Сидя на скамейке у собственного дома этим теплым майским вечером, Павел Петрович думал о неумолимо приближающейся смерти и о своей прожитой жизни, горько сожалея о том, что она заканчивается, одновременно, однако, ощущая стоическое спокойствие по этому прискорбному поводу, понимая, что время поворотить невозможно. Он вспоминал любимую жену, покинувшую его тринадцать лет назад благодаря раку печени, единственного сына, погибшего в автокатастрофе в позапрошлом году и размышлял о том, заканчивается ли жизнь после смерти, или он увидится там с женой и сыном, и его земное безутешное отчаяние является ничем иным, как простой тратой нервов. А еще у него была мечта, которую он пронес через всю жизнь, начиная с раннего детства, с той минуты, когда в их маленькой сельской школе учительница по географии рассказала про самую большую реку планеты – Амазонку. Павел Петрович так хотел увидеть ее – колоссальный водный поток, поражающий своей шириной и глубиной, богатейшим растительным и животным миром, плодородием почв и романтическим ореолом легенд и таинственных недосказанностей. Он часто представлял себя индейцем – охотником на анаконд, проверяющим сети в узкой глубокой протоке среди густых и диких джунглей, или безумно храбрым торговцем каучука – регатаном, в постоянном одиночестве ежедневно бросающим вызов самой смерти, стерегущей его на каждом шагу в виде кровожадных пираний, ядовитых змей, лягушек и пауков, гигантских водоворотов, внезапно возникающих на речных стремнинах самой огромной пресноводной системы планеты, одураченных им, затаивших жажду мести, недалеких серингейро. Эти яркие красочные фантазии, всегда переполненные изобилием броских тропических красок и сладких экзотических ароматов, призраками невесомых колибри, свирепых пятнистых ягуаров и ревущих обезьян, помогали ему выжить под холодными тоскливыми дождями на бесконечных посевных и уборочных родного колхоза, на дне окопов и на нарах землянки в промежутках между боями на фронте…

Скрипнула калитка. Дядя Паша повернул голову – это выходили со двора его семнадцатилетняя правнучка Марина, ученица выпускного класса, и ее подружка-одноклассница, одетая в точно такую же короткую джинсовую юбку, что и Марина. От обеих за километр несло дешевыми духами и крепкими мужскими сигаретами. На дедушку они раздраженно покосились густо подведенными глазами, и у них не нашлось для него ни одного доброго слова. Пошли они, кстати, к третьей своей подружке аналогичного дешевого пошиба, чтобы потом в наступивших сумерках втроем запереться на дискотеку местного районного клуба.

– Маринка, ты к экзамену—то приготовилась?! – сипло прошамкал Павел Петрович беззубым ртом. – А-то на танцы собралась!

– Приготовилась! – не повернув головы, словно собака, огрызнулась Маринка и процедила сквозь зубы, рассчитывая на то, что ее услышит только подружка. – Козел старый – сдохнуть все никак не может!

Подружка хихикнула в ответ, выказав тем самым в своем характере полное отсутствие какой-либо почтительности перед убеленной сединами старостью.

Дедушка догадался, что любимая младшая внучка сказала своей подружке что-нибудь обидное, гадкое в его адрес. Ничья психика так не ранима, как психика стариков, и лицо Павла Петровича исказилось от невыносимой душевной боли, но он по-прежнему оставался мужчиной и солдатом, сумевшим пройти живым через четыре года мясорубки Великой Отечественной. Он справился с собой, и лицо его приняло прежнее безучастное выражение. Боль в душе, однако, осталась, вместе с упрямым непониманием: откуда в такой молоденькой девочке, тем более, его внучке, которую он нянчил на руках, подобная жестокость? Конечно же, он не судил ее сильно строго, хотя бы в силу того, что приходился ей родным прадедом, и она была кровиночкой его погибшего сына, мудро учитывая к тому же объективность сегодняшней реальности, поставившей в полный логический тупик каждого человека его поколения. «Лишь бы в старости, если она конечно доживет до моих лет, ее не обижали так, как обижает она меня. И некому ее будет пожалеть – меня-то уже лет шестьдесят, как не будет на свете». И непрошеные слезы навернулись на глаза. «Да что это со мной сегодня такое?!» – сокрушенно подумал ветеран. – «Как баба прямо расклеился! Может, правда – смерть уже совсем рядом… А хоронить-то меня ведь совершенно не на что! Нельзя мне сейчас умирать, никак нельзя!» И он внимательно посмотрел сначала на безоблачное вечереющее майское небо, а затем – вдоль пыльной улочки, как будто и там, и там надеялся увидеть злейшего врага рода человеческого. Но и небо, и дальний конец улочки пока выглядели абсолютно пустынными, и Павел Петрович более или менее успокоенным вернулся к своим ностальгическим размышлениям-воспоминаниям…

