Цитаты из книги «Избранное»

В 1921 году ушел из жизни А. А. Блок. Он умер как бы с застывшим на устах вопросом ко времени: «Почему пропала музыка из событий, которые поэзия так долго ждала, предугадывала и призывала?»[14]

корабль» О. Форш, статьи А. Белого на тему «Революция и культура» (одна из его работ 1917 года имела такое название), «Лица» Е. Замятина.

«Несвоевременные мысли» М. Горького, «Сумасшедший

«Россия – страна всех возможностей, сказал кто-то. И страна всех невозможностей, прибавлю я», – писала 3. Гиппиус, оцепеневшая перед этой же внезапно явившейся фигурой.

В отличие от «Слова о погибели Русской земли» опасность риторического холода, рассужденчества в «Заповедном Слове русскому народу» как бы умело отодвинута, почти устранена. Ремизов здесь использовал мотив «шествия», характерный и для фольклора, и для всей системы, «лада» народной эстетики (вспомним «шествия» фигурок, зверей на фронтонах северной избы, на скатертях и полотенцах и т. п.). «Иди, Каин, иди!» – восклицает повествователь, обращаясь к шествующему вдаль русскому народу, планетарному мученику и «злодею», в какой-то миг потерявшему нравственные ориентиры, не знающему больше святынь, границ между добром и преступлением

библейских фигур вроде шествующего у А. Блока во главе революционной толпы Христа. Его отчаяние, переходящее порой в крик боли, рождено, скорее всего, надеждой на отрезвление, на положительный опыт истории, на чистоту родников во глубине России.

Стилистически Ремизов, автор «Слова…», работал в зоне эстетического риска: еще чуть-чуть – и патетика, крик боли станет… риторикой! Но спасает его уникальная чуткость и воля – найти человеческую меру событиям, не умаляя их, но и не возвышая искусственно с помощью, скажем,

Солнца мертвых» (1923) И. Шмелева

книга «Ярь» (1906) С. Городецкого и музыкальная его версия – балеты композитора И. Ф. Стравинского «Жар-птица» (1910), «Весна священная» (1913).

Я различал колокола московских монастырей не только по звуку, а каждый колокол окрашивался для меня своим цветом: звон Андрониева монастыря – «Андрея Рублева» звучал мне синей в серебряных звездах катящейся волной; далекий Симонов – «Бесноватых» – тяжелой зеленоватой медью, а сам Иван Великий, проникающий и за двойные рамы самых отдаленных, у застав, окрайных московских домов, был как москворецкое половодье – рытый вишневый бархат.