Редакция «За честь Родины» создавалась в январе – феврале 1980 года, когда 201-я Гатчинская Краснознаменная (позже она станет дважды Краснознаменной) мотострелковая дивизия разворачивалась под Термезом для входа в Афганистан. История с дивизией обошлась по справедливости. 201-я завершила ввод войск 14 февраля 1980 года и последней же, 15 февраля 1989-го, вышла из Афганистана, вынося на себе бремя славы последнего командарма 40-й общевойсковой армии.
Поскольку действующей газеты в кадрированной дивизии не было, состав редакции набирали в добровольном порядке из числа политработников. Редактором был назначен пропагандист полка старший лейтенант Николай Бурбыга, ответственным секретарем – замполит (может быть, и ошибаюсь) батальона Станислав Гончаренко, корреспондентом-организатором – замполит роты лейтенант Александр Краузе. Только советские офицеры могли работать в таком широком диапазоне. Да поставь их хоть на медицинский батальон, все одно – справились бы, в пределах армейских требований.
К моему появлению в редакции Краузе уже заменился в Союз, в окружную газету «Фрунзевец», Гончаренко должен был днями убыть к месту замены. А Бурбыга готовился к поступлению в Военно-политическую академию имени Ленина. И что его особенно волновало – на редакционный факультет. Ему бы, конечно, было привычней на тот, где гранили замполитов полков. Но звание редактора обязывало. О Бурбыге я еще вспомню не раз. А вот Гончаренко мелькнул в памяти отстраненностью, угрюмостью, постоянным перекладыванием чемодана и уходом за редеющими волосами с помощью разных пахучих масляных протираний. Я, изрядно полысевший к 30 годам, огорчил его утверждением, что раннее облысение (вне болезней, контактов с радиоактивными материалами и СВЧ) носит генетический характер и необратимо. Мое утешение, что быстро лысеющие субъекты с повышенной потливостью ног обладают высокой половой потенцией, видимо, его не ободрило.
А вот и первый снимок Игоря Махно. Корреспондента-организатора, который прибыл в редакцию в январе. Игорь сидит с озабоченным видом за секретарским столом. В руках ножницы и полоска бумаги. Верстка шла путем выклеивания макета.
Большинство писем, которые получал из дома Игорь, несли отметку: «Поступило в поврежденном виде». Они усердно вскрывались и читались органами. А как еще было поступать цензорам и прочим, если на конверте стояло «в/ч пп 08224 «Р» И. Махно... От... Махно». Сразу про батьку Нестора вспоминали! Но о письмах, об Игорьке – друге боевом – позже и немало еще! А теперь о том, откуда знания анатомии, генетики, гистологии у ответственного секретаря дивизионной газеты.
На снимке в полный рост посреди пустынного шоссе стоит худой, выше среднего роста старший лейтенант в полевой фуражке, сапогах, танковой куртке. По бокам шоссе огромные сосны. Это я, Рамазанов Алескендер Энверович, 1950 г. р., лезгин, обр. высшее – Дагестанский сельскохозяйственный институт (зооинженерный факультет) в 1976 г., диплом с отличием. Военное образование – курсы офицеров запаса в 1971 г. при 43-й радиотехнической бригаде Бакинского округа ПВО.
Я всю жизнь мечтал работать с животными. Некоторым образом моя мечта сбылась с точностью до наоборот. «Животные» во власти и чинах плотно «работали» со мной на протяжении двух десятков армейских лет. Нет, людей добрых много было, но что ни начальник, то скотина. Но это законный вариант в любой армии.
Офицером запаса я стал еще при прохождении срочной службы. Отчего не узнать что-то новое, не покрутиться среди счастливых, кому служить один год, студентов вузов, не имевших военных кафедр. Из них за три месяца до окончания срока службы делали офицеров запаса – младших лейтенантов.