В эти же самые минуты другой Павел, но только – Васильевич и по фамилии Ефремов, никогда и нигде не воевавший, занимавший ныне ответственный пост главы администрации города, на территории которого доживал свой век Павел Петрович Астахов, сидел в своем рабочем кабинете и отвечал на вопросы дотошных журналистов о планах, перспективах и о текущем моменте. Самым неприятным был именно текущий момент, выразившийся, прежде всего, в состоявшихся четыре дня назад похоронах на одном из неэлитных городских кладбищ. Хоронили неизвестно кого, но похороны сделались знаменитыми, в своем роде, на весь город. В результате этих злосчастных похорон репутация главы городской администрации получила еще одно жирное черное, дурно пахнувшее, несмываемое пятно. Похоже было на то, что репутация Ефремова, если ее расстелить на грешной земле, по площади бы не уступила безразмерной солдатской плащпалатке. Павла Васильевича утешало только то, что кроме черных и просто темных пятен на его репутации имелось немало и пятен светлых праздничных оттенков. В общем, в конечном итоге, компромиссное душевное спокойствие мэра оказалось достигнутым благодаря всячески культивируемому им убеждению, что чисто внешне его репутация вкупе с совестью обладает оптимальной для современной общественно-политической ситуации камуфляжной раскраской. А тут еще этот внезапный и странный звонок аж из Австралии с обещанием некоего мистера «Икс» «обязательно хорошо помочь родному городу!». Это, возможно, и перекрасит мэровскую репутацию в праздничный цвет. Хотя сам он пока не понимал, каким образом ему может помочь этот австралийский телефонный звонок, но развитым политическим чутьем скользкий, как угорь, мэр безошибочно определил предстоящую свою личную удачу.

– Павел Васильевич! – вывел из грез городского голову журналист из центральной областной газеты и задал ожидаемый всеми собравшимися на пресс-конференции вопрос. – Как вы можете прокомментировать вопиющий случай погребения жителя вашего города без гроба?!

«Вот сволочь!» – подумал о бестактном журналисте Ефремов, а вслух ответил на предельно ясный вопрос журналиста вопросом совершенно бессмысленным – машинально подчиняясь иезуитской привычке изворачиваться и тянуть время в щекотливых ситуациях:

– В смысле?!

– В прямом смысле, Павел Васильевич – шестидесятипятилетнего пенсионера Артема Хоржункова донесли до кладбища в гробу, взятом напрокат, а затем, по свидетельству многочисленных очевидцев, тело вынули из гроба, завернули в несколько слоев полиэтилена и в таком, так сказать, виде предали погребению! Как собаку, по сути! – не мог не добавить журналист.

Павел Васильевич, у которого нервы и так последние две недели плясали пляску Святого Витта в результате деятельности всякого рода проверочных комиссий, неожиданно взбесился. Внутренне, конечно, не внешне.

– Глава городской администрации, господин дотошный журналист, в конце-концов, не Господь Бог, и не может контролировать каждую мельчайшую деталь к а ж д о г о, я подчеркиваю, жителя своего города! – с трудом сдерживая себя, возбужденно заговорил мэр. – И не моя вина в том, что этого Хоржункова закопали в землю, обернув полиэтиленом, как собаку! Сам, наверное, Хоржунков и виноват в том, что даже на гроб себе не заработал! Это же надо так умудриться – шестьдесят пять лет прожить и даже на гроб себе не заработать! А может, он и не жил вовсе, этот самый Хоржунков, а как у нас в народе говорят, небо коптил, а?! Кто он, вообще, такой, господин дотошный журналист – вы знаете об этом? Не успели, случайно, навести справки?!

