Цитаты из книг автора «Алексей Злобин»

Не спешите, прислушайтесь: есть периоды, где мы, по действию, молодеем, — воспоминания; а потом снова стареем, возвращаемся в реальность. Ведь семейная жизнь на три четверти из лжи состоит. По крайней мере, в кино, театре и книгах, — скажу, чтоб никого не обидеть. Попробуй-ка после двадцати пяти лет жизни с любимым не облевать его за все хорошее. Тем более что от любви остались только деньги. Но ты не забудь, Люда, что, говоря ему это, делаешь операцию на открытом сердце. А ты, Максим, как только она заговорила про любовниц, понял — дело плохо, состояние такое: «Смывайся, бля, разбегайся, кто может — как черви от катка!» Женщина иногда так умеет спросить, что нет предела мужской самообосранности. Ведь твой герой — половой бандит, он, покидая даму на рассвете, всякий раз говорит: «Сделал что мог, кто может — пусть сделает лучше». И вот расплата: эта карибская ночь, карибский кризис в семейной жизни в тридцать восемь градусов жары с влажностью девяносто восемь процентов. Она тебя кипятком шпарит, она все знала, ее уже не остановишь. «И как можно держать любовницу страшнее жены?..» — Людочка, это женская мысль, то есть мужская, то есть та, которую женщина навязывает мужчине. Самое дорогое в сцене, когда слов мало, но такая борьба мотивов! Я застал одну одесскую барышню, еще дореволюционную, она говорила: «У меня тогда было пять девочек, и все работали как на пожар — вот это была любовь!» Загадочная фраза. У твоей героини главное — жизненный дефицит от нереализованного блядства. Держи интонацию, интонация не меняется! Не ставь точки, следующее слово на той же ноте, что и предыдущее. И не надо формулировать, сформулируешь — значит потеряешь. Но и шаманство недопустимо. Это должно быть безусловно чувственно внятно. А перед главным словом просто необходимо выдержать беременную паузу. Но само слово сказать легко-легко, еле слышно.

Начинаю что-то рассказывать, одно за другое цепляется, и ухожу, ухожу от темы, с чего начал не помню… Свойство длинной жизни. Мода, например, сегодняшняя: мелькают стили — то шестидесятые, то семидесятые вдруг. Не успевали отживать, теперь догоняем — наглядеться на прошлое, насладиться ностальгией. Я многое сейчас вспоминаю: и то, что было, и то, чего не было, и грядущее. Лучше вспоминается последнее. Фу, впадаю в нарочитую афористичность. Я как-то одно время преподавал в школе, в пятом «бэ», вместо беременной учительницы. Как школьники надо мной изгалялись! На первом же уроке стали хватать чернильницы с парт и друг другу на головы выливать. Тогда я тоже подошел к первой парте, взял чернильницу и вылил чернила себе на голову. Класс оторопел, но после необходимой паузы кто-то робко сказал: «Не примазывайся!» А еще я был пионервожатым. В соседнем лагере вожатил Юра Визбор, к нему приехал Юлик Ким, и они вместе пришли ко мне в гости. И я вытрющивался перед ними: остановил мальчишку, который бузиной из трубки мне в глаз стрельнул, и спрашиваю: «Это что у тебя?» — «Трубочка…» — «А стреляешь чем?» — «Бузиной…» И я ему вдохновенно так: «Бузину, жемчужину русского леса, ты расплевываешь по пыли дорожной… Как тебе не стыдно, ты же пионер!» И мы пошли, а мальчик так и застыл навеки. Ну, давайте на посошок. Как в Грузии выпивали: множество столов сдвинуты вокруг громадной айвы, толпа народу — съемочная группа, гости, труппа Театра Грибоедова, соседи, родственники — Вавилон. Тамада поднимает рог: «Дорогие мои! Здесь собрались знакомые, малознакомые, незнакомые… Нам предстоит день, ночь и еще день… Давайте не будем спешить и… постараемся запомнить друг друга».

Я, Петр Наумович, не спешу. — А я, Люда, спешу. Да только ничего не успеваю. Прочел твоего Маркеса и не понимаю. — Не понимаете, «про что»? — Не понимаю — когда. Знаешь, у Акимова в «Комедии» завреквизитом была большущая Зинаида, прости, Наумовна. Раз, проходя мимо кабинета Николая Павловича, я услышал проникновенный диалог: «Она: „Коля, ну скажи, ты меня ведь очень любишь?“ Он: „Знаешь, Зиночка… если честно… не очень“». А я тебя, Люда, очень люблю и не хочу обманывать. О чем Петр Наумович говорит с Людмилой Васильевной, непонятно, какой-то свой, не сейчас и не здесь начатый разговор. Но Фоменко уже меняет тему: — А как я получал пропуск в Малый театр. Прихожу к директору: «О, Петя, заходи дорогой. Я ведь тебя насквозь вижу ты — наш, бля, наш! Корочки беру и тебе постоянный, пожизненный пропуск выписываю — потому что ты наш, наш, я тебя, Петя, насквозь вижу. Так, вот корочки, где авторучка? Ты наш, Петя, будет тебе пожизненный, чтоб все вахтеры навытяжку вставали, когда ты в театр входишь. Так, говори, пишу: Фоменко Петр… Как твое отчество?» «Наумович», — говорю. «Что, как?» — он будто не расслышал. — «Наумович». Повисла неприятная, но отчетливая по содержанию пауза. «Нет, Петр Наумович, пропуск вам будет временный». И я ходил на репетиции с временным пропуском. На служебном входе со мной даже не здоровались.

