – Чэнь Лэй поднял голову от монитора. – Мы наложили данные вчерашней вспышки с координатами антарктического сигнала.

– Что показывает сопоставление?

– Смещение контура. Минимальное, но… закономерное. Мы могли бы назвать это дрифтом – но скорость выше ожидаемой.

– Выше? – Василий подошёл к терминалу. – На сколько?

– На девять процентов за четыре дня.

Он присвистнул. Это было много. Это означало, что структура, которую они отслеживали, не просто появилась – она росла. Или двигалась. Или оба варианта.

В коридоре он столкнулся с Урсулой.

– Ты выглядишь, как человек, которому перестало быть интересно спасать человечество, – сказала она без выражения.

– Оно ещё поддаётся спасению?

– Оно – нет. Но некоторые отдельные экземпляры – вполне.

Она несла поднос с пайками. Василий взял одну упаковку. Курица с рисом. Теплая, но безвкусная.

– В Гуандуне начались протесты, – бросила она, садясь напротив. – Люди требуют объяснить, что такое эти струны. Ты думаешь, им объяснят?

– Объяснят? Если бы кто мне сказал, что знает, что это, я бы ему очень не поверил.

– Вот и я думаю. Мы стали слишком умными, чтобы верить, и слишком уставшими, чтобы сомневаться.

Василий молча ел.

– Кстати, – продолжила она, – в Лиме застряла группа канадских биофизиков. Струна прошла в километре от аэропорта.

– Местные?

– Сорок человек.

Василий знал, как это выглядит. Точнее знал, как это. Выглядит это не про струну, то что там происходит невозможно увидеть.

«Всё, что мы знаем… мы знаем через посредников,» – мысленно проговорил он. «Свет падает – отражается – входит в глаз. Только тогда мы ‘видим’. Только там, где фотон движеться, где он не поглащен – мы имеем образ. Всё остальное – тьма, не потому, что его нет, а потому что мы не в состоянии его поймать. Всё, что за гранью наших сенсоров, исчезает из мира, как будто его не существует вовсе.»

Он прижался к стене, взглянул на Урсулу. В этом помещении всё было не по-честному: даже свет – искусственный, даже воздух – синтезирован, и даже одиночество – измеримо.

«А звук?» – продолжал он размышлять, не замечая, как мысли его приобретают ритм – почти молитвенный, как старинный текст, который повторяют, чтобы не сойти с ума. «Звук есть только там, где есть среда. Молекулы должны сталкиваться, чтобы шепот долетел. Вакуум – нем. Пространство между звёздами – немо. Чёрная дыра – немая. Молчит не потому, что нечего сказать, а потому, что мы не умеем слышать то, что вне наших пределов.»

Он усмехнулся. «Мы называем это наукой.»

«Осязание? Только если есть поверхность. Только если есть сопротивление. Где нет сопротивления – нет тела. Где нет тела – нет тепла. Где нет тепла – нет ощущения. Где нет ощущения – нет ‘я’. То есть, быть может, ‘я’ продолжаю быть, но вне моего тела я не имею способа быть. Мы связаны с этим телом, как заключённые с камерой: узники собственных сенсоров.»

Он сжал кулаки, ощущая, как пальцы вдавливаются в ладони.

«Мысль… Она вроде бы свободна, но и она – продукт химии, сигналов, структур, нейромедиаторов, времени реакции, памяти, основанной на органике. А если там, за струной, всё это перестаёт работать – даже мысль становится невозможной.»

На секунду он представил: если бы он оказался в пределах космической струны, в том свёрнутом времени, среди застывших волн поля и света, он бы не заметил этого. Его бы просто… не было. Или, точнее, он продолжал бы быть, но не знал бы об этом. Бесконечно долго. Без ощущения, без формы, без языка.

А теперь вопрос – чем это отличается от смерти?

Он рассмеялся. Тихо. Сам для себя. Словно кто-то в нём вдруг понял глупую шутку.

«И мы говорим, что знаем? Что понимаем? Учёный описывает внутренность чёрной дыры. ‘Там искажается пространство, нет света, нет времени, нет материи в привычном виде…’ – и все кивают. Да, да, уважаемый профессор, мы верим. А батюшка в церкви говорит: ‘Там, за смертью, нет ни времени, ни пространства, но есть вечность и свет незримый’ – и все морщатся: ‘Докажите, батюшка, мы люди рациональные’.»

