Глава 4. Кнуты и пряники

Вера

– Ненавижу, когда тебе приходится уезжать, – я прикрываю глаза, чтобы успокоить жжение от подступающих слез.

Хотела бы вести себя по-взрослому, но, видимо, зрелось и любовь – понятия несовместимые.

– Не волнуйся, моя девочка, за тобой присмотрят.

– Я не говорила, что боюсь. Я сказала – ненавижу. Надеюсь, ты будешь невыносимо и мучительно по мне скучать!

Сейчас наше любимое время суток: уже вечер, солнце вот-вот скроется за лесом, но тропинка до нашего сибирского дома еще залита оранжевым светом. Он особенно ярко отражается от островков белого, подтаявшего снега.

Мы сидим в беседке, срубленной Никитой, по разные стороны стола. Устроились на спинке скамейки: по-приличному сидеть еще холодно. Смотрим на желтое окошко нашего дома: специально не выключили лампу в гостиной, нам нравится такой ориентир. К тому же сейчас смотреть на окно куда проще, чем в глаза друг другу.

На столе термос с чаем и половина черничного пирога, который я приготовила сама. Жую пирог, но не чувствую вкуса.

– Я успеваю соскучиться по тебе даже за то время, пока сплю, – ласково успокаивает меня Никита.

Знаю.

Вижу.

Он смотрит на меня так, словно хочет запомнить каждую деталь: мои жесты, улыбки, взгляды, наше молчание, наши разговоры… А у меня все внутри болезненно ноет от желания быть с ним, чувствовать его. Но я продолжаю сидеть на месте.

Мы смотрим, как сумерки превращаются в темноту.

– Расскажи, что ты чувствуешь, – просит Никита, затем отпивает чай из кружки-крышки и передает мне.

Пересаживается ближе и обнимает меня. Кладу голову ему на плечо.

– Я касаюсь кружки там, где только что были твои губы, и мне это безумно нравится, – примирительно отвечаю я.

Чай обжигает. Я облизываю губы. Хотя, возможно, чай здесь ни при чем.

– Я так тебя люблю! – вырывается из меня.

Никита отвечает мне взглядом, полным нежности.

– Пойдем. Хочу показать, как сильно люблю тебя я.

Соскочив со скамейки, я сама увлекаю его в дом. В прихожей он снимает с меня куртку, стягивает шарфик и сразу начинает целовать шею. Между делом засовывает мои холодные ладони себе под свитер. Там горячо, как в печке.

Коротка передышка, и мы, раздеваясь на ходу, идем в спальню. Никита включает прикроватный светильник.

– Расскажи, что ты чувствуешь, – хитро повторяю я его недавнюю просьбу.

Улыбаясь, Никита снимает с меня майку.

– Хочу… заняться с тобой любовью… нежно и неторопливо… – говорит он, прерываясь на поцелуи, – чтобы передать все, что я чувствую – помимо сексуального притяжения. Ложись на кровать, – приказывает Никита. Я повинуюсь. Он тотчас оказывается рядом. – Я ощущаю дикий восторг и животное вожделение, наслаждаясь твоим телом…

Никита медленно целует мои плечи, сантиметр за сантиметром. Гладит пальцами шею, зарывается руками в волосы, целует меня в губы. Опускается ниже.

– Люблю целовать твою шею…       Я так отчетливо чувствую губами твой пульс… А еще, как отзывается твое тело на каждое мое прикосновение… – рассказывает мой Волк и кусает меня за ключицу – так сильно, что я вскрикиваю от боли. И просыпаюсь.

Сердце колотится. Машинально прикладываю ладонь к месту «укуса». Я отчетливо помню ту острую боль, что испытала во сне, хотя уже не чувствую ее.

Пик, пик, пик, пик!.. – вопит будильник.

Все еще растирая бедро, шлепаю ладонью по кнопке отключения.

Что-то не то, не так.

