Дочка читает легенды и мифы древней Греции и Рима.
Кое-что пересказывает.
Темная, позорная страница в истории человечества, никакой морали, полное непонимание добра и зла.
С другой стороны, все было честно. Никто не говорил, что мир развивается поступательно под управлением главного божества. Мир был многополярным и многофакторным – таким, каким он видится нынче некоторым прогрессивным правителям.
Зевсу было до лампочки темные дела, которые обделывали, скажем, Афина Паллада или Посейдон. Он вмешивался, лишь когда сам этого хотел и был такой же отпетой скотиной.
В дочкином изложении все это приобретает предельно конкретное изложение. Хотя я даже не знаю, о ком она говорит:
– Один мужик втюрился в сестру жены, утащил ее в хижину и, чтобы не орала, как бешеная, отрезал язык.
И мне сразу кажется, что я слышу не дочку, а своего брата-милиционера.
Год Таракана, зодиакальное созвездие Жопы.
День не заладился: бесшумно и неожиданно развалилась моя обувь, обе китайские кроссовки. Пришлось идти покупать незапланированные ботинки. Сначала я отправился в магазин таможенного конфиската, но выяснилось, что пограничники еще не успели отнять ничего подходящего; пришлось тащиться в другой. Там я купил первое, что попалось. Немного не рассчитал с ботиночными носами: они оказались слишком длинными, из-за чего я при моем невысоком росте приобрел совершенно дурацкий вид. Клоуном пошлепал по своим делам и дважды чуть не убился.
Остановился перед книжными лотками. Их было два: на одном лежала свежая литература, на другом – точно такая же, но вся уцененная до сорока рублей. Похоже, что книжки сознательно, в согласии с графиком перемещаются с одного лотка на другой.
Жутковатый голос над моим плечом со свистом осведомился, нет ли произведений писателя, от имени которого я сейчас сочиняю разнообразные романы. Я с горечью усмехнулся: ни намека на гордость автора, стоящего себе рядом инкогнито и тихо радующегося неосведомленности потребителя.
Между прочим, я почти дописал роман и теперь могу сказать, что мой эксперимент удался. Написать 12 авторских листов за 24 дня можно и нужно. Это очень просто. Я даже удивлен тому, что еще не все этим занимаются. Вот кое-какие полезные советы.
1. Выкинуть из головы всякие мысли о художественной литературе и поклясться, что изделие не будет иметь с ней ничего общего.
2. Рассчитать время и объемы. Разделить 480 тысяч знаков на 24 дня. У вас получится 20 тысяч знаков – пол-листа. Именно столько и придется писать ежедневно. Здесь присутствует элемент самодисциплины: графоману, например, придется в известной мере себя обуздывать, чтобы не закончить роман в один присест.
3. Растянуть сюжет на 10 авторских листов. Для этого достаточно просмотреть пару сериалов и прочитать две первые попавшиеся книжки с лотка. На третьем листе возникают некоторые трудности, но они вполне преодолимы – главное, поверить в себя.
4. Когда 10 листов будут написаны, нужно вернуться в начало и пробежаться по тексту заново, вставляя ненужные слова: прилагательные, наречия и многоточия. Два листа добавятся легко.
5. При правильной организации труда процесс займет около 3—4 часов в сутки. Оставшееся время можно посвятить созданию нетленного и душевного. Я написал сегодня целый абзац для себя лично и очень доволен.
Крепнет и укореняется впечатление: наши правители наворовали уже столько, что им уже больше нечего приобрести, изобретение потребностей не поспевает за обеспеченностью. Поэтому завелись лишние деньги, которые нужно срочно потратить. Примерно так действовали мои предки в эпохи денежных реформ в 47 и 61 году, когда им приходилось скупать разнообразную дрянь, да поскорее.
Я тоже краду! В частности, название для этой записи. У моего почтенного земляка Даниила Гранина.
Я ни секунды не сомневаюсь, что из всех проектов облагораживания моего двора выбрали самый уродливый. Я для себя иного и не жду никогда.
Двор этот, будучи малой родиной, был дорог мне даже в запущенном состоянии. Там я и сам ковырялся в дупле исполинской ивы, которой давно уже, естественно, нет; там и покойная бабка успела посидеть на скамеечке, покачивая коляску с правнучкой. Скамеечка развалилась и испарилась следом за бабушкой, и посадочным местом сделался обширный пень, на котором пировали разные люди. Один раз я даже присоединился к ним, возбуждая в жене, глядевшей на меня из окна, крайнее негодование.
И вообще я похоронил там кота.