Он задумался.

«Но кто из них честнее?»

И на миг – на один короткий, как срыв импульса в нервной клетке, миг – ему показалось, что батюшка ближе к истине. Потому что не притворяется, что знает. Он верит. А учёный – делает вид, что знает, хотя точно так же опирается на недоказуемое, на умозаключения за пределами опыта.

«Мы верим, что есть горизонт событий. Мы верим, что за ним всё кончается. Мы верим, что сингулярность существует. Верим, потому что уравнение говорит. Но уравнение не ощущает. Оно не ‘смотрит’. Оно не ‘жалеет’. Оно как будто, просто работает.»

Он выпрямился, лицо его вновь стало спокойным. В глубине, за всеми формулами и приборами, жила печальная мысль: может быть, самое главное – не то, что можно измерить, а то, что нельзя выразить вовсе.

Может быть, самые точные слова уже были сказаны не в лабораториях, а в монастырях, где люди, не имевшие ни спектрометра, ни симуляции, ни доступа к данным, чувствовали нечто за пределами чувств.

И если бы вдруг однажды у него спросили: «Что ты увидел в струне?» – он бы, может, ответил: «Ничего». Но подумал бы: «Я почувствовал то, чего нельзя почувствовать».

– Нам повезло, – сказал Василий.

– Почему?

– Скалы. Бетон. Высота. Здесь шанс столкнуться с выбросом меньше. Но и это – иллюзия. Если струна решит пройти здесь, всё исчезнет.

– Или замрёт.

– Что, возможно, хуже.

Он вышел наружу через технический выход. Станция была построена на террасе, врезанной в склон утёса. Ниже, в сером мареве, пульсировало плато – безжизненное, покрытое пятнами мха. Вдали, на горизонте, виднелись остовы сгоревших ветряков и башен. Когда-то здесь была станция добычи редкоземельных элементов. Её закрыли после того, как первая струна прошла в двухста километрах к югу, оставив пустош, где исчезло всё живое и неживое. Геометрически правильная, пугающе чистая, словно вырезанная из ткани мира.

С тех пор жизнь изменилась.

Города вокруг опустели – не внезапно, но последовательно. Люди уезжали в анклавы, где как они думали риск был ниже: в горы, на подземные станции, под купола. Старые представления о комфорте исчезли. Продукты, раньше казавшиеся обычными, были редкостью. Фрукты – предметом дипломатии. Алкоголь – валютой. Дети рождались в изоляторах. Улыбки стали тише. Смех – короче.

Научные центры вроде их стали новой элитой. Не в смысле власти – а в смысле количества кислорода, доступа к лекарствам и права на интернет. Но это не вызывало зависти – вызывало недоверие.

Василий вдруг вспомнил, как закрывали некоторые университеты. Как профессора выходили на улицы, пытаясь докричаться до тех, кто уже не читал. Как однажды в Праге его коллега сжёг себя возле кафедры гравитационной физики – в знак протеста, в знак того, что «мы живём в конце разума».

Возвращаясь в лабораторию, он задержался у стеклянной перегородки над техническим отсеком. Там стояли два изолированных модуля – белые, похожие на саркофаги. Один был открыт – пустой. Второй – запечатан. Внутри находилось тело. Женщина. Учёная из Тяньцзиня, которую команда пыталась спасти после кратковременного слабого контакта со средой вокруг струны. Она не умерла. Но её сознание исчезло. Мозг функционировал. Сердце билось. Но в глазах – ничего. Никто не мог ответить на вопрос как это произошло.

– Мы держим её здесь, – проговорил Чэнь Лэй, подходя сзади, – потому что не можем признать, что не понимаем, что с ней.

– А может, – сказал Василий, – потому что боимся.

За окном вновь зашумел ветер – не буйный, не колючий, но каким-то образом въедливый, будто бы уже прошёл сквозь тела и мыслительные оболочки всех, кто был в этих горах, и унес с собой частицы усталости, старого страха, неверия. Василий на секунду застыл, вглядываясь в мутное стекло. Там, в стороне старого карьера, где серые скалы, разломанные буром и динамитом, казались застывшими костями гиганта, угадывалось нечто… зыбкое. Воздух там будто бы был сжат и изломан, словно линзы в старом окуляре.

