Цитаты из книги «Яблоко от яблони»

Мне дается пара купюр — купить водки. А на конверте альтернативный рецепт, в случае если официальные медсредства будут недостаточно эффективны: «Мой рецепт: водка — 0,5, огурчик соленый, квашеная капуста, картошка горячая в мундире. Выпить и закусить, лечь спать и по возможности проснуться. Если проснуться удастся, то выпить и закусить снова и лечь спать опять».

Так что же тебя посетило, Лёша? Поделись! — Я думаю, Петр Наумович, что это вообще не ее слова про «счастливый брак», но они определяют исходное героини, а стало быть, всей пьесы. — Поясни. — Это сказал ее муж Сальваторе. Бравируя на вечеринке в кругу друзей, накануне серебряной свадьбы. А она услышала и завелась. Тогда и моралите уйдет, а останется один крик: «Как ты мог?! Так высмеять меня перед своими дружками, обосрав предстоящее торжество! И это мне за двадцать пять лет терпения и любви?!» — То есть первой репликой она цитирует оскорбившее ее высказывание? — Да. — Неплохо. Слышишь, Людочка, тут Алексей Евгеньевич нарыл тебе исходное событие. — Я уже поняла. И мы заново читаем пьесу.

Нет на свете ничего более похожего на ад… — Нет-нет-нет, слишком гладко читаешь, с литературной пунктуацией. Сделай текст с заусенцами, шероховатый, чтобы скребся о сердце. Петр Наумович тут же закольцованным монологом дает семь вариантов этой реплики, и невозможно выбрать, какой лучше — все в десятку. Максим Литовченко предлагает: — А давайте, мы эту реплику все произнесем по очереди… — Ага, — подхватывает Фоменко, — причем и артисты, и звукорежиссер в будке на пару с осветителем, и реквизитор за кулисами, и Алексей Евгеньевич Петров-Водкин из зала, вроде как зритель — такая всеобщая, окружившая героиню проблема. — Петр Наумович! Как отчасти Петров и всецело Водкин хочу сделать заявление с намеком на догадку. — Говорите, Алексей Евгеньевич… Репетиция ушла от напряженного разбора в легкий компанейский треп, и, как ни странно, в такие искрометные минуты вдруг высверкивает множество «открытий чудных». Петр Наумович перебрался в широкое мягкое кресло у двери: — Вот его возьмем, пришьем пару карманов и всюду напихаем газет. Грасиела трендит, а Сальваторе дергает газеты и шуршит ими, чтобы хоть как-то заглушить эту исповедь зенитной батареи.

Фоменко завораживает артистов, вводит в экстаз, в волшебную полноту репетиционного самочувствия. Оказывается, что энергичная готовность — еще не все, а вот атмосфера — все. Как ее создавать? Как не существовать на уровне ситуации, а сразу работать точной интонацией сцен. Нельзя сконструировать стихотворение, а потом вдохновенно его написать — здесь обратная последовательность.

Нежная шутка. Нежный Алексей Юрьевич. Особенно к себе. Гений, да, но от его «Хрусталева» душно делается и не хочется жить. Я тут в очередной раз посмотрел, через пять минут за горло схватился. А Никита… Был случай, я его подлецом назвал. Мы снимали рассвет над Москвой напротив Камергерского в шесть утра. Времени в обрез, и не можем снимать — нет Максаковой. Вдруг ЗИЛ из-за угла выворачивает, открывается дверь, выходит Людмила — никакая. Ее Никита всю ночь поил. А потом он спросил: «Вы правда меня подлецом считаете?» «Да, — говорю, — причем генетическим». Прошло лет десять. В Доме кино после премьеры он подошел ко мне, поздравляет, о вечной дружбе говорит. А я ему: «Ничего не вспоминается, часом, Никита Сергеевич?» «Ничего, — говорит, — а что?» А мимо Эдик Радзинский проходил: «Не удивляйся, Петя, тебя теперь модно любить». Тоска. Раньше за все били, бранили, гноили, но хоть понятно было, что к чему; а теперь… каждым плевком восхищаются. Скажи, Алёша, в августе закончишь кино — что потом?

Фоменко сразу отказался от моноспектакля. В компанию к Людмиле Максаковой он пригласил Максима Литовченко на роль мужа — сложнейшее существование партнера, фактически без единого слова: — Он маркиз, и вот три составные части его маркизма: он читает газеты вслух, как профессиональный комментатор херни, внутренняя жизнь у него пипеточная, а внешняя — государственная. Потом Петр Наумович придумал роль слуги, исполняющего ремарки и незримо присутствующего во всех сценах. — Этот паж — доверенное лицо всех нюансов жалкого остатка ее жизни, а жизни-то грош — до утра, и ночь кончается. На роль пажа приглашен монтировщик Степа Пьянков, блестяще выступивший на капустнике в старый Новый год.