Из кабинетов политотдела 43-й радиотехнической бригады, где я мыл полы в должности инструктора по комсомольской работе, я был командирован в Кизил-Арват. В десятке километров от этого города в такырной пустыне стоял, буквально врастая в землю, радиотехнический батальон. Вот здесь я и стал офицером запаса, по дембелю получив вместо военного билета узкую полоску бумаги странного содержания: «Временное удостоверение офицера запаса. Воинское звание: без звания...»
Затем моя любовь к погонам вылилась во второй призыв, после окончания института, на два года замполитом роты в железнодорожные войска, а потом... хобби стало профессией. Но своим коренным сельскохозяйственным образованием я всегда гордился. Оно было глубоким и крепким.
Разрази меня гром, но я не могу сказать, почему я пошел в Афганистан 31 года от роду. Да это и не вопрос. А вот вопрос: если бы я попал в Афганистан 18-летним пацаном, сумел бы выдержать ту долю солдатскую? Опасность, страх, полуголодное, грязное существование, унижение, соблазн «оттянуться» с помощью наркотиков?
И через двадцать лет, и до конца жизни я не смогу сказать по этому поводу ни да, ни нет. Я не трусил, бывал почаще многих в боевых ситуациях, мне не стыдно за свои ордена. Не боялся лишений, но ведь всегда мог потратить на еду и свои деньги, и найти баню. Мог пойти в «дело», мог не пойти. Мог переспать с женщиной, пусть даже и за умеренную плату. Поездка в Союз не была для меня особой проблемой. И потом, мне был 31 год. Срочная действительная служба, какой-никакой жизненный опыт. А солдат? Мальчишка, которого после двух месяцев хозяйственных работ в Термезе (Кушке, Мары, Иолотани и др.) бросали в Афганистан – грязного, завшивленного, в драном обмундировании. Ему было каково? Вот поэтому, и еще по многому другому, не могу я дать определенного ответа на вышеизложенный вопрос. Впрочем, ведь меня никто не спрашивал. Это я сам придумал такой тест.
В отрочестве, помню, мне запала в душу теория о том, что характер народа, нации во многом определяют географические условия. Это много позже до меня дошло, что книжные знания о народах – якорная цепь заблуждений. Якорная в смысле крепости звеньев и крюков, которыми слова цепляются за память.
Так вот: афганцам, с которыми довелось общаться, было совершенно наплевать на столь важные для нас названия горных вершин, перевалов, дорог. Черная гора, Белая гора, а с другой стороны хребта белое – черное, а черное – белое. Но вот речные долины они знали хорошо, как и названия кишлаков. Здесь разнобоя не было. Горные тропы для них были неведомы. Разве что старики смутно вспоминали особенности караванных путей.
Было ясно одно: стоим у отрогов Гиндукуша, в его восточной, не самой высокой части. На запад тянулись Кох-и-Баба, Банд-и-Туркестан и Сефид-Кух, но это уже к Ирану и Туркмении. Афганцы боялись гор и старых троп через перевалы. Бормотали, что душманы именно там. Причем во всех горах сразу.
Я эту священную горную боязнь узнал еще в Дагестане. Шайтан, Иблис, девы жили в горах. Там же обитали снежные черви. «Старый снег портится, в нем заводятся черви», – вполне серьезно убеждал меня в горном селении ученик выпускного класса, впоследствии успешно сдавший вступительные экзамены на математический факультет Дагестанского университета.
Дивизия стояла в речных долинах Амударьи и ее притоков. Лето удушливое и бесконечное. Хороши были весна и осень, но очень уж коротки. А зима – хреновая. Морозная, а чаще пронизанная ледяной сыростью.
На полях – ячмень, рис, пшеница, конопля, опийный мак. Реже кукуруза, бахчевые культуры. Хорошие, ухоженные виноградники и скудные фруктовые посадки – урюк, гранаты, яблоки. Много ореховых деревьев. Хлопок. В дело у крестьян шел речной тростник, его использовали для возведения заборов, хозяйственных построек и плетения циновок, которыми подбивали потолки и устилали полы в глинобитных домах.