– Бывший рабочий городского комбината химволокон, проработал там более тридцати лет, – совершенно спокойно пояснил журналист. – Пять лет назад вышел на пенсию. Умер неожиданно, скоропостижно то есть – обширный инфаркт. Вдова обратилась за помощью в местный районный комитет по социальной защите населения, там отказали, в профкоме комбината химволокон тоже отказали. А родственников у них никаких не было – вот вам и результат. Об этом случае уже говорил «Голос Америки», над нашей областью издеваются и смеются во всем мире.

– Если бы я знал, что такая петрушка получится с похоронами этого бедолаги Хоржункова, я бы, конечно, из своего личного кармана дал вдове на покупку гроба, и предлагаю закрыть эту неприятную прискорбную тему – она имеет ярко выраженный скандальный, провокационный характер! – настроение Ефремова неожиданно улучшилось после того, как он услышал от нападавшего на него журналиста о «Голосе Америки», связав эту информацию с недавним загадочным звонком из Австралии. – Спросите меня лучше о чем-нибудь другом, господа! И любой ваш вопрос, не касающийся темы похорон, всем нам сразу улучшит настроение – поверьте мне! – и Ефремов позволил себе улыбнуться, вызвав ответные улыбки в конференц-зале. Не улыбнулся лишь один человек – тот самый «дотошный журналист», визуально выглядевший волосатым, худым, прихрамывающим на правую ногу очкариком с желчным выражением угрюмого угреватого лица. Он моментально среагировал сообразно мрачному складу своего острого ума, предвосхитив развитие ситуации в мажорном направлении, следующим вопросом:

– Как вы можете объяснить тот печальный факт, что после избрания вас на пост главы городской администрации три года назад, смертность городского населения сразу начала опережать рождаемость бешеными темпами, и сейчас ваш город по этому показателю прочно удерживает первое место по области, намного обгоняя второго призера?!

«Спокойно!» – дал себе установку Павел Васильевич, хотя кровь ему ударила в большую дородную голову с такой силой, что сидевшие перед ним в конференц-зале журналисты на несколько секунд покрылись сплошной непрозрачной темно-багровой пеленой. – «Эта сволочь не случайно под меня копает! Они ждут моего срыва, но не дождутся! Лишь бы сегодня позвонил этот австралиец, Серж Кобзи, как пообещал – в десять вечера!»

– Вся Россия проигрывает сражение между рождаемостью и смертностью, господин дотошный журналист! И не думаю, что вас эта проблема интересует, как патриота России. Ваши хозяева нацелили вас на выполнение совсем других задач, науськивая на меня, как на законно избранного народом главу городского самоуправления! – он помолчал немного, собираясь с мыслями, и плюнув на возможные последствия, добавил. – Если бы я был бесчестным мздоимцем и казнокрадом, со мной не заключила бы договор одна старинная австралийская фирма – о постоянных фиксированных поставках серьезной гуманитарной помощи для жителей нашего города!

Сергей Николаевич Кобзев, преуспевающий австралийский бизнесмен, хозяин фирмы «Икс, игрек, зет», бывший советский гражданин, десять лет назад спонтанно эмигрировавший из СССР с клочка нейтральной территории, затерявшимся между Китаем и Монголией, не заезжая на Родину, в те минуты, когда мэр его родного города отражал острые журналистские атаки, стоял на бетонных плитах взлетно-посадочной полосы международного аэропорта Дарвина и наблюдал, как в тяжелые транспортные самолеты С-130 «Геркулес» грузились аккуратно сложенные штабеля гладких золотистых гробов, изготовленных из древесины открытых им когда-то деревьев.

Самолетов было два. Оба воздушных судна являлись собственностью корпорации «Икс, игрек, зет», так же, как и восемь автофургонов-десятитонников, на которых привезли в аэропорт гробы. Вокруг стоянок загружавшихся самолетов по периметру бдительно несли вахту сотрудники собственной службы безопасности корпорации, вооруженные огнестрельным оружием. Второе внешнее кольцо охранения располагалось параллельно внутреннему с промежутком в сто метров. Над местом погрузки на высоте трехсот метров барражировали три боевых вертолета. Во избежание ненужных случайностей меры безопасности руководством корпорации были предприняты беспрецедентные.