Сейчас двор преображается, никаких тебе пней и валтасаровых пиров. Его прямоугольник пересекли крест-накрест две инопланетные дорожки, ограниченные высоким бордюром-поребриком. И он стал похож на почтовый конверт. Это уродство режет глаза, как жизнь, на которой поставили крест. В середине оставлен овал, слишком маленький, чтобы можно было там поставить горку или песочницу. Не знаю, что там можно соорудить – разве что бронзовый бюст.
Очутившись в центре космического заговора, я начинаю догадываться, чей это будет бюст. Я его, слава богу, уже не увижу.
Это довольно нескромная история о дружбе и вероломстве.
Дело было так: мне исполнилось девятнадцать лет. Я написал на бумажке «Кабакъ», прицепил ее к двери в моей коммунальной квартире и пригласил двух друзей. Мы немножко посидели и пошли в пивной бар, чтобы познакомиться там с порядочными женщинами. Наше желание осуществилось мгновенно. Именно такие женщины там и сидели, а никаких других не было. Но с нами подружились только две синицы, а нам было нужно трех журавлиц. Однако дареному коню в зубы не смотрят, и мы в обнимку отправились ко мне в гости.
Я тогда проживал в двух смежных комнатах; выбрал себе даму и увел ее танцевать под пластинку фирмы «Мелодия», а мои товарищи остались в гостиной, где между ними что-то происходило, чего я не видел. Я был очень занят, но все мои усилия пошли прахом: дама довольно охотно танцевала, но делала вид, что помимо танцев ей не приходит в голову ничего дельного. Пришлось поделиться своими соображениями, которые ее почему-то сильно возмутили, и дама засобиралась обратно в пивной бар.
Однако ее подруга, когда мы перешли в гостиную, уходить наотрез отказалась. Обращаясь к ней перед уходом, моя дама негодующе воскликнула:
– Опять? Опять?
Это прозвучало подозрительно. Но мы были молоды, и думали, что будем жить вечно.
Она ушла, а мы остались. Подруга дамы обнимала моего долговязого приятеля, а тот, что был пониже, крутился рядышком, норовя подсунуться рылом, но его отгоняли. Избранника сильно тошнило, и он поминутно срывался с места, уходил. Тогда эта женщина позволяла маленькому временно заменить длинного, но стоило длинному вернуться, как она пихала маленького в морду и повисала на отблевавшемся. Однако ему вскоре сделалось совсем худо, и он ушел насовсем, окончательно опорожнившись лишь на платформе станции метро «Василеостровская».
Мой маленький друг возликовал, но не тут-то было. Он оставался в аутсайдерах, все внимание дамы вдруг переключилось на меня. Я чувствовал себя превосходно. Вдвоем мы с ней быстренько вытолкали нетерпеливца в спальню, прилегли на диван и погасили свет. Из спальни доносилось невнятное рассерженное бормотание, шаги, какой-то приглушенный стук. Мой приятель был крайне застенчив и хорошо воспитан, ему отчаянно хотелось в туалет, но он не смел нас побеспокоить. Поэтому он помочился из окна пятого этажа, отчетливо выделяясь в ночи силуэтом на фоне освещенного окна – к удовлетворенному хохоту ночных людей, отдыхавших во дворе. Впоследствии соседи приписали этот силуэт мне самому, о чем и доложили моим родителям, из-за чего те сильно огорчились, и мне влетело. Поступок этот истощил терпение моего товарища. Мы с дамой о чем-то доверительно беседовали, когда дверь распахнулась, и он влетел к нам, уподобившись рассвирепевшему вепрю. В кулаке он что-то прятал.
– Нате! – Он подбежал к дивану и метнул нам под одеяло что-то крошечное. – Говорят, что майский жук приносит несчастье!
Мы озадаченно молчали. Мой товарищ скрылся в спальне, заперся и уснул, а я теперь знаю, почему у меня жизнь как не задалась в молодости, так и сейчас такая муторная, что неинтересно рассказывать.
Давно это было.
Сновидение, которое не выдержит натиска вульгарного фрейдизма.
Я обзавелся обрезом с очень красивыми автоматными патронами. Вышел на балкон и пальнул в воздух. Пуля описала величественную параболу и шлепнулась во двор, где играли детишки и старушки. Туда же обрушилась гильза. Какая-то въедливая шапокляк мгновенно сориентировалась, подобрала гильзу и пулю и стала осматриваться в поисках источника. Я спустился во двор, прогулялся там немножко с этой бабулей и небрежно объяснил ей, что все это наверняка чепуха. Но она не согласилась и осталась стоять, раздираемая желанием разобраться. Я вернулся домой, выглянул на балкон и увидел, что шапокляк уже сидит на лавочке в окружении милиционеров. Те рассматривают пулю и гильзу и сосредоточенно кивают бабуле. Я озадачился: не пальнуть ли мне в милиционеров? Но отказался от этой мысли и спрятал ружье.
