5

Но вот обряд крещения завершился, и под пение псалмов, исполняемых монашками и послушниками, старец велел пастве выходить на берег. Люди не сразу откликнулись на его призыв. Они стояли по пояс в воде, из-за торжества момента не в силах прийти в себя. Даже младенцы не плакали на руках своих матерей – будто бы чья-то невидимая ласковая рука успокоила их. Не Божия ли то Матерь была, чей лик блаженно светился в лучах восходящего солнца на одной из святых икон?

Наконец обретя себя, люди начали выбираться из воды. Чуточку растерянные, но просветленные. Мамаши тут же принялись менять у своих чад мокрые пеленки. Часть окрещенных, как и подобает в таких случаях, надели на себя белые длинные рубахи, остальные же, у кого по каким-то причинам таковых не оказалось, обошлись и так.

– Чада мои, а теперь послушайте, что я вам скажу – дождавшись, когда его помощники обнесут всех окрещенных гайтанами^[27] с медными крестиками, заговорил вдруг Гермоген. – Вы только что приобщились к святому таинству и приняли православие. Честь вам и хвала! Пройдут годы, и вся эта земля, на которой мы с вами стоим, все люди, населяющие ее, вольются в ряды православного братства. Но вы будете первыми, кто понесет свет Господний по этой стороне. Это есть великое предназначение православия. От Востока звезда сия засияет. Так что в путь добрый, православные! Внуки не забудут вашего подвига духовного.

Эти слова произвели впечатление на людей. И на тех, кто только что принял обряд крещения, и на стоящих вокруг зевак. «Во как! Во как! – говорили они. – Выходит, мы свет Господний несем по этой земле. Однако!»

Старец, исполнив службу, уже хотел было повернуться и покинуть берег, когда к нему подошел Никифор Черниговский в сопровождении своего сподручника Игнашки Рогозы.

– Отче, благослови, – наклонившись и поцеловав руку старцу, попросил атаман.

Тот дотронулся до его чела и осенил крестным знамением. Никифор расправил плечи. Кряжистый, чернобородый, востроглазый, он был похож на матерого ястреба, зорко и одновременно недоверчиво глядящего на этот суровый мир. Хотя что ему теперь бояться? Царь Алексей Михайлович, в отличие от Ивана Грозного и иных своих предшественников, не желал выдавливать из своих подданных кровь и душу и потому часто прощал провинившихся. «Лучше слезами, усердием и смирением перед Богом промысел чинить, чем силой и надменностью», – говорил он.

Вот и Никифору повезло. В 1672 году опальный атаман со своими сподвижниками, благодаря их героическим делам на Амуре, был помилован и назначен царским приказным человеком в Албазине, после чего этот острог первым в Сибири из «воровского» превратился в державный. «И пусть Никифор Черниговский с казаками те рубежи на Амуре-реке сторожит и на тех рубежах стоит насмерть», – наказал царь. А ведь незадолго до этого «беглый поляк» вместе с главными сообщниками, всего семнадцать человек, были приговорены к смертной казни, а сорок шесть человек остальных, приставших к шайке после убийства воеводы, к отсечению рук и наказанию кнутом. И вот теперь новый указ.

Никифор даже прослезился, когда ему прочли его. И так он проникся чувством к царю, которого еще недавно поносил на чем свет стоит, что ему тут же захотелось дел ратных во славу отечества. Чтобы угодить государю, чтобы тот понял, что не ошибся в нем, в Никифоре, даруя ему прощение.

Пред тем атаман не больно-то усердствовал, понимая, что все его добрые дела не будут замечены Москвой, потому больше бражничал, бывало закатывая по случаю и без такового великие пиры. А еще разбойничал на богдойских дорогах, грабя азийских купцов и устраивая сечу с отрядами попадавшихся на его пути маньчжуров. Гермоген часто выговаривал ему за это, когда тот возвращался из очередного похода с трофеями.

– Не то творишь! – говорил он ему. – Врагов себе наживаешь, а нам друзья на Амуре нужны.

Но что Никифору до его слов! Мол, святой отец, ну о чем ты говоришь? Мы люди вольные, посему творим все, что заблагорассудится. Что же касаемо пьянства – но да ведь и Господь любил пображничать со своими апостолами. Али не сказано в Священном писании, что вино есть возбуждение духа человеческого?

– И потеря ума, – тут же добавлял старец, для которого вино всегда было лишь высочайшим Таинством Тела и Крови Господней, и оно заповедано Господом лишь для святого причастия, а не для жбанства.

Атаман лишь горестно вздохнул. Он понимал, что Гермоген – государственный муж, вот он и радеет за державу, а он, Черниговский, – человек пропащий, можно сказать, обыкновенный висельник. Тогда на кой черт ему нужна эта праведная жизнь, о которой постоянно твердит ему старец? И он продолжал гулять и разбойничать на дорогах.