Один самолет отправлялся в столицу России Москву, другой – в столицу амазонской сельвы город Манаус. И там, и там Кобзев подписал два контракта общей стоимостью в один миллиард долларов. Небольшая партия гробов численностью в пятьдесят экземпляров передавалась с личного разрешения Кобзева безвозмездно в распоряжение мэрии небольшого российского городка Капустоград, уроженцем которого Кобзев являлся. В личной беседе с мэром Капустограда, состоявшейся по телефону, Сергей Николаевич объяснил господину Ефремову, что обещанная гуманитарная помощь прибудет в Капустоград поздно вечером седьмого мая, и лично он, Кобзев, очень хотел бы, чтобы она была распределена именно девятого мая, в День Победы, среди ветеранов Великой Отечественной войны. Ефремов клятвенно обещал выполнить просьбу Кобзева, не удосужившись почему-то спросить о том, что именно представляет из себя любезно предложенная гуманитарная помощь. А сам Кобзев отнюдь не вкладывал утонченный цинизм в затеянную им гуманитарную акцию, совершенно справедливо предполагая, что лучшего подарка больным, старым и нищим российским ветеранам (хотя бы крохотной частице их, как произошло в данном конкретном случае) придумать трудно. Объяснять же по телефону за много тысяч километров мэру Ефремову о главной уникальной особенности даримых ветеранам гробов из гладкой золотистой ароматной древесины, представлялось делом во всех отношениях нелогичным и, главное, неблагодарным. То есть, то обстоятельство, что стоимость каждого отдельно взятого гроба, производимого в цехах мебельной фабрики «Икс, игрек, зет», колебалась под влиянием сопутствующих заключению сделки обстоятельств, от пяти до пятидесяти миллионов долларов, должно было по мысли Кобзева остаться коммерческой тайной для мэра Капустограда. В противном случае, мэр обязательно оказался бы выбитым из нормальной нервно-психической колеи и мог бы натворить каких-нибудь глупостей околокриминального характера.

Семьдесят пять гробов, под строжайшим секретом от прессы и широкой общественности своей страны закупаемых бразильским правительством, оплачивались в полном объеме – на территории Бразилии у Сергея Николаевича Кобзева не проживало ни земляков, ни знакомых, ни родственников.

Было уже очень поздно, на небе высыпали звезды, засияла полная луна. Дядя Паша опять вышел посидеть на скамейке после вечернего чая, подышать свежим воздухом, как говорится, на сон грядущий. Да и какой там, честно говоря, был уже сон – последние недели он обычно ворочался до рассвета на своей узкой панцирной койке в душной комнатке, пропахшей лекарствами и другими специфическими ингредиентами, неопровержимо доказывающими, что комнатка эта – обиталище очень старого и очень больного человека. И если ночи выдавались теплыми, как например, эта, Павел Петрович с удовольствием растворял свое безмерное одиночество в романтическом свете луны и звезд, среди сонма таинственных ночных шорохов и вздохов. Ночь нивелировала и маскировала все дефекты мироздания, создавая иллюзию всеобщей гармонии. Зрелище мириад звезд, индифферентно мерцающих в черно-синем небе, подводило окончательную черту под целой серией логических умозаключений, доказывающих истинность утверждения о суетности кипения человеческих страстей, особенно – в душе и уме отдельно взятого человека, к тому же, больного и старого, и никому не нужного. «Нужно твердо поверить, что после смерти ты превратишься вот в такую звезду на ночном небе, и умирать тогда будет совсем не в тягость!» – часто думал дядя Паша, глядя на звездное небо во время своих ночных посиделок на скамейке, отдавая, тем не менее, себе отчет, что подобная формулировка может послужить утешением лишь для слабоумных, и всю невыразимую прелесть земного существования ничто не сможет заменить ни в каких иных мирах.

