Цитаты из книги «Яблоко от яблони»

Шлют за подойником, отряжают нового ответственного — главу реквизиторского цеха Олега Юдина — лично! Олег — физик-ядерщик, и еще он знает наизусть столько стихотворений Бродского, сколько тот и не писал. И вот сейчас, швырнув под Франю подойник, он принимается тягать ее за соски и что-то бормочет — наверное, Бродского. Франя стихает, Монику вежливо приглашают в кадр и ставят в глубине у столба. Она счастлива — актриса как-никак. И смена идет, вернее, доходит наиблагополучнейшим образом. Лишь три бомжа на лавочке во дворе причитают: — Вон, ослиху уже повели сниматься, а мы все ждем и ждем, две недели уже моемся почем зря!

Алексей Евгеньевич только что в Самаре опозорил славное имя Бергмана, сделав по киносценарию спектакль, разочаровался в театре и вот — вернулся к нам. День я приглядываюсь: что же изменилось, как теперь? Ничего не изменилось, будто и года не прошло. И для Германа наш разрыв в Чехии склеился с комичным диалогом под дверью 8 марта — напрямую, без временного промежутка. Так они здесь живут, одним бесконечным днем.

Видите ли, автор, которого вы приняли к постановке, Ингмар Бергман — в некотором смысле кинематографист, более того — инсценировка сделана по киносценарию с бесконечной сменой мест действия, наплывами, внезапными переходами и блестящими лаконичными диалогами. Это действительно требует несколько иного, непривычного подхода, иначе действие потеряет живость. И надо не бояться «играть в кино», быть ироничными, дурачиться даже в самых серьезных местах. Просто быть смелее. А по поводу себя скажу, я тут поймал оттенок раздражения, когда вы произнесли это словечко «киношник». Знаете, да — киношник, но вы же сами меня позвали. — Я вас не звала! — сипит пожилая актриса. — Вы отказываетесь от роли? — Пожалуйста, хоть сейчас! — Спасибо, но не делайте мне одолжений и, прежде чем отказываться, подумайте. И вообще, господа артисты, давайте займемся делом, а меня любить — это не профессия. Прошу на сцену. Сказав последнюю фразу, я вспомнил мультик про Маугли, как мудрый Каа завораживает бандерлогов. Спасибо, Алексей Юрьевич.

Прекрасно, и? — Что — и? Послезавтра выходи на работу. — Здорово, но я не могу. До этого момента смотревший будто сквозь меня Алексей Юрьевич сфокусировался и как будто назвал меня по имени, имя звучало так: — Почему? — Послезавтра я еду в Самару ставить спектакль. — Отказаться не можешь, перенести? — Слово дал, там ждут, премьера в репертуарном плане, да к тому же я сам хочу сделать этот спектакль. — Какой? — По Бергману. — Достойно. Совсем обалдели. — Что? — Они сказали, что ты свободен. — Кто? — Ну все — Марина, Феликс. — Видимо, у них устаревшая информация, но мне никто не звонил, откуда взяли, что я свободен? — Вот и говорю — обалдели. Хорошо, езжай в свою Самару к своему Бергману, вернешься когда? — В мае. — Значит, в мае и будет послезавтра. В коридоре слышится шум, вернулась Кармалита. — Света, свари Злобину кофе, а то ведь Бергман ему не предложит.

Его внимание не сосредоточено ни на этом жесте, ни на этом моменте вообще. Разговор ведется с той точки, в которой сейчас сквозит или блуждает его мысль, он сразу выясняет важное для себя, как тогда за обедом в Чехии: — Как тебе кажется, если Румата поднимет руку от бревна и, не замечая, что она в кровавой слизи, проведет по лицу и лицо станет кровавой маской? — Здорово, Алексей Юрьевич. — Ну хорошо, пока… А мимо уже идет кто-то следующий, Коля Астахов, например: — Коля, а что если Румата… Так он проигрывает важнейшие кадры фильма, представляя их воображению прохожих. Поэтому он никогда не запомнит, как открывается дверь, если нет ключей, и где в доме кофе.

