На яхте бывают такие минуты или во время шторма, когда все измотаны, или за вечерним чаем, когда Капитан рассказывает команде что-то, чтобы успокоить или развлечь. Вот и в тот раз мне пришлось рассказывать историю из своей жизни, а команда задавала вопросы:
Узнали мы об аварии на ЧАЭС со своим научным руководителем и начальником нашей лаборатории Панкратьевым – я уже рассказывал о нем, он еще заядлый шахматист был и всем диссертации писал – в поезде из Риги в Таллин, куда мы ехали навестить его брата. Стоим в вагоне у окна, рассматриваем мелькающие пейзажи, а через громкую связь идут новости, вот мы и услышали, а через три дня были на работе.
В НИИ суматоха началась, но толком никто и ничего не знал, пока со станции не привезли первых очевидцев-командировочных. Одежду с них снимали – и в «могильник» в отделе, где реактор стоял. Дозиметристы и мы у себя на спектрометрах проводили измерения. Мы определяли точный качественный и количественный состав излучателей на загрязненной одежде и сразу стало ясно, что произошла разгерметизация активной зоны реактора.
Потом, через неделю, когда наши радиохимики скрытно отобрали пробы воздуха в городе, а мы провели измерения и сопоставили их с результатами измерения проб с ЧАЭС и одежды командировочных, стало ясно, что произошел выброс радиоактивности, причем после цепной реакции…
– Там что, был ядерный взрыв?
Мы путались в догадках, что же там могло быть, не хотелось верить, что «реактор рванул», но, когда в Институт привезли кадры аварии, снятые с вертолета, и описание очевидцев, стало понятно, что «зона выкипела, как молоко из кастрюльки», но об этом позже скажу.
Наш отдел перешел на вахтовый метод работы в Чернобыле, потому что в Институте мы занимались радиационной безопасностью и радиационной экологией и имели в своём распоряжении уникальные сертифицированные приборы, спектрометры и методики – мы были лучшими на тот момент, и не только в стране. В лаборатории не хватало рук. Я летал и в Чернобыль, и сам ездил по областям средней полосы России и отбирал пробы грунта, так как наша лаборатория участвовала в составлении карт загрязнения территории продуктами Чернобыльской аварии совместно с МИФИ и РОСГИДРОМЕТ.
Профессионалы, которые ездили в Чернобыль, называли случившееся там не аварией, а катастрофой. Когда я в июле 86-го впервые после аварии попал на станцию или, как тогда говорили, в Зону, мне казалось, что это «зона боевых действий». По дорогам, туда и обратно, двигались люди и техника в каком—то неестественном ритме. Телеграфные столбы вдоль дорог застыли в разных позах, согнувшись под тяжестью оборванных проводов. Большая часть идущей техники – это танки и БТР, все в камуфляже, низколетящие вертолеты—штурмовики и люди в масках и униформе белого и зеленого цветов. Посты дозиметрического контроля и пропуска техники и личного состава, где работали люди в зеленых костюмах химзащиты с дозиметрами и шлангами с дезактивирующим раствором – все машины, шедшие из Зоны, мыли. Сам поселок Чернобыль, где первоначально оказывались все приезжающие, чтобы оформиться и встать на довольствие, и где находился Штаб ликвидации аварии, производил гнетущее впечатление. Представьте себе большой населенный пункт, в котором кипит жизнь, гуляют дети и идут по делам люди, развешено после стирки белье, жара – открыты окна, стоит бочка с пивом, плачет малыш, упавший с велосипеда, и вот из этой картины мы вмиг удаляем все живое, оставляя только ветер, солнце и голубое небо. Пустынные улицы с покосившимися телеграфными столбами, брошенная детская коляска, велосипед. Ветер колышет шторами в открытых окнах, качает развешенное сохнуть бельё, гонит по улицам поселка какие-то казенные бумаги. Впоследствии оказалось, что это местный партийный архив, брошенный во дворе при спешной эвакуации. В основном эти бумаги содержали доносы членов партии друг на друга, в минуты отдыха ликвидаторы любили почитать эту ерунду. Вскоре ветер окончательно разметал по зоне эти листки, оставив пустыми огромные сейфы. На обочинах пыльных улиц там и тут разбросаны детские игрушки, даже кажется, что в воздухе повис детский плач – нет, всех вывезли.
– Не понимаю, а именно вы почему поехали туда и вахтой там работали?
Институт, где я работал, был проектировщиком всех АЭС с реактором этого типа, а мой отдел и лаборатория занимались радиационной безопасностью и экологией, и нам сам Бог велел там быть. Ездили вахтовым методом по четыре или шесть человек. Две недели в Зоне, две дома, но чаще двадцать дней там и десять дома. Первый год было очень интересно и в плане науки, и в плане экзотики. Первоначально приезжали туда одни профи, так что было с кем пообщаться и чему поучиться. Как профи, нас туда влекло это уникальное событие, мы же ученые. И потом, наш НИИ входил в Госкомиссию, и мы там были сменные представители. У нас даже была своя машина «Рафик», и на лобовом стекле крепилась табличка «Госкомиссия» и пропуск «Проезд ВСЮДУ».
