2

Она немножко рисовала, немножко писала стихи и даже немножко переводила Катулла. Всего понемножку. И если говорить честно – а признаваться в этом самому себе Антон не хотел, – всё это «немножко» выходило у неё скверно, особенно переводы. Конечно, Антон не был знатоком творчества «изнутри». Должно быть, это нутро обладало каким-то особым, присущим только ему свойством, которое следовало априори возносить в любом человеческом существе. Но возносил он в Вере совсем не это, а к творчеству её относился, как к детской забаве. Вера похвальбы его воспринимала, как «неприемлемое сюсюканье и постыдную ложь». Так она и выражалась, глядя в пол и разводя в стороны руки с мило растопыренными пальчиками. О, как восхитительна была она в эти мгновения своего гнева! Антон в страстном порыве бросался целовать каждый её пальчик. Но «сие неуместное и унизительное для девушки действо» только доводило её до слёз. Жаль, что у неё имелся только один неоспоримый талант – она была по-девичьи мила в высшей степени этого слова, – но высказать ей ещё и свою жалость было бы со стороны Антона уже преступлением. Он терялся, не зная, что делать. Просил даже Трецкого похвалить Верины акварели, а Куцего – какой-нибудь из её витиеватых стихов. Но Веру это злило ещё пуще, потому как она понимала, что похвалы эти не настоящие, а есть лишь «плод Антошкиных уговоров». Их совместное проживание сделалось просто невыносимым.

В коммуне Вера быстро нашла почитателей своего таланта, довольно близко сошлась с каким-то беспризорным художником из пролетариев, и, воодушевлённая идеями новой жизни, которыми были пропитаны холодные коридоры Дома искусств («диска», как все его называли), решила полностью посвятить себя правому делу революции на поприще, так сказать, искусства. Но это были лишь слухи, обрывками доходившие до Антона. И потому сегодня он решил увидеть всё собственными глазами и последний раз попытаться вернуть себе «прежнюю» Веру.

По Невскому до Мойки было рукой подать, поэтому Антон шёл медленно, пытаясь сосредоточиться, дабы выглядеть в глазах Веры серьёзным. Четвёртое мая 1920 года в Петрограде выдалось дождливым. Туман заволакивал набережные, скрывал фасады домов и громыхающие трамваи. На душе было тревожно, как год назад, когда город перевели на военное положение и вот-вот ждали Юденича с его освободительной армией и эшелонами продовольствия для голодных. Впрочем, сам Антон эту тревожность испытывал далеко от России, застряв в Лондоне на неопределённое время, поскольку отношения с Англией у России опять обострились – наступление Юденича было поддержано военно-морским флотом Великобритании. О ситуации в городе он узнавал только из писем Веры (которые доставлялись с большой задержкой) да из местных газет. Вера сама была мобилизована для обороны в санитарную часть, и рассказывала она об этом с гордостью и энтузиазмом. Уже тогда Антон почувствовал в девушке некую отстранённость и вроде даже какой-то упрёк за то, что он не оказался рядом в такой ответственный для Петрограда момент. Было ли ему стыдно? Или обидно? Да пожалуй, нет. Всё происходящее он видел бессмысленным в своей жестокости и лживым в своих обещаниях лучшей свободной жизни. И чем больше между строк в Вериных письмах угадывал он упрёков, тем бесповоротнее убеждался в том, что конец их отношениям неизбежен. Но эту полуосознанную свою убеждённость он старался запрятать куда поглубже, нагонял туману, такого же, какой сейчас стелился над Мойкой.

– Огоньку не найдётся? – прозвучал грубый мужской голос в нескольких метрах от Антона. Затем выплыла из тумана и вся фигура, широкоплечая, метра два высотой, в выцветшей пехотной шинели и кожаной кепке, едва державшейся на взъерошенной копне рыжих волос.

Антон вздрогнул от неожиданности, пошарил в карманах, достал коробок и чиркнул спичкой, которая нехотя загорелась. Мужчина с удовольствием раскурил самокрутку, пустив в лицо Антону густой кислый запах дешёвой махорки, и, прищурившись, спросил:

– В «диск» направляетесь?

– Ага.

– Там нонче на завтрак пайкѝ выдают. Хотел было тожо к ним на четьвёртый, но, видать, рылом не вышел. Ну так ничё… Я на Каменном острове со вчерась. Строим первый в мире дом отдыха для трудящихся. Эх… Красота! Бывали на Каменном?

– Приходилось.

– Вы в июле туда теперь поезжайте, не узнаете, ей-богу не узнаете. И хорошо, что турнули меня в «диске». Так, знать, и должно было случиться. А вам, мил человек, благодарствую за огонёк.

Фигура незнакомца снова растворилась в тумане. Дождь на минуту перестал моросить, и фасад Дома искусств бледным пятном проявился на другой стороне проспекта.

Антон решительно пронёсся через холл первого этажа, не встретив там, правда, ни одного человека. Только уже поднявшись по лестнице на третий, где, как ему сказали, в одной из центральных комнат жила Вера, наткнулся на какую-то поэтессу. Так ему показалось, что на поэтессу. Вращаясь в творческих кругах, он мог уже безошибочно отличить художника от поэта и композитора от обычного приживалы. Девушка осмотрела его с пристрастием, ожидая вопроса.

– Простите, вы не знакомы случайно с Верой Павловой? Мне непременно нужно её найти, – скороговоркой выпалил Антон, слегка запыхавшийся от крутого подъёма.

– Не имею чести. Но сейчас почти все в столовой. Где ж ещё им быть. Попробуйте поискать вашу Веру там, наверняка и найдётся.

– А столовая это…

– А ступайте прямо, услышите гул голосов и звон тарелок – там и столовая.

– Благодарю.

Девушка дала верный ориентир. Только звон тарелок оказался громче, чем голоса̀. Дверь в столовую была распахнута; внутри, за столами, сидело человек тридцать народу, по залу бегали дети с сухарями в руках, то и дело сталкиваясь с дежурными, в задачу которых входило блюсти порядок и справедливо распределять завтрак. Пахло несвежей рыбой, лавровым листом и луком. Антон всматривался в людей, стараясь среди них отыскать подругу. Но не находил.