По-моему, все очевидно.
Но мне ближе Юнг. Я думаю, что ружье в данном случае – всего лишь ружье.
Джонатан Кэрролл закладывает в уста героине следующие слова: «Для нас, стариков, еда это секс».
Очень правильно! Именно это и говорили нам психиатры. Я сам об этом не однажды писал, хотя и хуже, конечно, чем Кэрролл. Ну, там о всякой топографической анатомии пищевого и полового центров, атеросклерозе, общем поражении. Как раз по этой причине я и не люблю приходить в мясную очередь, где женское общество стоит и вожделеет, топорщась шубами. Нет, они выбирают не мясо – они выбирают полового партнера.
– А вот мне было отложено… мяско! пока я была в овощном… ага, ага, вот-вот…
– Восемьсот восемьдесят…
Чек выбит, сдача лежит. Но – чу!
– Ой-ой-ой! стойте!… мне еще, на остаточек денюжки!… щас пожарить… я щас пожарю… вон тот! постненький! завалился, ха-ха… вон тот кусочек…
Между прочим, она и не старая вовсе. Да хоть бы и старая. У мужчин такой же атеросклероз, но покупают иначе. В чем тут дело?
Дело в том, что женщины, как и везде, заточены на прием, то есть намерены принимать все это в себя. А мужчины, хотя и примут, настроены на передачу. Так что в пизду и на хуй – это совершенно различные модальности в структуре продовольственных отношений.
Дочка нарисовала котика.
Я сильно растрогался и сделал из этого закладку. Уже вторую книжку закладываю – Данелию. А когда буду читать Сорокина, заложу его чем-нибудь другим.
– Какой хороший котик, – говорю я дочке.
– Это не котик! Это собачка…
– Ага. – Осторожно: – А что она ест? вон изо рта что-то валится…
– Она не ест! Она бешеная…
Я не выношу высоких каблуков.
И вот почему: когда я еще сплю, они цокают. И мне начинает сниться нездоровый поверхностный сон об их отпиливании.
Что за дурная ночь! Сначала приснился ужасный сон, от которого пришлось проснуться и покурить. Будто на меня хотят написать жалобу за то, что я в пьяном виде позвал милицию и хочу преподать урок беспризорным детям, которые нюхают клей и с крыши бросают в меня камни. Потом – как это считать? во сне или наяву? – меня укусил комар и пел победно, кружа вокруг. А утром, ни свет ни заря – зацокало.
Я, например, когда кто-то спит, хожу на цыпочках и говорю шепотом.
Добиться того же от моего семейства совершенно немыслимо. Нынче к цоканью добавился прочий гром: тесть, нагостившийся, собирался в дальнюю дорогу. Банки! банки литровые – что, нельзя уложить вечером?
Помню, в далекие годы, когда я его еще более или менее терпел, теща дала ему записку: привези то-то, то-то «и банок».
Союз слился с существительным, и тесть недоумевал: какой-такой ибанок? Имелось, конечно, кое-что на примете, приблизительно подходившее семантически, но он не был уверен.
Сегодня с утра пораньше ибанок засовывали в мешок, и я содрогался с каждым пихом.
Конечно, ради его отъезда я и сам бы хоть круглые сутки грузил ибанок, производя любой шум, какой попросят. Время собирать ибанок, время его увозить, зато теперь радостная тишина.
На выходе из метро полез в карман за носовым платком и чуть не выронил зажигалку. И сердце екнуло. Оно ушло в пятки, и я с трудом перевел дыхание, когда зажигалка все-таки не упала.
До самого дома я шел и думал: что же меня напугало? Почему оно екнуло? Уронил бы я зажигалку – и что? Предположим, ушел бы без зажигалки, увлеченный толпой, хотя толпы не было. Предположим даже, что кто-то на нее наступил, поскользнулся, упал и разбил себе рыло насмерть. – что мне с того? Огорчился бы я, перестал бы ночами спать? Да нет, это маловероятно.
Я пришел к выводу, что дело здесь в боязни несовершенства, в угрозе потери контроля. Я старательно выковываю свою персону-образ, шагаю себе независимо и строго, помахиваю зонтом, смотрю вокруг равнодушно и с некоторым презрением. И вдруг эта гармония нарушается непредвиденной случайностью. Дальше возможно все: я нагибаюсь, поскальзываюсь, у меня рвутся штаны, из носа капает, а руки начинают жестикулировать в сложном тике, который я до того умело скрывал от общественности, но ее не проведешь.
На этот раз обошлось, но рубец остался – вернее, зарубка на память.
О проекте
О подписке