– В день аварии я с детьми должна была вылетать из Хабаровска в Киев, но билетов не было. Три дня мы просидели в аэропорту, а у меня на руках две девочки, 2,5 года и 7 лет, намучались и взяли билет на Москву – к родителям мужа. Потом я из Москвы полетела в Киев и провела там 20 дней мая. Город был пуст, все разъехались. Мы ходили с папой и мамой по пустым улицам и наслаждались красотой «немого» города, по вечерам пили красное вино. Я слышала, тогда началась мобилизация в армию?
Партизаны, как называли мобилизованных через военкоматы, ходили повзводно во главе с офицером в солдатской форме, а использовали их на грязных работах по дезактивации Станции и территории и на строительных работах. Эти части сильно облучались. Дозиметры индивидуальные были только у офицеров. Как только дозиметр набирал 25—50 рентген, часть расформировывали. Представители науки и работники станции ходили во всем белом, от носок до чепчиков и перчаток, а большие начальники и совсем большие ученые в афганской камуфляжной форме. Война в Афганистане, кроме всего прочего, принесла новую военную полевую форму, которую называли афганской. Она была удобна, практична и добротна, и за ней шла охота.
Кроме всего прочего, эта афганская форма давала некоторые преимущества в обычной жизни. Вдумайтесь! И представьте себе, какова была общая психология, если человека, идущего по улице в этой форме, воспринимали как афганца и героя. Да, было правильное время, пока не началась гребаная перестройка, и воины были героями. Я сам был свидетелем того, как гаишник, остановивший машину моего приятеля, только при виде этой формы на водителе козырнул и отошел. Люди все воспринимали за чистую монету. Если что-то написано в газете или сказано с экрана телевизора, значит, это истинная правда. Это сейчас эпоха тотальной лжи и фальсификации всего. А еще существовал такой феномен как столичный гость. Людей из Москвы везде встречали как особых гостей и людей значимых, по определению! А на нашем «Рафике» были московские номера.
– И сколько же можно было носить одежду, кто ее стирал?
Всех Ликвидаторов, так называли работающих в Зоне, объединяли лепестки—фильтры на лицах и солдатское нижнее белье, что делало их до неузнаваемости похожими друг на друга. У большинства Ликвидаторов на груди болтался пропуск с фотографией, цвет которого соответствовал твоему статусу. Самым крутым был пропуск с надписью «ВСЮДУ», дававший допуск в любое место Зоны и станции. В нагрудных карманах комбинезонов торчали индивидуальные дозиметры. Многие ходили в белых перчатках. В 86 году одежда менялась раз в день. Я не знаю, стирали её или нет, нам выдавали новые комплекты.
Практически весь 86-й год всю одежду приходилось часто менять, и по нескольку раз, а самому по много раз в день мыться в душе. Пили воду только из бутылок, минеральную или просто газированную, Колу или Пепси, Нарзан, Боржоми. По утрам надо было идти и забирать отведенную тебе квоту – несколько ящиков. Лето и осень выдались очень жаркими, а работа очень тяжелой, так что без воды было не обойтись, да и спирт надо было чем-то разводить. Да, пили, и немало. Кто хорошо кушал и достаточно пил, тот и вытягивал все тяготы облучения.
– Как можно было жить в горячей Зоне безвылазно, зачем, отработал и …?
Работа занимала часов двенадцать, дорога до станции два, три обеда по часу, остальное время – переодевания, душ и сон. И так каждый день. В 86—м обеды были праздником. Из Киева в Зону были командированы повара ресторанов, которые работали на совесть, да и финансирование питания было хорошим. Первые три—пять дней после приезда никто не мог съесть и половину, потом привыкали и ели в удовольствие, а дня за три-четыре до отъезда становились голодными уже через час-два после еды. Помнится, что даже подносы в столовой были не стандартные, а в два раза больше обычных. Их тогда называли обкомовскими. Столовые работали круглосуточно, в них предлагали только усиленные обеды, но без ограничений по выбору и количеству. Все было, начиная от овощей и фруктов до шоколада и меда. Даже икра была. В 86-м на Ликвидаторов ничего не жалели. Официально в зоне был объявлен сухой закон. Однако, многие имели доступ к спирту и употребляли. А те, кто не имел, могли, начиная с 1987 года, обращаться к местным служителям правопорядка, которые наладили бизнес по поставке в Зону спиртного и женщин, меняя этот товар первоначально на талоны питания, а затем на деньги. Многие считают, что спиртное выступает профилактическим средством при облучении, но это не совсем так. На вредных производствах, связанных с радиацией, рекомендовалось принимать 50—70 грамм спирта за 10—15 минут до предполагаемого сильного облучения, а не после облучения и не больше, все равно большего эффекта, в смысле профилактики, не достичь. Еще имеет большое значение тип облучения и его воздействие – внешнее или внутреннее. В Чернобыле, в смысле облучения, присутствовало все и во всех видах. Конечно, хорошо было бы принимать красное сухое вино ежедневно после работы и немного спирта до выхода на работу. Если бы это было в меру, то польза была бы. Но в меру у нас не умеют, да и красного сухого не было. До работы, конечно, никто не пил, а после… И потом, жили—то мы постоянно в Зоне облучения.
О проекте
О подписке