Ощущение такое, будто кто-то прячется в темноте. Включаю бра. В комнате только я и мой двойник в зеркале.

Пишу короткое письмо Никите, время от времени оглядываясь через плечо.

На пробежку собираюсь, как на войну. Так резко затягиваю шнурки, что один из них остается в руке.

Все произойдет сегодня.

Отец по-прежнему злится на меня, и это как нельзя более кстати.

Когда он уезжает на работу, я собираю вещи в рюкзак. Документы, деньги, кое-что из еды. И пушистые рукавицы, которые купила Никите на Новый год.

Выключаю мобильный – на случай, если отец решит со мной заговорить. Не хочу выдать себя голосом. Потом сама ему напишу, что беспокоиться нечего, я в надежных руках.

На остановку автобуса прихожу за час до отправления. Понимаю, все волнение только у меня в голове. Надо как-то договориться с собой, успокоиться, а не шастать туда-сюда по станции с таким видом, словно я замышляю преступление.

Заскакиваю в автобус одной из первых. Здесь, в тепле, на мягком сиденье, тревога сменяется таким же болезненным восторгом. Я отворачиваюсь к окну, чтобы не притягивать улыбкой косых взглядов.

Я увижу Никиту.

Возможно, не в конце маршрута – хотя все может быть! – но скоро. Я чувствую это.

Автобус выкатывается из города, едет на север, то подныривает под мосты, то кружит по бабочкам развязок. Я знаю, куда еду. Конечный пункт, указанный в билете, – небольшой городок, стоящий особняком на карте. Население – семь тысяч. Флаг, герб. Краеведческий музей. Даже Википедия скромна на его счет.

Мне до этого города – восемь часов езды.

За окном точками мелькают трехэтажные дома, магазинчики и заправки, прерываясь на линии полей. После пары часов езды такой пунктир вгоняет меня в сон, и я погружаюсь в приятное ощущение полузабытья, когда сознание само собой меняет образ мужчины на соседнем кресле на моего Волка. Мы куда-то едем с Никитой на автобусе… Его присутствие рядом греет теплее зимней куртки, наброшенной на плечи. Его спокойствие будоражит. Его молчание рождает между нами десятки параллельных беззвучных разговоров.

Как много можно сказать друг другу просто своим присутствием! Это самый искренний, самый правдивый язык на свете. Нет, самый правдивый – язык наших обнаженных тел. На этом языке каждое «слово» – распахнутые глаза из-за прерванной ласки, склоненная голова, открывающая доступ к шее, прикушенная губа после обжигающего прикосновения кожи к коже – словно исповедь.

Почти приехала. Со мной в автобусе всего пара пассажиров. Я и не заметила, когда исчез мой попутчик.

Совсем скоро я выйду из автобуса, и тогда мне уже будет не до объяснений с отцом. Так что включаю мобильный, чтобы оставить папе послание: попросить не волноваться и не искать меня. Но быстрее, чем я успеваю зайти в меню сообщений, раздается звонок. «Абонент неизвестен», – сообщает надпись на экране. Нажимаю на кнопку вызова и подношу телефон к уху.

Тишина. Или это мое сердце бьется так оглушительно?

– Алло, – тихо, но твердо произношу я.

– Здравствуй, Вера, – звучит голос Никиты.

И железный внутренний стержень, который держал меня семь месяцев, начинает плавиться, как воск. Улыбаюсь, а на глаза наворачиваются слезы.

– Привет…

Я не знаю, что сказать. Все слова кажутся плоскими. Они не способны передать трехмерность моих ощущений, сильных настолько, что я уже и не я.

– Куда ты едешь, дочка Охотника? – спрашивает Никита, и, кажется, сквозь его голос струится солнечный свет. Моему уху становится тепло.

«К тебе», – хочу ответить я, но через вату эмоций все-таки осознаю: если бы я ехала к Никите, он бы не задал такого вопроса. Он бы знал, куда ведет меня конфетный фантик.