Сильная боль, внезапно возникшая в области сердца, грубо напомнила Павлу Петровичу о крайней отвлеченности его космических фантазий и вернула на землю – к пропахшей лекарствами душной каморке и солдатской панцирной кровати, на которой, судя по всему, и окоченеет его худое изболевшееся тело. У изголовья кровати стояла убогая фанерная тумбочка, несколько лет назад выкрашенная голубой краской. В верхнем выдвижном ящичке тумбочки хранился сто весь скромный наличный капитал ветерана, которого, по его мнению, должно было хватить на льготный ветеранский гроб. В венках он сомневался – городской Совет ветеранов действовал в последнее время неэффективно, а на родню он не надеялся. Родне – снохе, брату снохи и их родственникам – он давно уже был чем-то вроде кости в горле, и смерти его они, чего греха таить, только бы порадовались. Подумав об этих людях, Павел Петрович невольно поежился, как если бы в душу ему по какому-то трагическому недосмотру вползли холодные болотные гадюки, покрытые черной скользкой чешуей.

«Не расслабляться!» – дал себе приказ гвардии старший сержант в отставке, кавалер ордена Боевого Красного Знамени Павел Краюшкин и попытался сосредоточиться исключительно на мыслях об Амазонке. О том, как наверняка божественно красиво отражаются по ночам те же самые звезды, которые он видит сейчас, в черных водах огромной реки, на берегах которой ему так и не суждено было побывать.

В конце улочки послышались чьи-то шаги и возбужденные нетрезвые голоса – это внучка Маринка с приятелями возвращалась после дискотеки. Павел Петрович внутренне подобрался и постарался сделаться как можно незаметней на своей скамеечке.

Они и вправду его не заметили – Маринка и ее парень. Как раз шальная туча закрыла луну, и улочку накрыла непроглядная тьма, да и от Маринки с ее ухажером за три метра перло спиртным – какой-то дешевой бормотухой. Они встали возле калитки совсем рядом с притаившимся дедушкой, почти переставшим дышать, и принялись громко взасос целоваться. Маринка, правда, нужно отдать ей должное, вроде как отпихивалась обеими руками, с придыхом приговаривая, как водится в подобных случаях:

– Перестань, перестань, Коля! Ну же прекрати, а то я обижусь!

– А пойдем к тебе! – не переставая лапать девушку, предложил пьяный Коля. – В твою комнату!

– В какую мою комнату?!

– Ну ты же говорила, что у тебя своя комната скоро будет!

– Это мамка мне пообещала дедову комнату отдать, когда тот помрет!

– Он еще не помер?! – дебиловато хихикнув, спросил Коля.

– Все еще небо коптит, за… л уже в доме всех! – в голосе внучки Павел Петрович с горьким удивлением различил настоящую тяжелую злобу. – Папка говорит нам с мамкой, чтобы мы широко варежку не разевали – дед еще всех нас переживет!

«Лучше бы я умер до того, как услышать такое от родной внучки!» – заметался под сводами черепа Павла Петровича вопль боли и возмущения. Он сумел не застонать и не охнуть, лишь схватился рукой за левую сторону груди, чтобы ощутить и почувствовать, как сократится его сердце последний раз в жизни, протолкнув вверх по аорте к задыхающемуся без кислорода головному мозгу заключительную порцию остывающей крови…

Алинкейро Пигос Орельяно – профессиональный охотник на анаконд, которому вчера исполнилось восемьдесят восемь лет, затушил лампу на столе и вышел из комнаты на открытую веранду ветхого бунгало, в котором он прожил последние пятдесят лет своей жизни. Облитая жидким серебром лунного света сельва встретила старого змеелова и рыбака привычными звуками своей ночной жизни, включающими в себя широкий реестр голосов от тонкого дисканта певчих пичуг до грозного рева ягуара. Концентрированный медовый запах распускавшихся цветов знаменитого душителя деревьев – лианы апуизейро – причудливо перемешивался со сладковатым ароматом гниения многочисленных растительных и животных останков, сплошным ковром устилавших почву между древесными стволами; свежая прохлада, поднимавшаяся от поверхности лесной протоки, протекавшей буквально в двух метрах от ступенек, ведущих на веранду бунгало Орельяно, сталкивалась с воздушными потоками влажной жаркой духоты, спорадически струившимися из непролазной лесной чащи, отдающей по ночам переизбыток солнечной энергии, накопленной в течение дня.