Первый раз в жизни не хочу работать. Пошел «Демона» смотреть. Лучше бы не ходил — ноги заболели — так плохо. А с вами хорошо, спокойно. Знаете, лошадь звонит директору цирка: «Алло, с вами говорит лошадь. Возьмите меня в цирк работать!» «А что вы умеете делать?» — спрашивает директор. И лошадь, говорящая! грустно отвечает: «Мудак ты, …твою мать». Он гасит только начатую сигарету, смотрит на Людмилу Васильевну: — Ты вот, Людочка, пьесу принесла, хочешь спектакль. А я, как тот директор… не очень могу соответствовать, или как циркач, который из-под купола вниз головой прыгал на мраморный пол, а на бис отказался. Его спрашивают: «Но почему, ведь такой успех!» А он отвечает: «Почему, почему — больно!»

Лилечка, правда Лёша похож на Петрова-Водкина, помните автопортрет — бритоголовый с бородкой? Ты, Лёша, Петров, потому что мой; ну а водкин — сам знаешь почему. Надо выпить, чтобы сердце не болело, по-пушкински: «Расширим сосуды и сузим их разом, да здравствуют музы, да скроется разум». Да, Людочка? — Да, Петр Наумович, — сипловато отвечает дама под вуалью, — только у Пушкина: «Подымем стаканы, содвинем их разом! Да здравствуют музы, да здравствует разум!» — Ох умная какая, и все ведь помнит, дословно. Иринушка, Алёша, знакомьтесь, но будьте осторожны — Людмила Васильевна Максакова. Володя, — он обращается к Муату, — а не мог бы ты из буфета черного хлеба принести и селедки с картошечкой? Володя уходит. — У его деда в ногинской драме был актер Кузьмич, его все звали Кузьмич, на мой вопрос во время репетиции: «Какая у вас здесь задача?» — ответил, ни мало не думая: «Петр Наумович, задача у меня всегда одна — нравиться публике». Он занят был в небольшом эпизоде во втором акте. Но приходил всегда к началу спектакля. Сядет в гримерке перед зеркалом, поставит две стопки. Разлив в одну, отставляет в сторонку. Потом, налив во вторую, выпивает и с удивлением смотрит на первую: «О — чудо!» Берет ее с благодарностью и, пока замахивает, тут же свободной рукой льет в другую рюмку. Допивает, глядит — еще рюмка полная: «О — чудо!» И, выпивая ее, снова наливает в пустую. Так, обнаруживая одну за другой чудесно наполняемые рюмки, выпивал бутылку и шел играть. Володя возвращается с закуской, Петр Наумович открывает буфет: — О чудо! — и достает графин.

Алё-алё-Алёша, ты не сердишься? Я заблудился в памяти и не могу найти ваших телефонов… — А как же вы нам звоните? — Сам не знаю (вздыхает), соскучился. Ты в Москве? — В Москве, Петр Наумович. — Приходите с Иринушкой в Мастерскую, закусим, поговорим, а?

Самое элементарное, что может с нами случиться, — смерть. И нет в ней никакой загадки. Но мы почему-то смотрим туда, пытаемся что-то представить, понять. А представлять там нечего. Жизнь — самая большая и невозможная загадка: как так — живешь? Встретил мальчик девочку, и вдруг кто-то новый на свет родился, это же невозможно, это же чудо. И все, что есть, существует, движется вокруг тебя, жизнь вся эта — чудо, невозможно! И вот если спросить меня, а что в Петре Наумовиче самое яркое, самая важная его черта — какая? Не раздумывая отвечу — удивленность, благодарная распахнутость любви. Заразившая меня насквозь. Так, наверное, Фома неверующий сказал Христу: «Господь мой и Бог мой».

Сроки съемок сдвигались, в Москву входила весна, а у нас все зимой должно быть. Поехали в Сибирь на берег Енисея догонять уходящую натуру — зиму, хвост которой волочился, как неподобранные юбки по мартовским лужам пятьдесят четвертого года. Год после смерти Сталина. Никогда я не верил в то, чему поклонялось поголовье. Они верили, а я не верил. Впрочем, во что же именно я не верил, я тоже не очень понимал. Страна возвращалась из лагерей, и того Енисея, конечно, вскоре тоже не станет — уходящая натура.

Мы созваниваемся каждое утро: — Как работа, сынок? — Петр Наумович, мне ужасающе хамит помреж! Что делать? — Ну что, что, — она, формально, баба, уволить ее ты не можешь, отведи в сторону и оскорби действием. Я бы применил насилие… А если не шутя, выбери, что тебе важнее — работа или зарплата, и не забывай, где был недавно — всё такая ерунда.

Я три желания за всех за нас загадал! — Какие же, Петр Наумович? — Подольше бы не расставаться.