Из всего, что я узнавал об афганцах, складывалось следующее впечатление: жестоки, скрытны, вероломны. Особых предрассудков не имеют. Таджики, как истинные евреи мусульманского Востока, традиционно были скаредны и хитры. Узбеки себе на уме и крайне недоверчивы. Туркмены, те близко нас не подпускали.
Древний образ жизни, включая обработку земли деревянной сохой, обмолот цепами и пр., был обычным в кишлаках и успешно сочетался с японскими грузовиками, антибиотиками и двухкассетными магнитофонами.
И еще я почувствовал святую ненависть детей разных народов в Афганистане друг к другу. Это обстоятельство удачно использовала центральная власть при формировании карательных отрядов. Вот так и надо воевать в горах!
Пуштуны иногда осторожно говорили о том, что они потомки главнокомандующего войсками Сулейман ибн Дуда (мир с ними обоими!) некоего Забора Аврана (в канонических текстах Священного Писания похожего имени я не обнаружил).
Конечно, конечно! Памирцы, те и по сей день числят себя потомками Искандера Зулькарнайна – Александра Македонского.
Да и что за народ без мифа – истинного, нетленного богатства народа? Вера – спасение личное. Миф – защитник нации.
Хотите изменить народ?
Уничтожьте миф!
Правда, это не так просто. Чаще – мифы переживают своих создателей и носителей и ласково прилипают к новым живым телам.
Секретарская работа в газете предполагает наличие чугунной задницы. А корреспондента – ноги кормят. Видя, как я перебираю выданные автомат, пистолет Макарова, подгоняю ремни и застежки на подсумках, нашиваю карманчики для блокнота, пленок и индивидуального пакета, редактор не выдержал:
– Саня, тебе ведь не особо ездить придется. Твое дело – макет, вычитка, общее состояние... Да и мне месяц остается. Ухожу ведь без замены. Какое-то время исполнять обязанности редактора будешь...
– Владимыч, а если мы с Махно поменяемся ролями. Я писать буду, а он пусть секретарит?
Редактор неожиданно легко согласился на такой вариант.
– В нашей кухне, сам знаешь, политотдел не очень-то разбирается. К тому же у Игоря жена на седьмом месяце...
Махно тоже против такого расклада не протестовал. Он не был в особом восторге от этих утомительных, небезопасных вояжей. Но никогда я бы не подумал обвинить его в слабости духа. Через год за совершенно конкретное участие в боевой работе я составил и подписал ему наградной лист на медаль «За боевые заслуги». И он получил свою награду.
Но комфорт любил, это было. А главное – с юмором был парень. Да и по природе – усидчив. Хорошая профессиональная подготовка – выпускник Львовского военно-политического училища – единственного в стране, готовившего журналистов для всех видов Вооруженных сил.
На пленке, все же частично изгрызенной афганскими мухами, запечатлена группа солдат, держащих в руках газеты «Фрунзевец» и «Красная Звезда». Лица у всех такие натужные, будто они опились настоя янтака – верблюжьей колючки – и теперь коллективно страдают от сурового запора. Фоном служит палатка с табличкой: «Ленинская комната». Входить в нее не рекомендовалось, ибо днем она напоминала сауну, а вечером в ней не было света, да вдобавок ко всему на дощатом полу масляными красками была изображена панорама Кремля.
«А что в нее заходить? – гоготнул огромный, как медведь, командир роты, выпускник московского ВОКУ. – У нас на полигоне в Наре их просто проверяющим показывали. Красиво, да?»