– Гордыня в тебе, гордыня сидит, – упорно стоял на своем Гермоген. – Оттого и все твои напасти. Ведь Господь гордым противится, а смиренным дает благодать.

Но теперь вроде бы все наладилось. Получив царское прощение, атаман все больше стал вникать в дела уезда. Он все чаще наведывался в соседние селища, стараясь помочь людям где словом, где делом, а если надо, то и устраивал кому-то нагоняй за лень, дебоши и другие проступки. Бывало, что и морды бил провинившимся, и нагайкой порол. Люди не обижались на него – на то он и атаман.

Лишь одну слабость Никифор для себя и для товарищей своих оставил. Как пили раньше его казачки, так и теперь без браги да горелки никуда. Гермогену это было не по нраву. Он злился, порой даже кричал на Никифора и, вспоминая слова Моисея, обличавшего в своих песнях пьянство, называл аспидом с полей Гоморрских. А Никифор только улыбался.

– Ну какой казак без буйного веселья? – спрашивал он старца.

Мол, читый, то бишь трезвый казак – это уже не казак, а баба. Тяжкая служба требует праздников, иначе иссохнет отчаянная душа. Оттого и зобают горелку да брагу казаки, находя в этом отдохновение. А еще черпая ярость и силу для будущих подвигов. Но Гермоген эти слова пропускал мимо ушей. Он так и считал, что пьянство – дело ледащее^[28] и пагубное. И что напрасно атаман не бажит^[29] слухать его – ведь он на путь истинный пытается его наставить. Но только вот пока не получается…

За благословением к старцу стали подходить и другие казаки. «Во имя Отца и Сына и Святаго Духа…», – не переставая, шевелились губы Гермогена, старавшегося осенить крестом каждого, кто припадал к его руке.

– Солнышко маит ноне – аки чертова сковорода, – благословив толстозадую казачку, неожиданно произнес Гермоген и вытер рукавом разваренное на солнце потное лицо.

– Да уж!.. Отче, тут ко мне одна мыслишка пришла, – улучив момент, обратился Никифор к старцу. – Хочу на будущей недельке королевство свое объехать, по острожкам здешним да заимкам прогуляться. Скоро зима, вот я и погляжу, как там народ к ней готовится. Может, у людей жалобы какие имеются али просьбы. А еще я слыхал, что в иных весях заместо того, чтобы строить жилье и запасаться едой, люди баклушничают, а то и вовсе пребывают в сплошном пьянстве. Забывают, видно, горемычные, какие тут зимы лютые. Ну рази ж их переживешь без теплого крова да еды?

Старец согласно кивнул.

– Хорошее дело задумал, сын мой. Так что получай мое благословение и ступай себе с Богом, – сказал он. – А там сам смотри. Коль надобно будет, так и власть примени. Наша крепь державная – это вера и порядок. Так что давай, не тушуйся.

Он немного помедлил и вдруг:

– А ведь от тебя, братец, сивухой разит. Смерть как разит! – повторил он и поморщился. – Вижу, хорошо вчера ироды погуляли.

– Хорошо, отче. Лучше некуда, – склонив голову, виновато проговорил Никифор.

– Ну и много крови-то было? – заметив, как поникла у того голова, спросил старец. – Вижу, по глазам твоим бесстыжим вижу, что и на этот раз без мордобоя не обошлось. Али я не прав?

Атаман поморщился.

– А не бери в голову, старче! Ведь никого ж не зашибли. Тада какой разговор? – сказал он. – Но это, поверь, в последний раз. Больше никаких раздоров у меня в праздники не будет. Не то я…

– Да иди уж, аника-воин! – махнул рукой Гермоген. – Я как погляжу, на словах ты и так, и сяк, только на деле никак…

Атаман нахмурился.

– Обижаешь, старче. Я ведь казак, а ты меня с дерьмом смешать хочешь. А заслужил ли я этого?

Старец хмыкнул.

– Ишь как загоношился! Видать, пробрало. Ну так помни: живи по слову, да спасешься словом. Говорю, слово закон; держись за него, как за кол.

Глава 4. Богдойский берег

1

Федор тогда одним из первых узнал, что атаман собирается на несколько дней покинуть крепость. Ну вот теперь можно и душеньку отвести, подумал. Как только Никифор выедет за ворота, он возьмет с собой товарищей верных и махнет на богдойский берег. И пойдут они по чужим дороженькам гулять, нападая на богатые караваны торговцев. Жалованье-то у казаков до сей поры дуванное, правда в последнее время кое-что и Москва стала подбрасывать. Но это крохи. А у Федора молодая наложница, которую нужно одаривать дорогими подарками. Поди, привыкла в своих дворцах-теремах к роскоши. Но атамана в последнее время будто бы подменили. Сам не балует и другим на большую дорогу выходить не дает. Хорошо еще гульбища не запретил, а то бы вовсе можно было от скуки помереть. А казаку скучать вредно, потому как скука разъедает его нутро. Это еще им на Дону покойный Степан Тимофеев Разин, любимый атаман, говорил. А еще он говорил, мол, жизнь человечья короткая, так что нужно жить во всю прыть.