Да, действительно никак. Хорошо, что пришел, сварить тебе кофе? Впрочем, я не знаю, где у нас кофе. — Спасибо, Алексей Юрьевич, я не буду, наверное. — Ну как хочешь. Дело в следующем: я устал от их жалоб на тебя, ты вконец обнаглел и зарвался, как Мейерхольд… «Интересно, — подумал я, — а он знает, какое сегодня число, время года, тысячелетие? Будто не прошло для него три четверти года с нашей последней встречи». — Кто — они, Алексей Юрьевич? — Да все — директор, администрация, группа — жалуются. — До сих пор? Польщен. На вас они, кстати, тоже жалуются. — Кто? — Да все. — Пожалуй, неудивительно. — Вот-вот, мало ли кому охота…

Этот звонок ошарашил бы меня, если бы не короткая встреча накануне в просмотровом зале «Ленфильма». Показывал свою учебную работу Юра Оленников, позвал меня. В зале были и Кармалита, и Алексей Юрьевич. — Здравствуйте! — Привет, Лёшка. Потом он что-то говорил о Юриной работе, а я слушал взахлеб — о родная музыка, о дым отечества! Вот сейчас бы ему впору повторить: «Лёшка, меня любить — это не профессия!» — да, я был не с ним, а стало быть, не в профессии. Прощаясь, я сказал два слова: «Спасибо, соскучился». И вот 8 марта утром звонит телефон. — Да, слушаю? А в трубке басок: — Как ты понимаешь, я не с женским днем звоню тебя поздравить, свободен сегодня? — Конечно. — Приходи, поговорим.

Жестокость и несправедливость Германа оскорбляла, подчас доводила до слез; мириться с его особенностями было практически невозможно; но, поверьте, безразличие — хуже, много хуже. И еще немаловажный фактор — масштаб личности, уровень собеседника. Пожалуй, задним числом, когда все отболело и забылись обиды, можно уверенно сказать, что именно болело и что мучило в работе с этим человеком. Не в нем дело, не в сложностях характера, в этом я никогда не разберусь, да и ни к чему. А про себя, про свою боль знаю одно — это была болезнь роста. Расти трудно, и мышцы ноют после тренировок, и болят ушибы от пропущенных ударов, но тот, кто действительно что-то по-настоящему выбирал в жизни, знает: боль эта — во благо. А после понимаешь еще точнее и проще: тот, кто бился с тобой, нанося удар за ударом, что-то непременно и постоянно требуя и вымучивая, боролся не с тобой, а за тебя. Даже если и не ставил себе такой задачи. Просто его уровень выше и серьезнее, и стремление к нему, попытка прорваться естественно связаны для тебя с болью, как родовая мука, — а в ней не только младенец терпит, правда ведь?

Сидя за дальним столиком кафе, наблюдаю за нашими. Все разговоры, темы, все слова считываются легко и безошибочно. Стали они мне ближе? Не знаю, не думаю. Здесь, когда мы неразлучно вместе, нам важнее, дороже наши различия. Уже четыре месяца, и мы вымотались. Интересно, как люди воевали четыре года? Весь мир был тогда больным и свихнутым. Куда бы ни пришел — везде война. А здесь мешает, что есть дом. Всякое «хорошо» напоминает о детстве. Утро пасмурно, горы дышат туманом, по траве роса, по волосам — морось…

В юности казалось, что жизнь, ее развитие — это стремление к совершенству, к более совершенному, чем ты есть. Сейчас вспоминаю, что тогда, прежде, считал себя более совершенным, нежели теперь. И весь путь оказывается путем признания себя, принятия себя. Такого несовершенного, несчастного и не то что греховного, а так — беспомощного в собственных глазах. Прочитал у кого-то: стыд — это гнев, обращенный вовнутрь. Всплыл эпизод: я вел видеоконтроль, записывал съемку, и важнейший дубль сцены, сам не понимаю как, стер. Герман, издерганный, что у Лёни что-то не получалось, потребовал этот дубль. Хотелось сгореть, провалиться сквозь землю. Узнав, что дубль стерт, Герман даже кричать не стал. А мне не забыть.