Половина пленки истрачена на какие-то местные унылые пейзажи, крупные и средние планы на взлетно-посадочной полосе. Вот группа офицеров и женщин в джинсах и обтягивающих кофточках («батниках»), сгорбившись, влезает на рампу «Ан-26». Парашютные сумки, чемоданы. Я привыкаю к режимам съемки в разное время суток, при разном освещении. Экспонометром не баловался. Не на курорте! А земля здесь давала мощный отраженный свет. К тому же резко поменялись режимы проявки и печати. Пришлось составлять «тропические» растворы. Для сушки пленок, чтобы не пудрила эмульсию вездесущая пыль, я сколотил деревянный бокс. Увеличитель – дрянь. УПА – портативный. Он прилагался к оборудованию типографии. Слава богу, реактивов, достаточно свежих, было много, в армейской упаковке, железных банках.
Несколько кадров «оружейной выставки». Автомат с откидным прикладом, калибр 7,62, пистолет Макарова, две ручные гранаты «РГД», подсумки. Это мое вооружение. Корреспондентский комплект.
К оружию я всегда относился с особым уважением. Всегда тянуло к стреляющему железу. В раннем детстве были деревянные мечи, луки, пращи, позже – ножи из обломков пил и ромбических напильников. Первый свой самопал (на местном наречии – «поджиг») я собрал в четвертом классе. И уже на летних каникулах, осатанев от страха и обиды, ткнул кургузый ствол в живот городскому «шмональщику». Ума хватило не чиркнуть коробком о запал. Но замухрышный, черный зверек из городских трущоб, за спиной которого кучковалась кодлянка, оцепенел. При выстреле в упор «поджиги», и на холостом заряде, разворачивали плоть, как добрый нож консервную банку.
Через два года, идя по стопам такого же, как и я, юного «Мосина – Калашникова», Владьки Склярова, в будущем опера угрозыска, я изготовил оружие под мелкокалиберный патрон. Устройство – гибрид детского пистолета и хорошо пригнанной системы ствол—боек—пружина, было испытано на задворках школы. В портфеле появилось щелевидное отверстие, а кусочек свинца застрял в середине учебника зоологии. Судьба спасала нас до времени от нарезного оружия. И хотя мы добросовестно пытались понять, как изготовить «винт» в домашних условиях, в книгах этот процесс не расписывался. Не то что теперь – хоть атомную бомбу на кухне варгань!
Автомат я менял дважды. Оружие в комендантской роте хреновое. Битое, грязное. Пистолет, первый, тоже пришлось вернуть. У него сам по себе «гулял» предохранитель, а на рукояти были странные глубокие царапины. Гвозди, что ли, забивали?
Гранат «РГД» и «Ф-1» в редакции было намного больше, чем у «матроса-партизана Железняка», когда «он шел на Одессу, а вышел к Херсону», если верить песне.
Все гранаты, запалы, патроны я взял «с новья». Хотя россыпи хватало. Но я-то знал, что чужое – не свое. И еще: если кто в чужой дом с оружием пришел, то его тем же и угостят. А задарма погибать не хотелось.
Вот на снимке грузят в «Ан-26Б» два деревянных параллелепипеда. Это «груз-200». Погибшие. Их расстреляли за 200 метров от боевого охранения на выносном посту из проезжающей «Тойоты». Ни «грузом-200», ни «300» (раненым) мне быть не хотелось. Думалось об удаче, славе, уважении. Потому и придирчиво относился к личному оружию.
То, что в Советской армии каждый сам за себя, особенно среди офицерского состава, я уже знал достаточно хорошо. «Каждый баран носит свои яйца» и «Кого е...т чужое горе» – эти конкретные пословицы были уже в чести.
По профессии своей я должен был многим интересоваться и уже знал из оперативных журналов политотдела, что в одной только 201-й мотострелковой без вести пропало к весне 1981 года восемнадцать солдат и сержантов. А когда в августе 1980 года под кишлаком Шаеста афганские партизаны расстреливали из засады разведроту, то в течение дня никто к ней на помощь не пришел. Погибло под перекрестным пулеметным огнем в тот день шестьдесят человек. Копии посмертных наградных листов – героев представили к великой комсомольской награде «Воинская доблесть» – пылились в редакции.
О проекте
О подписке