Мамашу изображает кукла — то ли крыса, то ли лиса в черно-серебряном парчовом платье, кем-то когда-то подаренная Петру Наумовичу. Кукле вручается огромный веер из белых перьев, благоухающий духами Людмилы Васильевны. Из декорационного цеха прикатывается старинный шкаф — дверцы спереди, дверцы сзади, его можно пройти насквозь или незаметно спрятаться в нем, к шкафу крепится лестница, по ней будет взбираться Степа Пьянков, изображать пастора, венчающего Грасиелу и Сальваторе. Степа выучил псевдолатинскую абракадабру, надерганную из итальянского молитвенника.

Нет, Люда, нет, не так — еще раз! — Петр Наумович, дайте же разогнаться, кусок пройти, а то я уже изъюлилась на первой реплике, сейчас интонировать начну! — И хорошо! Интонация — залог действия. Найди ее, уцепи — она потащит за собой смысл. А ты сейчас, как Новодворская, опасно обаятельна! Та мечтает о тюрьме и ссылке, и громко мечтает! А ты должна звучать тихо-тихо, как гул магмы под земной корой перед землетрясением. Дирижер Иванов во время репетиции долго бился с единственным русским в своем оркестре — с трубачом: «Еще раз! Еще! Еще раз давай! Молодец, а теперь — с евреями!» И оркестр грянул. Давай, Людочка, найдем это жемчужно-говенное зерно.

Фоменко раздраконивает пьесу: — Современность (актуальность материала) — в свободном соавторстве. Сокращать надо так: чтобы слов оставалось больше, чем произносишь. Прочитанная уже десятки раз пьеса мелеет с каждой репетицией. Она плохо написана? Излишне многословна? Почему бы тогда Петру Наумовичу самому в кабинетном одиночестве не сократить ее, а потом уже выдать нам? Ведь странно же, сидят шесть человек и, читая кусок за куском, оставляют по слову-два, по одной реплике. Но в том-то и дело, что исключаемый текст никуда не уходит: — Чем говорить три раза одно и то же, лучше скажи один раз с тройной точностью. А то не текст, а сухомятка, вроде: «Сапожная мастерская по ремонту обуви». Все вычеркиваемое — топливо, несущее ракету пьесы, без него никак. Поэтому и необходимо вести эту работу сообща, произнося главное, оставляя за рамками большее — как объем, как подзол, как второй план каждой звучащей реплики. Поток текста членится на эпизоды, эпизоды — на «кадры» — так Фоменко отстраняет, освежает для себя восприятие материала методом киноязыка, чтобы все, выражаемое словами, предельно «увиделось». Каждому эпизоду и кадру дается отдельное название, проясняющее конструктивную суть, — это очень увлекательно. Мы как будто не театральная компания, а съемочная группа, поставившая невидимую камеру, чтобы фиксировать бурлящее за словами действие. — Ха-ха, — Фоменко весело оглядывает присутствующих, — шесть персонажей мучают автора! Осквернение праха автора — первый признак и залог большого режиссера. — А если автор жив? — Тем более. Людочка, в этом куске важно удержать перспективу, а для этого нужна филигранная скоропись речи. Давай, еще дублик!

Людочка, бормочешь и лепечешь, не репетиция, а лепетиция какая-то. Муха пернула — событие в потоке бессобытийной жизни. Что ты мне гундишь здесь соло ларинголога на сопящем носу? Ты же была счастлива с ним! А что значит «была счастлива»? Наслаждалась его наслаждением. Коля Плотников, играя Ленина в Вахтанговке, вдруг зашелся в монологе, аж челюсть выпрыгнула: «Вперед, товаиси, к победе коммунизма!..» Слюни летят в зал, он ярится, и вдруг — чвырк — челюсть в зал летит с балкона. Еле схватить успел, непроизвольно выкрикнув: «Назад!» Так зал и не понял, в каком же направлении идти к победе коммунизма. А Сальваторе твой сразу понял, в каком направлении ты атакуешь. Не сюсюкай! Это говорит женщина в другом регистре судьбы и жизни. Еще раз! Людмила Васильевна угрожающе нажимает: — Как ты сказал?.. «Нет на свете ничего более похожего на ад, чем счастливый брак?» — Люда, а теперь орешь почем зря, какое-то буйное отделение! — Петр Наумович, я голоса не повышала… — Ну, значит, тихобуйное. Начиная этот полудвухчасовой монолог, помни: настроение героини — предчувствие грядущего торжества, до которого она решила не дожить. Прямое воздействие здесь невозможно — муж либо пошлет тебя мысленно, и тогда все зря, либо помрет прежде времени, и тогда тоже зря. И пьеса будет называться «Послать ее сейчас, или Как избавиться от бабы!» А надо так вести роль, чтобы он все время просечь не мог, то ли погладишь ты его, то ли прибьешь: «Тревожно — она задумала что-то краеугольное». Аж поседел изнутри! Хотя тоже вопрос, чего ему меньше хочется — ее войны или ее любви. У него на душе нелетная погода — два года женских дней. Поэтому ищите в диалоге общение через третий предмет, когда самое важное говорите, посылайте реплику, как шар в бильярде — от борта в лузу. И не отчаивайтесь, кропотливое, тихое вскрытие структуры дает громоподобный взрыв внутренней жизни. Поехали!