Федор уже и не помнил, когда в последний раз бывал за Амуром. Хватит, Федька, нагулялся, теперь делом займись, сказал ему Никифор вскоре после того, как Опарин привез в крепость Саньку. Вон, мол, сколь голытьбы прибывает, челдонов там всяких да бродяг – нужно их ратному делу учить. Не ровен час, маньчжуры встанут у стен крепости. Так что нам воины нужны, а не бродячие псы.

Вот и приходилось Федору весь день коротать в поле, обучая новичков ратному делу. Занимались джигитовкой, рубились на саблях, стреляли из мушкетов и пищалей. Кто был казацкого рода-племени, с теми было легче. Эти с детства к коням и к оружию приучены. Труднее было с деревенщиной и всеми этими бродягами, которых судьба прибила к далеким берегам. Те никогда не держали в руках ни сабли, ни секиры, разве что дровяник^[30], что есть в каждом хозяйстве. Но да ведь и с ним нужно умеючи обращаться. Федор знает, как такие же вот упыри, вооруженные топорами да вилами, обращали в бегство целые хорошо вооруженные и обученные армии. Так было во время крестьянской войны Болотникова, а потом и разинского бунта. Так что все дело за выучкой.

Но мысль о том, чтобы погулять по маньчжурским просторам, не оставляла Федора. Годы, проведенные на Дону, не прошли даром. Вольная воля это великая сила. И кто однажды ее вкусил, тот уже никогда не сможет дышать иным воздухом.

Вот и Федька теперь не мог жить без воли, без быстрого коня, острой сабли и свиста ветра в ушах. Да подними его среди ночи и вели сесть в седло, он тут же про сон свой забудет и понесется судьбой неведомой к новым подвигам и приключениям.

Федор помнил, как возликовала его душа, когда год назад атаман вызвал его к себе в приказную избу и велел ехать за Амур к князьям даурским, дабы уговорить их вернуться со своими людьми на родные пепелища. И скажи им, говорил Никифор, чтобы они не слухали богдойцев, потому как те добру не научат. Пусть возвращаются под крыло русского богдыхана и пребывают с нами в мире и согласии. А то ведь негоже могилы своих предков оставлять, негоже землю непаханой бросать, превращая леса и поля в сплошную пустошь. Так, мол, и скажи: русские люди не жадные, они со всеми душа в душу жить хотят. А то ведь земель собрали много, а кто будет на них хозяйствовать? Живут же вместе с русскими ясашные народы на Волге и Урале – и ничего. Вот и вы, мол, присоединяйтесь к нашей большой семье.

Для похода Федор отобрал самых надежных людей, вместе с которым ему не раз приходилось вступать в схватку с врагом. Разные пути привели их в этот край. Кто-то бежал сюда, спасая свою шкуру, кто-то пришел за волей, кого-то позвали рассказы о богатом крае.

В большинстве то были старые его товарищи – донские казаки, которым, как и Федору, удалось в свое время избежать виселицы и уйти на Амур. Это Гридя Бык, Иван Шишка, Семен Онтонов, Карп Олексин, Фома Волк, Григорий и Леонтий Романовские. Всего двадцать сабель.

Был погожий сентябрьский денек, когда войсковой старшина во главе отряда казаков переправился с лошадьми через Амур и пошел плутать по незнакомой земле. Когда плутать надоело, нашли в одной ханьской деревушке человека, который знал, где находятся бежавшие из-за Амура даурские люди. Тот, как потом выяснилось, шибко не любил маньчжу, которые разоряют ханьские города и селения, убивают людей, не жалея даже женщин, стариков и детей.

Фан, а так звали этого невысокого сухонького проводника, сам видел, как маньчжурские воины бросали грудных детишек в огонь, насиловали их матерей и уводили в рабство их отцов. Потому он и хочет помочь элосы – русским, у которых свои счеты с маньчжурами. Вспомнить хотя бы то, как эти маньчжу несколько лет назад разрушили русские крепости, полностью опустошив земли на левом берегу Амура. Но теперь элосы вернулись. У них есть пушки и ружья и им не страшны воины богдыхана. Это им, ханьцам^[31], остается только уповать на небо. А вот собраться в один кулак и изгнать врага со своей земли им пока что не по силам. У маньчжу многотысячная, хорошо вооруженная армия, так что одолеть их очень сложно.