– Мы все понимаем, – начал профессор Лян Чжиюнь, приглушённо, почти шёпотом, не от страха, но из вкрадчивого уважения к тому, о чём шла речь. – Что, несмотря на бетон, на толщу скал, на фильтры, сенсоры, купола и ложную безопасность – если струна появится здесь, всё. Мы застынем. Без боли, без осознания. Просто – исчезнем из хода времени.

Он сделал паузу, наливая себе зелёный чай из жестяного термоса. Запах настоя в мгновение заполнил помещение, как воспоминание о другой жизни – мирной, с книгами, парками и безмятежными разговорами на скамейках.

– Свет, – продолжил он, не поднимая глаз, – не может уйти из зоны рядом со струной. Ни фотон, ни колебание магнитного поля, ни колебание самой материи. Всё замедляется. Вокруг неё время словно сворачивается в клубок. Как только она проходит – поле искривляется, и весь наш понятийный аппарат оказывается… ну, как шелуха от лука.

Василий слушал, но мысли его уже скользили по граням другого: воспоминания о тех, кто оказался «внутри». Не погиб. Нет. Не исчез. Просто – остался там, в вечно застылом «теперь», рядом с этой нитью, что прошла сквозь мир, не коснувшись ничего руками, но забрав больше, чем ураганы и войны.

Он вспомнил репортаж из Сибири: когда струна прошла рядом с небольшим поселением на юге Тувы. Деревня стояла как на картинке – ни один дом не разрушен, в окне магазина были видны продукты, которые были ни кому уже не нужны. Всё было как прежде. Только подойти было нельзя – приборы сходили с ума, фотоны рассыпались, изображения размывались, а время… не шло.

И теперь они – он, Лян Чжиюнь, Урсула, Гао Мин, инженер Чэнь Лэй, Элоиза Делакруа и Айрис Мао – сидят в этих бетонных стенах, укреплённых, экранированных, заминированных даже, и всё равно знают: это лишь иллюзия меры. Если струна пройдёт – никакая инженерия не спасёт.

Урсула сдвинула планшет и, натянуто улыбаясь, спросила:

– Кто-нибудь ещё верит, что мы когда-нибудь сможем поймать её «на лету»?

Молчание. Даже профессор Лян не ответил сразу.

– Мы даже не знаем, откуда она «придет», – наконец сказал Василий. – Это не траектория. Это – проявление. Как солнечные вспышки, только у чёрных дыр. Ультраплотный гравитационный сгусток, выброшенный при слиянии. Один момент – и в определённой точке пространства материя сжимается до одномерности. Представьте себе линию, из которой нельзя вырваться. Всё поле – электромагнитное, гравитационное, даже поле Хиггса – скручено внутрь. Свет не выходит. Материя не уходит. И внутри – всё остановлено.

– Ты опять, Василий, говоришь как фанатик, – с лёгкой усмешкой сказала Урсула.

Он ничего не ответил. Лишь провёл пальцем по холодной стали стола, будто хотел стереть что-то с поверхности.

Вдали, где-то на нижнем уровне станции, щёлкнула реле. Электронный голос сообщил о завершении цикла диагностики. Но звук казался чуждым в этой тишине. Мир за пределами их купола и правда стал другим.

В Швейцарии уже не работал ни один из старых университетов – здания пустовали, ресурсы шли на питание баз данных и симуляционных моделей. В городах стали отключать освещение по ночам, ограничили подачу воды. В школах прекратили преподавание гуманитарных наук. Еда стала проще, грубее, упаковка – безликой. Стало невозможно купить кофе вне лаборатории. Мир не стал апокалиптическим – он стал бедным. Не разрушенным, а осиротевшим. Из него почти ушёл излишек, ушёл изяществующий жест, бесцельная радость, и осталась только попытка выжить, понять, удержаться за смысл.

– А ведь раньше, – тихо сказал Чэнь Лэй, – мы строили телескопы, чтобы смотреть в глубины Вселенной. А теперь мы строим стены, чтобы она не посмотрела на нас.

С этими словами он включил голографический проектор. В воздухе над столом появился фрагмент пространства, где в симуляции должна была пройти следующая струна. Ничего особенного: фрактальное, пугающе серое небо, изломанная равнина, и точка, где уже свет начал размываться – не от тумана, а от искривления. Как будто сама реальность начинала плавиться. Так смоделировали ученые, наверное, так будет выглядит следующий участок апокалипсиса.