– Следую за зайкой, – говорю я и привстаю с кресла.

Конечная остановка. Выходят пассажиры. Я – последняя.

– За каким зайкой, Вера?

Слышу в его голосе напряжение, но оно не сопоставимо с тем, которое испытываю сейчас сама. Я только что приехала в незнакомый город, следуя за подсказками, оставленными незнакомцем. На ватных ногах двигаюсь по проходу между креслами.

– Вера, ты слышишь меня?

Киваю. Потом спохватываюсь и выдавливаю:

– Да.

– Где ты сейчас находишься?

– Выхожу из автобуса. На конечной остановке.

– Кто тебя встречает?

– Еще не знаю, много людей.

– Делай, что они скажут, – торопливо произносит Никита. – Пусть все идет по их плану, тогда мне легче будет тебя отыскать. И не сбегай. Я помню, как ты любишь побеги.

Слышу улыбку в его голосе и невольно улыбаюсь сама.

– Я приду за тобой, – говорит Никита, и я сильнее прижимаю телефон к уху.

– Придешь за мной, – машинально повторяю я.

– А теперь спрячь телефон.

– Хорошо.

– Немедленно!

– Хорошо, – я поспешно сбрасываю вызов и кладу телефон во внутренний карман куртки.

Спускаюсь по ступенькам. Мои попутчики и встречающие их разошлись. На остановке остался лишь невысокий седой мужчина. Ворот его серого пальто приподнят. Руки в карманах.

Он походит ко мне, не опуская взгляда ни на секунду, словно мы ниточкой с ним связаны. Останавливается в полуметре от меня и делает узнаваемый, но странный для человека жест: дважды резко проводит ладонью за ухом. Вкупе с внешним видом мужчины это объясняет, кто стоит передо мной. Зверодух. Только не из тех, к кому я привыкла, не из Волков. Он Заяц.

– Следуйте за мной, – говорит Заяц. – Только сначала отдайте мобильный телефон.

Алекс

Как же я соскучился по лесу! По его запахам, дыханию, звукам, по тому трепету, который он во мне вызывает. Переход из одной тюрьмы в другую не в счет: когда по тебе, идущему со связанными руками, хлещут ветки, не до звуков и запахов. И вот я снова в лесу. Я – свободен. И теперь наконец знаю, куда идти и что мне делать… Удача – такая сука! Ластится к тому, кто пинает ее.

Я снова почувствовал лес спустя четыре часа после побега, когда позволил себе перевести дух. Пока все складывалось так удачно, словно я играл роль в кино с плохо написанным сценарием. Крошка Доррит не остановила меня – но лишь это я и мог предсказать – недаром приручал ее столько времени. Остальные «пряники» мне скормила фортуна. Или… А вот второй вариант я собирался проверить позже.

Как бы то ни было, выйдя из тюрьмы, я увидел перед собой дикий лес, исполосованный лунным светом. Где-то в зарослях, между еловых стволов, прятались Волчьи логова. Отыскать их ночью было непростой задачей. А подкрасться к ним незаметно – и вовсе невыполнимой. Так что разбойничье нападение пришлось отменить, хотя очень не хотелось отправляться в лес без еды, воды, теплой одежды и в дырявых ботинках.

Точного маршрута я не знал, но прикинул, что нахожусь намного южнее моего дома, так что двинул на север.

Главной моей задачей было уйти от зверодухов. Охотник, убегающий от Волков по ночному лесу, та еще ирония. Двигался медленно: слишком темно. И в какой-то момент мне стало казаться, что это реалити-шоу скоро закончится. Но через пару часов я выбрался к ручью, и оптимизм снова ко мне вернулся.

Ручей становился все шире. Когда он впал в речушку, я почти почувствовал себя на свободе. Я почти не чувствовал холода – столько во мне бушевало адреналина.

