Позже началась отдельная и очень специальная глава в жизни Ларисы. Ее пригласили работать консультантом в международный алмазный гигант Дом Брауде.

Артем Иванович дал мне понять, что работа Ларисы на алмазный дом стала результатом непростой игры с участием Конторы. В частности, Лариса начала поставлять весьма полезные обзоры деятельности и планов Дома Брауде в России. А потом вдруг исчезли старые секретные протоколы к договору между советским правительством и Домом Брауде. Как выяснилось, при непосредственном участии Ларисы Кременецкой.

Началась история еще в шестидесятых, в момент встречи советского премьера Алексея Косыгина и владельца мирового алмазного монополиста Дома Брауде. Тогда и появились секретные протоколы, в результате подписания которых все российские алмазы – и уральские, и сибирские – попадали под контроль монополиста и оказывались на его гранильных фабриках по всему миру. Эти-то протоколы и были украдены в Москве и попали к Кременецкой. Их доставка адресату автоматически означала бы срыв происходящих переговоров с целью отмены монополии Дома Брауде.

Организатором доставки оказался Арсений Семаго, имевший доступ через друзей к московскому сейфу с документами в МИДе и к дипломатической почте. Факт страшной смерти Арсения и Полины Семаго пока до Северной Сан-Верде не дошел – слишком недавно все произошло, да и блок на распространение информации поставили профессионально.

Мне предстояло узнать не только детали и имена участников трюка, проделанного Ларисой. С этим конторские справились бы и без меня. Ключевой вопрос – почему она вообще решилась на смертельно опасный трюк. И тут никакие психологические нюансы не могли быть лишними. Пример с Ларисой продемонстрировал глубину интереса Конторы ко всем своим сотрудникам из гражданских, включающего и нервно-психологические характеристики.

Похоже, работу на алмазный дом с одновременной службой на Контору Лариса расценила прежде всего как укрепление своей власти над всем, что шевелится. Возросла и власть ее над мужчинами, которых она умела сделать самозабвенно счастливыми посредством секса. И у случайных ее партнеров, и у постоянных любовников – у всех сносило крышу, и Кременецкая умела использовать это обстоятельство. Вероятно, ощущение всемогущества в какой-то момент снесло крышу ей самой. И она решилась на авантюру с кражей протоколов.

Примерно таким набором информации я был вооружен перед началом выполнения поручения Артема Ивановича, важной частью которого была проверка настойчивых слухов о суицидальных настроениях Гаджиева. Меня некоторым образом смущало очевидное намерение Конторы использовать «самоубийство» как способ ликвидации, а психоанализ Ларисы – как стандартный способ ее эксплуатации.

Короче говоря, я не имел ни малейшего представления о том, как подступиться к проверке намерений посла.

Частично это было связано с тем, что в общении со мной расслабленный Гаджиев становился другим человеком. Дополнительным фактором, сбивающим меня с толку, был груз информации о преступной вовлеченности парочки Гаджиев – Кременецкая в алмазные дела, масштаб которых они пока плохо себе представляли. Дело в том, что над всеми участниками алмазной аферы нависли события, о которых никто не мог иметь полного представления.

С Артемом Ивановичем мы общались почти каждый день по посольской спецсвязи. Каждый день приносил информацию, нагнетающую напряженность и ставящую меня во все более трудное положение.

Среди прочего Артем Иванович поведал, что в Северной Сан-Верде сошлись две истории – кража протоколов и еще одна скандальная афера, связанная с массовым вывозом из России золота и драгоценных камней, официально – для получения будущего миллиардного кредита в Штатах.

Понятно, что на всех разрешениях стояла премьерская подпись, не ниже. Исполнителем аферы была компания «Олимпия» и ее владелец – некто Рябошапка. Именно к нему в Штаты стекалось все вывезенное – и исчезло вместе с ним. Впрочем, след все-таки проявлялся, и по нему шли лучшие профессионалы Конторы, оставляя за собой изуродованные трупы тех, кто имел любое, даже самое отдаленное отношение к исчезнувшему богатству. Во-первых, свидетели были никому не нужны. Во-вторых, за кражу общака, а именно так приходилось квалифицировать исчезнувшие каменья и драгметаллы, должна была последовать адекватная кара.

За Рябошапкой охотились многие резидентуры по всему свету – а он, по информации Грохота, возьми да и появись в Северной Сан-Верде. Под другим именем, с гражданством Эквадора и, что еще важнее, с абсолютно другим лицом.

И вот переполненный всей этой информацией я начал осторожное и внешне легкое общение с Гаджиевым и Кременецкой. И всеми, кто эту замечательную пару окружал.

Общение – легкое-то оно легкое… Но мое внутреннее напряжение иногда доходило до предела, а однажды чуть не закончилось взрывом.

По приглашению Гаджиева я пришел в его кабинет для приятного распития джина с тоником. И нос к носу столкнулся с Кириллом Вольским. Перед глазами промелькнуло все, что имело к нему отношение. Сцены с декорациями из фильма ужасов, лица мертвых с широко открытыми глазами.

Но все как-то обошлось. Улыбчивый Гаджиев поднялся мне навстречу и полуобнял в знак приветствия. Потом представил Вольского – советника посольства в Южной Сан-Верде, приехавшего на несколько дней «для обмена опытом».

Мы с Вольским познакомились еще раз, со всеми положенными расшаркиваниями. И были немедленно приглашены на семейный обед в доме Гаджиевых.

Вечер начался с сюрприза. На обеде присутствовал незнакомец, которого пригласила Лариса. Он только вчера прилетел из Кито, столицы Эквадора. Я дернулся, вспомнив аргентинского визитера в аэропорту Витсбурга…

Лариса усадила меня по левую руку от себя, рядом с Гаджиевым. Напротив оказался равнодушный Вольский, время от времени стреляющий фотографическим взглядом в окружающих. В какой-то момент почудилось, что отвратительный красавец мне подмигнул. Захотелось подмигнуть в ответ, но не хватило решимости.

Меня несколько удивило и непривычно оживленное общение Вольского с человеком из Кито. Выражалось оно, в частности, в демонстрации недюжинной осведомленности Вольского относительно настоящего и прошлого Эквадора, будто происходила проверка знания гостя о стране проживания, вроде «Люби и знай свой родной край».

Еще одним смущающим обстоятельством стала теплая рука Ларисы, как бы невзначай приземленная на мое колено. Нехитрая операция была сокрыта изумительной красоты китайской скатертью. Я столь же мягко накрыл и слегка прижал руку Ларисы.

Ну, целый спектакль, вашу мать!

Сомнений не оставалось – продолжение банкета скоро последует. Однако служба прежде всего! Я встряхнулся, перевел взгляд на потенциального самоубийцу Гаджиева и постарался включить все свое обаяние.

Еще раньше, до приезда в страну, я набросал план, как прояснить состояние и суицидальные планы несчастного посла.

Во время десерта, к которому оба были равнодушны, я взял инициативу в свои руки: признался Гаджиеву, что веселюсь сегодня через силу, и попросил прощения, если это было заметно. Разговор перешел на мои семейные проблемы, в которых я «решил признаться» под замечательный французский коньяк. Да, жена Катя меня в упор не видит: презирает мою совсем не интеллектуальную, по ее мнению, жизнь. Нам с ней не о чем разговаривать, и была бы возможность – она непременно бы с кем-нибудь изменила.

Меня брала оторопь от органичности собственного вранья. Но такой уж была игра, которую я придумал.

Имелся и еще один момент, потребовавший от меня сделки с совестью. На внезапный вопрос Гаджиева о Вольском – надо полагать, о его человеческих качествах – пришлось соврать, сославшись на отзыв Грохота: дескать, честный служака, без двойного дна. Я выговорил это и прикусил язык. Покосился на Гаджиева и прикрыл свое смятение подбадривающей полуулыбкой все понимающего друга.

Моя откровенность вызвала ответную волну, и цель была достигнута. Гаджиев рассказал, что идея самоубийства волнует его давно. Началось, скорее всего, с «Мифа о Сизифе» Камю и его главного вопроса: стоит ли жизнь того, чтобы ее прожить?

Постепенно идея суицида все больше занимала Гаджиева. Он как коллекционер собирал ощущения, образующие цепочку, приводящую к логическому выводу о неизбежности добровольного ухода из жизни. Заметное место в раздумьях Гаджиева занимало ощущение самоубийства как «смерти на миру», или в другом варианте – «приглашения на казнь», или суицид как трагическое, но естественное следствие рокового стечения обстоятельств.

Гаджиев успокаивал себя тем, что ни в одном из текстов Нового Завета нет ни осуждения выбора и способа смерти Иуды, ни осуждения самоубийства вообще. Его завораживала традиция древности, по которой потенциальный самоубийца доказывал правомерность своего решения и в случае одобрения получал яд от государства.

Пути к покаянию в грехе будущего самоубийства Гаджиев не видел. Успокаивал себя толкованием возможного самоубийства не как греха, а как раскаяния и самонаказания. В последнее время Гаджиев чувствовал бессмысленность жизни и полную потерю контроля над нею. Гнев, вызванный собственным существованием, одиночество, стыд и униженность. Неодолимое желание все это прекратить.

При этом Гаджиев считал себя православным христианином, и добровольный уход из жизни все же страшил его. Покончить с собой – значит, расписаться в неверии, стало быть, о спасении души и речи нет. Не успокаивала его и православная идея принесения своей воли в жертву как средства стремления в лучший мир через смерть.

Временами Гаджиев допускал, что он вовсе не христианин. Тогда открывались необозримые дали, в которых можно было отыскать все, что душе угодно. Например, если Бога нет, то он сам себе Бог. А чтобы утвердить себя как Бога, можно себя и убить, доказав отсутствие страха смерти. Тут пришелся кстати и Камю со своим подходом к смерти как способу познания мира. Но тогда появлялось чувство беззащитности, ведь о бессмертии души, как в христианстве, и говорить нечего.

Имелся еще один вариант самообмана: Кант со своим вопросом о реальности окружающего мира в «Критике чистого разума». Как удобно в упор не видеть того, что с тобой происходит: нет этого всего, и точка!

Если бы я не понимал главной причины этих метаний, с немалым интересом углубился бы во все это. Но тут философствовать не хотелось.