На деревушку я напоролся неожиданно. Ельник внезапно расступился, и за рукавом реки я увидел разбросанные на холме домишки. Чтобы добраться до них, мне пришлось перейти реку вброд. Воды – по пояс. Так что еще некоторое время я свое тело чувствовал тоже лишь наполовину.

Заметив меня, бабы, что полоскали белье на берегу, сбежали. Я тогда уже почуял неладное. Странная реакция на мужика, пусть и бредущего через реку. Да и в самих бабах было что-то странное, диковатое. Маленькие, сухие, резвые. И только войдя в деревню, я понял, куда попал.

– Охотник!.. Охотник!.. Охотник!.. – жители от мала до велика бросились врассыпную, при этом пара Зайцев умудрились перебежать дорогу прямо перед моим носом. Одного из них я поймал за шиворот.

Охотник… Мне это даже польстило. Потому что сейчас я скорее был похож на добычу.

– Где живешь? – я хорошенько встряхнул Зайца. – Веди!

Парнишка так усердно вжимал голову в плечи, что, казалось, шея у него отсутствовала.

В его маленьком светлом доме обитало с десяток жильцов. Сами, без моей команды, выстроились в рядок вдоль стены. Я приказал притащить одеял. Разделся, одежду повесил у печи. Закутался в одеяла и принялся поедать то, что стояло на столе – в основном траву, ну да ладно.

Наверное, с четверть часа я набивал желудок щавелем, морковкой и хлебом, греясь под сугробом одеял. И за это время никто не шелохнулся. Все стояли, тряслись. Ну и жизнь…

Почти сытый и почти теплый, я наконец расслабился. Сбросил с себя одеяла, обвязал вокруг бедер льняную простыню – по размеру как банное полотенце. Подбросил поленьев в печурку. Жизнь налаживалась.

Взяв кочергу, я вытащил из горящей печи уголек, подождал, когда его краснота потухнет, и сбросил на деревянный пол. Затем, словно клюшкой для гольфа, прицелился кочергой и с замахом отправил обгоревший кусок деревяшки в стену. Зайцы, как по команде, присели, заслонив морды лапами.

Удар был такой силы, что после встречи со стеной уголь разлетелся едва ли не песком. Я перебросил «клюшку» из одной руки в другую. Сам не ожидал, что так ловко получится.

– Ты! – я указал кочергой на Зайца, что помоложе. – Иди сюда.

Тот не двинулся с места, только присел еще глубже. Были бы его уши длинные, прижал бы их к щекам.

Я склонил голову в одну сторону, в другую – так, чтобы захрустели шейные позвонки.

– Я сказал. Иди. Сюда, – и резко ткнул кочергой в пол перед собой.

Зайцы дернулись. Да они не трусишки. Они – трусищи.

– Не надо его… убивать, – пропищала, надо полагать, мать семейства.

Убивать? На кой мне убивать Зайца?!

Но я идею примерил.

И все-таки – нет. В самом деле незачем. Конечно, меня от всех этих мутантов воротит – ну, почти от всех, – но убивать?.. Я б не расстроился, если бы их покосило какое-нибудь заячье бешенство, но руку прикладывать к этому не стану. Из леса не вылезают, щиплют травку, плодятся в свое удовольствие – к людям не лезут. Жили бы так все зверодухи, не появились бы Охотники.

Что касается именно этого Зайца, то он мне нужен. Но вовсе не его шкурка, а знание местности.

– В последний раз… – начал было я, но Зайчиха сделала крошечный шаг вперед, чем, вероятно, продемонстрировала невероятную смелость.

– Я знаю, где прячут девушку, подружку Волка, – произнесла она так тихо, что я, щурясь, наклонился вперед.

Я настолько не ожидал получить такую информацию, здесь и сейчас, что не сразу понял, о какой девушке идет речь. Хорошо, что Зайчиха прятала взгляд и не видела, как менялось мое лицо по мере осознания сказанного ею.

– Откуда такие сведения? – спросил я, пытаясь придать голосу оттенок безразличия. Далось мне это непросто.